Шаг. Рывок. Удар.

      Равнодушно рассматривая нежно-зелёные стены своего кабинета, Ван Яо с удивлением для самого себя заключил, что побег сначала близкого, как ему казалось, по духу Ердена, а затем и более далёкого Артура никоим образом не вызывали в нём негативных эмоций. Он раскачивался на стуле взад-вперёд и старательно прощупывал все свои ощущения касательно побега экспонатов его темницы, но, как бы он ни старался, не мог даже разозлиться, и искренне недоумевал почему. Да, он испытал радость, вожделение и азарт, прибрав к рукам их обоих, светлейшие философские умы мира; тем не менее, дальше разговора дело не пошло. Наполнявшие Яо до самой макушки кровожадные мысли растворились дымкой, как от резкого порыва ветра, и он долгими часами пялился в одну точку на своём рабочем столе, ковыряя ногтем тщательно отлакированное дерево. Кому он попытался подражать? Прежнему себе, полному спеси и бахвальства, способному на самую подлую мерзость и низость? Старые обиды при столкновении с новыми мировоззренческими приоритетами проиграли в пух и прах, хотя и не сдались в один миг без боя. Оказалось, что при его сумасшедших темпах жизни и иных интересах времени на Ердена и Артура у него не оставалось, и он частенько засыпал с мыслью, что завтра обязательно покажет им своё ого-го, но в конечном итоге откладывал это дело до последнего. Наверное, зелёный цвет действовал на него успокаивающе, как и чётко расписанный по минутам ежедневный порядок, который не позволял Яо окончательно слететь с катушек на манер ублюдка Кёркленда или, что ещё хуже, недоноска Джонса. А может недавно дошедшие до него сплетни о последней конференции воплощений, где Наталья исполосовала Кёркленда зубочисткой, так повлияли на него? Ван Яо хотел бы одним глазком лично увидеть учинённое белоруской шоу, и потому сильно жалел о пропущенной из-за повышенной занятости встречи. Китай ухмыльнулся сам себе и покачал головой: должно быть, вся совокупность пересечения этих факторов так благоприятно повлияла на его эмоциональное состояние в целом.       Тяжёлая свинцовая усталость вдруг дала о себе знать ноющим задом от долгого сидения в четырёх офисных стенах без движения.       Конечно, с новообразовавшейся страной на севере работы у него значительно прибавилось, начальство трепало нервы чуть чаще обычного, и в обществе царило какое-то взбудораженное настроение по поводу борьбы русских за своё государство, однако по-настоящему ум Яо находился далеко от суеты внешнего мира, из-за чего он частенько мог сложить руки перед собой в замок и погрузиться в глубокие размышления, не замечая никого и ничего вокруг. Какое вновь рождённое воплощение вскоре будут приветствовать персонификации иных государств? Что-то просто обязано воплотить собой волю миллионов людей, не пожелавших более находится в узаконенном рабстве у захватчиков — Яо предпочитал называть вещи своими именами и воздерживался от лицемерной политкорректности. Вопросы, появившиеся однажды мимоходом в его голове, начали выгрызать ему мозги изнутри, выжигать здравый смысл и мучить бессонницей под соусом раздражающей неопределённости.       Азиатские страны, которых Яо упорно собирал раз в три месяца вместе для работы над совместными проектами, были больше похожи на детсадовцев по уровню организованности и галдели масштабным дешёвым базаром о России без умолку и, что хуже всего, озвучивали весь тот бред, который вертелся в его голове. Переплетённая мистика и легендарика их народов порождала теории заговора похлеще тех, что обычно появляются в головах чересчур возбуждённых нервных людей. Тем не менее, природа этого явления была до глупости очевидна: каждый осознавал, что место воплощения не будет пустовать вечно и рано или поздно на него должен кто-то прийти. Одна Хоа смотрела на бессмысленную болтовню своих братьев и сестёр исподлобья и только невообразимо далеко закатывала глаза, прикусывая губу, услышав очередное дикое предположение. Вьетнам была подозрительно, как сперва показалось Китаю, спокойна и уравновешена на фоне буйства Тайваня и Гонконга, и он не мог не поддасться искушению зародившегося сомнения и не поинтересоваться её мнением лично. Яо осторожно и степенно, словно змея в высокой траве, подбирался к ней, попутно обмениваясь документами и парой дежурных фраз со своими партнёрами, чтобы не спугнуть её, но и совсем не упустить из виду. Хоа до того старалась остаться незамеченной до самого конца, что даже одежду подобрала соответствующую: цветастое традиционное платье она заменила на синие джинсы и серую рубашку, волосы собрала в тугой хвост на затылке и напрочь отказалась от косметики. Она давно выполнила свою часть работы, однако всё ещё не хотела привлекать ничьё внимание уходом, поэтому сидела за столом со скучающим видом, что ещё пуще раззадорило Вана.       — А ты что думаешь?       Покой с лица вьетнамки будто сдуло, стоило Яо, склонившемуся над её головой, обратиться к ней наигранно вежливым голосом. Она вздрогнула и передёрнула плечами от звука его переслащенного голоса, и тишина обрушилась на неё каменными булыжниками. Девушка метнула в него гневный взгляд — ведь Ван был последней личностью на Земле, с кем она хотела бы говорить, — нахмурилась и сжала кулаки так, что костяшки на них побелели. Однако Хоа не была бы собой, не умей она в кратчайшие сроки брать себя в свои стальные тиски внешней непоколебимости — и эта милая черта нравилась в ней Яо больше всех прочих.       — Будет хорошо, — она шумно выдохнула, — если Иван Брагинский решит пробудиться от долгого сна. Было бы неплохо снова угостить его супом с лапшой.       Её раскрыли, рассекретили и выставили на показ десяткам пар любопытных глаз, и более она не видела смысла терпеть присутствие Яо, не раз покушавшегося на неё и её территории, а потому ушла с высоко поднятой головой, воспользовавшись всеобщим замешательством. Пусть Тайвань позже обратила действия Вьетнам против неё самой, красочно описав её трусость, Китай этого не слышал и заметил, погрузившись в собственные размышления. Дни потекли в привычном русле, и никто не смел нарушать его, разве что кроме тяжёлого упрекающего взора Хоа, брошенного на Яо напоследок. Почему-то раз на раз не приходился, и мысленно он спотыкался об этот взгляд ещё очень и очень долго.       Иван Брагинский. Подстрекаемый Ерденом мальчишка, не побоявшийся однажды поднять свой меч против него, мастера Ван Яо: его наглость воистину не знала границ.       Если это будет Иван Брагинский, то останется ли он при своих воспоминаниях или будет чистым листом, на котором можно намалевать всё, что заблагорассудится? Или же это будет отличный от него человек, с другим цветом глаз и волос, тембром голоса, темпераментом и повадками? А вдруг сам Брагинский проснётся в гробу, вскопает землю голыми руками, отряхнувшись, как ни в чём не бывало? Вероятность пятьдесят на пятьдесят не была ожидаемым ясным ответом, и этого было достаточно, чтобы Яо в приступе бешенства проломил свой стол кулаком. Идиот, придурок и последний кретин — какими только словами Ван Яо ни проклинал русского, отказываясь верить, что он прыгнул в костлявые руки смерти сам, по собственной воле и в трезвом рассудке. Это противоречило убеждениям и характеру Ивана: в его жилах текла холодная сталь, тело было выковано молотом сотен битв, и стержень внутри никогда не прогибался под какого-нибудь полудурка-божка местного разлива, возомнившего себя всесильным и непобедимым — так какого, спрашивается, хрена? Его смерть была достаточна глупа и абсолютно лишена всяческой логики, и именно из-за этого Китай теперь вынужден ломать голову над будущим, которое раньше имело для него вполне понятные и осязаемые очертания.       Чёртов Иван Брагинский. О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды, верно? Что ж, пресловутая правда состояла в том, что с самого начала что-то нечистое было в его нелепой кончине. Ван Яо не до конца понимал, что именно, однако яростным красным предупреждением постоянно одёргивал себя, напоминая себе одну захудалую истину: привычный ход мысли и естественный порядок вещей переставали работать при появлении поблизости России с его бесстыдными лукавыми глазами, так и говорящими, что он видит всё и всех насквозь. Если есть ад на земле, то он наверняка наблюдает за своими «коллегами» со смехом из отдельного котла; если же блаженствует в раю, то его хохот, должно быть, сотрясает небеса. Облаявшая друг друга свора собак и не более, которой его сестра утёрла нос парой незамысловатых движений, опустив их с благословенного Олимпа на бренную землю прямиком к дикарям, и, несмотря на то, что Брагинский никогда не падал до подобных умственных изысканий о своих недругах, предпочитая в ответ на хамство и вражду отшучиваться и не тратить нервы, Яо было приятнее думать, что тот не являлся святым и обязательно взаимно проклинал всех, кто поносил его на чём свет стоит. В конце концов, в пору своей юности он был тем ещё абсолютно неуправляемым сорванцом, и в какой-то скользкий момент времени совместных усилий Ердена и Яо стало просто недостаточно для того, чтобы контролировать его. Китай никогда не верил, что разрушительная энергия юности в России была внезапно стёрта из существующей реальности, твёрдо убеждённый, что ничто не уходит в небытие бесследно.       