Шаг. Рывок. Удар.

      Тесный эгоцентричный мирок Франциска Бонфуа капитально перестроился в кратчайшие сроки и встал на совершенно новые для него рельсы жизни. Переезд в пригород Марселя был для него спонтанным и неожиданным событием, как незадолго до этого стала внезапной и поразительной мысль о том, что он элементарно устал от мирового дурдома и ему до смерти необходимо перевести дух. Франциск относительно быстро упаковал всё, что лежало на полках шкафов, прикроватных тумбочках и кофейных столиках, и со смешанными чувствами обнаружил, что вся одежда — и летняя, и зимняя — едва влезла в четыре огромных чемодана, и это не считая десятков пар обуви. Многочисленный декор потребовал особой аккуратности при упаковке, подушки и одеяла получили свои законные места в машинах для грузоперевозок, парочка ковров, тем не менее, осталась в подарок будущим хозяевам. Не лучше ли поехать налегке и купить всё необходимое по прибытии в место назначения? Франциск покачал головой: лучше приехать, дать вещам «отлежатся» и узнать, в чём он действительно нуждался, а что можно было смело отправить в мусорный бак.       По щелчку пальцев купив домик у побережья моря, Бонфуа не менее простым кликом мышки от ноутбука выставил на продажу свою вдруг опустевшую квартиру, простора которой он раньше не замечал по многим объективным обстоятельствам, которых теперь чинно грузили тихие работники в багажники автомобилей для больших грузоперевозок. Вернее будет сказать, что этот «щелчок» отразился на его банковском счёте, имевшим за двумя основными цифрами шесть нулей и претерпевшим не столь сильные изменения после покупки двухэтажного симпатичного домика в четырёх километрах от пляжа.       Может быть, позже он пожалеет об этом: не следовало ему так резко срываться с насиженного места, не следовало бросать стабильную работу и до краёв обеспеченную жизнь, не следовало оставлять шумный гудящий на любой лад Париж и срываться в провинцию. Машину и дом нужно было взять в аренду, преспокойно оставив квартиру на попечение близким друзьям, для начала месяца на три, а дальше — как будет угодно Богу, потому что на переменчивой планете под названием Земля в нынешней политической и экономической обстановке ожидать можно было чего угодно. И Франциск, потонувший в потоке кричащих из всех социальных сетей заголовков и откровенной лжи, ни нашёл иного решения, кроме как отгородиться от активной социальной жизни, не имея никакого желания прыгать в топкое болото международного сумасшествия. В последний раз осмотрев светлые стены квартиры, жизни в которой он отдал без малого сорок лет, Франция, ожидавший обрушения на плечи тоскливой меланхолии от утраты важной частицы своего Я, провернул ключ в замке входной двери с удивительной душевной лёгкостью.       Чувство спавших с запястий тяжёлых цепей окрылило Франциска и пообещало, как ему радостно подумалось, удачу в