Долго ворочаясь на шёлковых простынях своей постели, Яо тщетно пытался угомонить бушующий поток мыслей в его голове и от этого внутренне закипал: слишком часто он начал заниматься разгоном шабаша размышлений. Сна не было ни в одном глазу многие ночи подряд, поэтому в темноте ему оставалось только рассматривать драконьи узоры на потолке спальни и ценой львиной части своей гордости признать, что ему всё-таки понадобились непредсказуемые суждения Ердена: уж кто точно знал о тайнах Ивана Брагинского — если не абсолютно всё, то очень многое, — это он. Ввиду вдруг возникшей необходимости вновь каким-то образом изловить Хунбиша и провести с ним подробнейшую беседу, Яо медленно обдумывал план грядущих действий. В первый раз всё получилось довольно просто по одной-единственной причине: Ерден, полностью утративший всякий смысл существования, не сопротивлялся и позволял делать с собой что угодно, не пытался отбиться или спрятаться, однако Ван был интуитивно убеждён, что второй такой шанс ему под руку не подвернётся. Хунбиш никогда не сидел на одном месте, по крайне мере, не мог долго находится в спокойном состоянии дольше пары месяцев, после чего ему становилось мучительно скучно и его тошно от неменяющейся обстановки; его домом была степная протоптанная дорога, неважно куда она вела и зачем, и чем длиннее она была, тем лучше было для Ердена. Плюсом ко всему Яо, завладев чужим телефоном с надтреснутым экраном, своей решительной рукой удалил все страницы монгола в социальных сетях и почистил его контакты, по вине собственной узколобости не ожидая, что когда-нибудь понадобится вновь с ним связаться. Китай рассмеялся с толикой истерики, разорвав гробовую тишину спальни, затем резко закрыл рот и укрылся одеялом с головой. Отдельной вишенкой на торте открывшейся бездны неизвестности было абсолютное непонимание Яо причины того, почему Ерден внезапно вздумал уйти. На ум вдруг пришла чёрно-белая фотография Ивана и Ердена, которая до сих пор покоилась среди прочих бумаг в полке рабочего стола.       — Ерден, как мило, — вслух пророкотал Яо с довольной ухмылкой. — Ты ещё никогда не выглядел таким жалким. Куда же ты сбежал, если тебе без него было так плохо?       Целую неделю Китай смаковал внезапное озарение касательно Монголии, потроша все позорные воспоминания о поражениях перед Золотой Ордой практически тысячелетней давности, пока окончательно не потерял вкус к этому бестолковому занятию. Не было никакого смысла пережёвывать старые неудачи и унижения, потому что более не существовало того, кому можно было бы отомстить в полную силу, поэтому Яо оставалось только разочарованно пыхтеть в своём мелочном злопамятном мирке. Настоящий Ерден и Ерден из прошлого сейчас так же противоположны, как ослепляющий дневной свет и самая невзрачная тень, и не было теперь никакого смысла чесать кулаки и ноги об его исхудалое деревянное тело. Ван так крепко погрузился в размышления, что к окончанию непонятно какого по счёту рабочего дня он ошпаренным, будто его облили ледяной водой и выставили на мороз, подскочил со своего кресла, ударив ладонями по поверхности стола: какой хренью он занимается, что у него внезапно появилось время думать о мертвецах и их страдающих любовниках? Так не пойдёт, нельзя больше спускать своё время в унитаз и предаваться идиотским теориям, которые никогда не найдут своего отражения в реальности. Он погрузился в работу с головой, не поднимая носа от экрана планшета круглые сутки и давая себе пощёчину каждый раз, когда заползший в голову червяк отдалённо начинал напоминать об Ердене или Иване. Деньги и влияние текли к нему бурной рекой, но не могли заполнить пустоту и то, чему Яо так отчаянно сопротивлялся: стабильность разъедала его коричневой едкой ржавчиной душевного застоя. В январе он окончательно замучился однообразным повседневным бытом, сколько бы ни заставлял себя думать иначе, и отправился на заслуженный отпуск к морю на бесконечно долгие две недели, допустив таким образом непростительную роковую ошибку — без занятия его ум пустился в жаркую пляску и более не поддавался здравому смыслу, радостно прыгнув в бездонный колодец любопытства.       Страсть познания, как и прежде, взяла верх, и Яо, отбросив дорогой рабочий костюм, отправился в Улан-Батор.       Зима пока что была удивительно мягкой: снег лежал на земле лёгким налётом, и лишь вылетающий изо рта пар при дыхании предрекал возможное наступление серьёзных холодов. Простенькое зимнее пальто под цвет серому небу дарило ощущение полной свободы, а в уплотнённых сапогах до колена можно было забраться куда угодно. Так быстро и фривольно, немного ссутулившись, Китай не шагал уже очень давно, спеша поскорее настигнуть свою цель. Он первым делом решил направиться в окрестности монгольской столицы, памятуя о том, что помимо квартиры у Ердена имелась юрта, не столь помпезная и выделяющаяся в сравнении с ордынской, но всё-таки имеющая несколько отличительных особенностей. Одной из них была пятёрка амулетов в форме металлических человечков, висевшая у самого входа и призванная защитить жилище от непрошенных вторженцев. Яо слабо понимал, к каким-таким могущественным предкам своего сомнительного рода Ерден взывал, что потрудился над целой пятернёй, когда, по логике вещей, их должно было быть два — короче говоря, считал это дико смешным. Внутреннее убранство по личному распоряжению Яо осталось нетронутым, о чём он, не раз споткнувшись о валяющиеся на полу бесчисленные подушки разных размеров и украшения, одежду и обувь, сильно пожалел, без стеснения чертыхался и в пик недовольства готов был отправить фонарик в полёт и вернуться домой. Тем не менее, Китаю удалось взять себя в руки и совладать с эмоциями, поэтому запылившиеся полки и разобранную когда-то давно постель он осмотрел уже в спокойном расположении духа. Затхлый сырой запах неприятно щекотал чувствительный нос, изредка улавливая вонь прокисшего молока. Ерден был жутким барахольщиком, предпочитая хаос стройному порядку, и неудивительно, что дом копировал некоторые дурные черты своего хозяина. Мысленно Яо поворчал на витиеватые узоры мягких стенах и толстые ковры под ногами: он бы никогда не смог жить в подобном бардаке. Выскочив на улицу и вдохнув полной грудью холодный воздух, Ван Яо всем сердцем пожелал никогда не возвращаться в это место обитания Хунбиша.       Вторым и в то же время последним пунктом в расследовании Китая оставалась квартира Монголии, и от мысли, в какую свалку ему придётся залезть, он брезгливо поморщился.       Яо ещё с прошлого века хорошо помнил четыре стены, в которых Ерден любил изредка запираться и сутками напролёт предаваться своим безумным идеям, которые тот обязательно записывал на любом клочке бумаги, а затем, собрав их в одно — если можно было так назвать написанную им абсолютную литературную похабщину с поруганием всех существующих жанров — произведение, непременно подсовывал их Ивану. Брагинский ценил труд друга и, не меняясь в лице ни на грамм, мужественно читал всё от корки до корки, перебарывая желание подпалить рукопись с какого-нибудь края и бросить её в мусорное ведро. В действительности, комнаты в квартире Ердена было две, не считая кухни и ванной, и, соединённые узким коридором, они напоминали гантели. Всё жилое пространство было заставлено, завалено, забито и захламлено разными примочками, статуэтками животных, божков и людей, и непонятными вещицами: сушёные веники висели тут и там, на совиные и ястребиные перья можно было наткнуться на каждом шагу, голые ветки непонятного назначения, черепки птиц и фрагменты их костей составляло отдельную орнитологическую коллекцию монгола; целая гора самодельных амулетов, исписанные молитвами свитки и добрая сотня книг, разбросанные кухонные ножи являлись неотъемлемыми фрагментами общего беспорядка. Однако ножи работы Ивана Брагинского всегда выделялись на общем фоне: тонкие, серебристые и заточенные до невообразимой остроты всегда занимали почётное место на самых верхних полках некогда книжных шкафов. Один-единственный шкаф и уныло выглядывающая из-за горы вещей, часть из которых Ерден носил лишь один раз, кровать в спальне напоминали о настоящем времени, о цивилизации. Сразу была понятна элементарная истина — хозяин иногда здесь ночевал, и на что-то серьёзное дольше шести-семи ночей расчёта не было никогда. Вдобавок к этому, где-то точно был городской телефон…       У Яо складывалось впечатление, что Ерден тащил в дом всё, что плохо лежало, но сам Ерден, конечно же, пребывал в полной гармонии относительно домашней обстановки. Как выглядели обои — загадка, Ван точно не помнил их узор, и только побелённый потолок подавал признаки давнего ремонта. Он едко хмыкнул: если ему сильно повезёт, то, может быть, удастся пробиться к стенам сквозь толстые полотна замысловатой вышивки и даже прикоснуться к их бетонной прохладе.       По прибытии в город Яо без всякого стеснения ходил с высокомерной поднятой головой, всем своим надменным видом показывая, откуда именно он родом. Наполненные ненавистью и презрением взгляды выстилали ему дорогу в жаркие пекла ада, выжигали в нём дыры и грели его изнутри, как самого настоящего извращённого мазохиста, — эти взоры он любил больше, чем те, что смотрели на него с восхищением. Он не допускал мысли о том, что кто-то может остаться равнодушен к его персоне и просто пройти мимо, занятый глубоко личными делами. Оказавшись на пороге дома Ердена, Ван воришкой заглянул в мутные запачканные окна, благо квартира находилась на первом этаже, но не обнаружил внутри признаков жизни. Он ждал достаточно долго, стоя у подъезда застывшим каменным изваянием, и, разумеется, первый день не принёс никаких плодов, как и третий, седьмой, десятый — и дальше по накатанной, потому что, напомнил себе Китай, Монголия был ветреным и непостоянным, и привести его в родные пенаты, оторвав от дороги, может только счастливый случай. Яо практически сидел в кустах, иногда сменяемый личными подручными, внимательно вглядывался в лица входивших и выходивших людей, следил и анализировал их повадки, даже начинал понимать уровень взаимоотношений между многими жильцами коричневой трёхэтажки. Он терял терпение, отчаивался и томился в ожидании, однако ключ был в том, чтобы всего лишь перестать ждать и вконец опустить руки — и тот пресловутый счастливый случай сам приплывёт прямо к его ногам.       Европейский Новый год, не замеченный Яо, мелькнул отдалённой вспышкой в ленте новостей, а затем мелькнувший свет фонаря в окнах квартиры Ердена наделил его новыми силами и щедро одарил новой надеждой во втором часу ночи. Две двери остались позади, когда Китай взлетел по ступенькам вверх, и, избавившись ещё от одной, остановился в дверном проёме гостиной: тёмный силуэт Монголии, склонившись над плетёной корзиной с грудами книг и амулетов, что-то старательно и методично искал, скрыв лицо за тяжёлым капюшоном.       — Вернулся-таки, — тихим зазывающим голосом прошептал Яо. — Наконец-то!…       Хунбиш, не вздрогнув, стремительно обернулся — актёр из него всегда был хоть куда, однако он не пытался сыграть удивление или шок. Злые золотистые глаза горели прежней решимостью, лицо, прежде осунувшееся, теперь выглядело гораздо здоровее, и ядовитая усмешка Вана не испугала Ердена: в далёкие незапамятные времена они общались исключительно посредством отравленных ненавистью и презрением слов, лицемерных ухмылок и злобных взглядов исподлобья. Яо сделал шаг, ещё шаг — пол заскрипел под весом его тела — цель была близко, осталось протянуть к ней руку. Вторая тень ожила, круто развернулась на месте, и Яо отлетел в проём, вышибая своим телом дверь, грохнулся на пол вместе с грудой щепок, и только удачный случай уберёг его голову от удара об острый угол шкафа. Но не это взволновало его естество до корней, он засмеялся громко, как сумасшедший — во всём свете есть лишь одно воплощение, способное встретить его подобным образом, иные элементарно пострашились бы, даже мелкий пакостник Альфред. Китай задыхался от смеха, поднимаясь с пола и отряхивая себя от пыли, и совершенно не чувствовал пульсирующую боль в спине и локтях: всё внимание на себя перетянула одна-единственная безумная мысль, воплотившаяся в реальность.       — Это ты! — Яо прокашлялся. — Это ты, Иван!       Отблеск аметистовых глаз в полутьме манил его к себе, сверкая путеводной звездой в ночном небе.       — Я не мог ошибиться! — Радостно кричал Китай, подпрыгнув к России. — Я никогда не ошибаюсь!       Ладонь Яо сразу же потянулась к бледному лицу Ивана, наполненному равнодушием, однако ему не позволили завершить начатое.       — Руки, — буркнул Ерден, бесцеремонно отбросив ладонь Вана в сторону.       Сунув руки в карманы, Брагинский призраком проплыл к окну в полнейшей тишине, а Хунбиш, удостоверившись, что Яо больше не совершит никаких поползновений в сторону русского, с ворчанием удалился в соседнюю комнату. С одной стороны, Китай всегда раздражался грубой проницательности как Ердена, так и — намного более чуткой — Ивана, с другой же — ему правда хотелось присесть и перевести дух, благо каким-то чудом поблизости всплыли очертания кресла. Вправо полетела заношенная до дыр и пропитанная запахом плесени одежда, влево — несколько рассыпавшихся в руках книг, и ещё через несколько секунд Яо плюхнулся на жёсткое сидение, явственно ощутив впившиеся в ягодицы ржавые пружины, и по-царски возложил руки на подлокотники по обе стороны от себя. Впрочем, кривые спирали теперь волновали его меньше всего на свете.       Сколько бы Ван ни буравил Ивана прямым взглядом, тот оставался неподвижен и никак не реагировал на внешний раздражитель. Ночной покой улицы, разрезаемый жёлтым светом высоких фонарей, намертво приковал внимание Брагинского к себе, и ему было совершенно невдомёк, какая каша варилась в голове китайца. Для Яо всегда существовало простецкое жизненное правило: если заговорить с неприятелем или врагом первым, то это означало для него проигрыш в важнейшей первой битве, — но для сегодняшнего случая он готов был сделать исключение. Очевидно Брагинский не заговорит первым ни при каких обстоятельствах и в глубоком тупом молчании они могли бы просидеть гораздо дольше, нежели просто до рассвета. Ради достижения великих целей иногда приходится перемалывать гордость и отступать, но не то чтобы Яо не умел этого делать. Казалось, беседовать им не о чем ни как приятелям, ни как близким товарищам, но вскрылись некоторые факты, которые нуждались в оглашении и подтверждении.       — Так ты сделал это, — голос Китая ножом рассёк затхлое безмолвие. — Умер как страна, но продолжил жить как воплощение. Это интересно.       Иван и ухом не повёл; он не шелохнулся и даже не обернулся на слова Яо. Сколько бы Ван ни всматривался в его спину, ожидая закономерной реакции, в расслабленные чуть ссутуленные плечи, никак не мог понять, что теперь представлял из себя этот когда-то похороненный всем миром знакомец.       — Я могу вернуть тебя прямо сейчас, — бросил тот как бы невзначай, однако, нахмурившись, продолжил говорить с раздражением. — Хватит подглядывать из-за угла, ты не сидишь в кинотеатре. Это реальный мир. Ты отдыхал достаточно долго! Прекращай валять дурака.       Неожиданно для себя Яо уронил лицо в поставленную рядом ладонь, не понимая, чувствует он раздражение к этому куску льда и снега в человеческой плоти или злость.       Иван впервые за свою долгую и насыщенную во всех смыслах жизнь являлся не активным участником истории, а беспристрастным её наблюдателем, занимавшим одно из мест практически полностью пустого зала. Он не вертелся в главных ролях в очевидной трагедии под названием «мир», не наслаждался сладким попкорном, беззаботно закинув ноги на спинку сидений перед ним и рассматривая каждую деталь массовой резни, но притаился и — если его глубинная личность осталась не тронута в том несколько запутанном смысле, на который рассчитывал Яо, — ожидал вселенского исхода, не меньше. Неизвестно, как много воплощений знало, жив ли Иван Брагинский, тем не менее в их ряды можно было с уверенностью записать Гилберта Байльшмидта, немного потоптавшегося на территории Китая, Наталью и — с большой натяжкой — Франциска, поскольку стремление последнего сунуть нос в любой сколько-нибудь стоящий вопрос могло посоревноваться разве что с одержимостью информацией Артура. Два сапога пара, как говорят русские, однако более важным было одно: колкое ощущение пустоты, которое понемногу обтачивало изнутри сущность Яо и затягивало не хуже чёрной дыры, сопровождаемое жуткой мигренью и невыносимой удушливой тяжестью в груди, нёс Иван Брагинский везде, куда бы сейчас ни ступала его нога — это, как полагал Ван, хорошо ощущали все персонификации каждой клеточкой своих тел.       Ердена спрашивать бесполезно априори: он будет всё яростно отрицать, даже стоя на пороге смерти.       В этот раз Россия одарил Китай бесцветным звуком своего голоса.       — Отказываюсь.       Яо моментально взял себя в руки, дёрнувшись всем телом, и хмуро уставился в пустоту перед собой. В коридоре что-то — вероятно, полки и плетёные корзины вместе с содержимым — громко повалилось на пол, затем с душой выругался Хунбиш и, распинав по углам хлам и мусор, пробрался к гостиной. Свет фонарика в руке отзывался на каждое его резкое движение и действовал на нервы Яо, вынужденного терпеть мелькание слишком яркого света сбоку.       — Я всё, — брякнул Ерден, поправив рюкзак на плече. — Пошли.       Для Вана это автоматически означало выметаться, однако он никуда не спешил и был абсолютно уверен, что у Ивана и Ердена тоже нет чрезвычайно важных дел.       — А что, чая не будет? — Китай изобразил искреннее удивление, соединив кончики пальцев перед собой.       Монголия схватывал всё на лету, буквально за пару секунд улавливая суть ситуации, и сейчас был как раз такой случай. Россия соображал немногим медленнее, по крайней мере он на это надеялся, объясняя себе то, по какой причине русский не двигался с места.       — Какой нахрен чай? — Злобно фыркнул Хунбиш, бросив рюкзак себе под ноги. — Ни воды, ни еды нет — чай ему подавай. Придурок…       Китай сардонически рассмеялся, потирая шею, затем бросил резкий взгляд в сторону Монголии, силясь заглянуть ему прямо в глаза. Конечно же, должного эффекта резкий выпад Вана не произвёл: в полутьме, рассеиваемой белёсым лучом фонарика, нельзя было надеяться на такое ненадёжное средство, как невербальный способ общения.       — Ерде-ен, — важно протянул Яо, демонстративно скрипнув зубами, — а ты не слишком ли оживился?       Хунбиш цыкнул и, тряхнув головой, закатил глаза. Угрозы Китая никогда не работали на нём, на что вообще можно было рассчитывать в данной ситуации?       — Присядь, Ерден, — мягко пригласил его Яо. — Поговорим.       Разумеется, Монголия и не подумал подчиняться повелительному тону, скользнувшему в нотках вежливых слов непрошеного гостя в собственном доме, поэтому пошаркал к шкафу и принялся рассматривать коллекционные фигурки диких птиц. Намёк был достаточно ясен, чтобы Китай понял одно: буквально всё что угодно в мире было интереснее его занудных речей, и для Ивана это был заунывный вид поздней гниющей осени из окна, а для Ердена — хрупкие фарфоровые игрушки. И Яо не был бы собой, если бы не научился с завидным мастерством игнорировать ребяческие выходки обоих.       — Я знаю кое-что интересное, — наконец начал Ван то, зачем хоть и не пришёл изначально, но чем был заинтригован. — Слышал, Альфред слетел с катушек. Это ты сделал?       Вместо ответа получил тяжелую индифферентную тишину и не менее неприятный безучастный взор медленно обернувшегося Брагинского аккурат в глаза — он никогда не избегал прямого зрительного контакта. Яо посчитал это согласием, выругавшись мысленно на пробежавший по хребту морозец и волевым усилием не передёрнув плечами. Он начал злиться на себя за утрату контроля над рефлексами своего тела и не мог заткнуть срывавшуюся на страшный крик интуицию. Это мешало думать рационально и отвлекало от значимых вещей, однако тот факт, что от Ивана веяло леденящей смертью и губительным запустением, не мог быть оставлен в стороне без должного внимания.       — Я могу назвать это кармой, правда? — Китай отшутился от своих страхов и злорадно рассмеялся, прикрыв улыбку рукавом. — Картина довольно занятная. Я бы пожалел его, если бы был милосердным, но это забавно.       Ерден перестал придуряться, упёрся руками в полки и прилежно вслушивался в каждое слово, вылетающее изо рта Яо. Что бы тот ни задумал — у него ничего не получится по объективным причинам, даже принимая к сведению то, что он хорошо осведомлён о состоянии Ивана.       — Спасибо за представление!       Брагинский едва заметно наклонил голову вбок, как если бы был заинтересован в разыгрываемом Яо спектакле, но так бессознательно поступают те, кто действительно чувствует любопытство или нечто сродни ему. Натянутость движений Брагинского слишком хорошо читалась по его деревянному телу, он даже медленно сунул руки в карманы, как если бы был недоволен: в действительности же внутри у него зияла пустота, а душа, если можно было так выразиться, парила по другую сторону реальности.       — Что тебе нужно? — Сказал Иван так бесцветно и отстранённо, будто не спеша набрал эту фразу на печатной машинке.       Правда была в том, что потребности и желания Яо, как и любой другой персонификации, ему были по барабану: и Ван не был одинок в тщетных попытках принять эту новую истину с присущим достоинством. Будь это так просто — внутри Китай не бурлил бы от негодования и абсолютного непонимания логики действий России.       Однако кое в чём Иван был прав. Что ему, Яо, было нужно от Брагинского или Хунбиша? Он задумался, предварительно испустив довольный смешок, будто всё шло по заготовленному им плану, но мысленно перебирал все более-менее подходящие под сносное оправдание причины того, почему он поступает так, а не иначе. Не мог же он признаться себе, что на самом деле не было у него никакой продуманной стратегии, как не было когда-либо рационального подхода к ситуации вместо чувственного и поспешно составленного суждения. Не нужен ему ни Ерден, ни Артур, разве что даром и желательно с кляпами во ртах, потому что оба излишне много шумят и мешают сосредоточиться на серьёзных вещах, однако с Брагинским можно было помолчать, и это молчание не будет напрягать и казаться натянутым из-за отсутствия тем к разговору. По крайней мере, так было раньше, когда Иван улыбался беспечно и радостно, считая горести и несчастья дорогих людей своими личными бедами, и прилагал максимум своих сил для разрешения любых возникавших проблем.       Сейчас дело, в сущности, было совсем не в этом. Оправдание; Китаю нужно было оправдание, которое прежде всего убедило бы его самого.       — Отдай его мне, — выпалил Яо первую пришедшую в голову дурь, обозначив Хунбиша предметом непонятного даже ему торга.       Иван закономерно не моргнул и не изменился в лице в ответ на предложенную глупость; быть может, понимал, что Ван бросил эту кость бездумно. В действительности Ерден утратил свою значимость часом ранее, стоило Яо обнаружить живого — относительно — и здорового — тоже относительно — Ивана Брагинского. Пока, конечно, с ним каши не сваришь, однако в теории Ван Яо рассчитывал на весьма далеко идущие последствия возвращения России на мировую театральную сцену. Факт прост как дважды два: русский не сможет до конца своих дней отсиживаться в стороне, и Яо отлично знал, доверяя интуиции на добрые двести процентов, что однажды он проснётся прежним.       — А ничего, что я тут стою, да? — Огрызнулся Ерден, вертевший в пальцах статуэтку филина с расправленными крыльями.       Китай всплеснул руками, вывернув наизнанку великолепное амплуа актёра.       — Ах, просто вспоминаются старые-добрые времена…       Яо намекнул на недавнее покорное времяпрепровождение Хунбиша в клетке за замком, однако тот понял его слова на свой манер.       — Воистину, — хмыкнул Ерден и скрестил руки на груди, отойдя к дверному проёму. — Больше всего мне нравилось втаптывать тебя в грязь, снова и снова ломать тебя и твою бесполезную гордость.       Звериный блеск в золотых глазах Монголии дал ясно понять Китаю, что теперь он в случае чего будет вгрызаться в своего врага до последнего вздоха.       — Я вижу, — Яо хищно облизнулся, вцепившись ногтями в подлокотники, — ты полон сил. Это хорошо. Я как раз думал о том, как поквитаться с тобой в этот раз! — Он резко подскочил из кресла, но не сделал ни одного шага.       Иван прошёл между ними бесшумной тенью, и две кипящие пеной волны, словно встретив гигантский волнорез, отступили.       — Между прочим, я сейчас главный, — важно заметил Яо, — и могу не отпускать тебя!       Ерден, без вопросов последовавший за Брагинским, расхохотался, одним ловким жестом откинул упавшую на лоб косую чёлку назад. Ван двинулся за ними, не имея никакого желания оставаться на свалке монгола под названием «дом» в одиночестве.       — Ты? — Прыснул он с издёвкой, обернувшись. — Можешь не отпускать меня? — Выразительно приподнял брови. — Думаешь, получится меня удержать? Хорошо шутишь.       Все трое гуськом покинули квартиру Хунбиша, правда Яо немного задержался, то и дело натыкаясь на углы шкафов и выдвижных полок. Не иначе, «достопочтенные предки» Ердена, которым тот преподносил десятки неоднозначных амулетов, таким образом прощались с ним.       Монголия зазвенел ключами уже в подъезде и, поправив рюкзак на плече, не забыл поддеть Китай напоследок:       — Шуруй быстрей давай.       Дверь за Яо захлопнулась с треском, эхо от хлопка полетело вверх; как-никак дом был достаточно хлипкий и давно нуждался не в капитальном ремонте, а элементарном сносе.       Никакого прощания не состоялось, обе стороны обошлись без ложных слов о нетерпеливом ожидании скорой встречи. Так они и разошлись: Иван и Ерден пошли в одну сторону, а Яо — в другую, и последний не смог перебороть соблазн обернуться несколько раз в тлеющей надежде на то, что, быть может, Брагинский бросит ещё парочку-другую любопытных фраз. Морозный холод ночи щипал его голые руки и уши безостановочно, как если бы сам угрюмый и безмолвный Генерал Мороз явился вместе с Россией и решился украдкой мстить незатейливому обидчику своего подопечного.       Яо немного разозлила неудача, как крохотная неправильная деталь в идеально продуманном механизме, но когда Иван Брагинский торжественно объявит о себе миру вновь, новый замысел не заставит себя ждать.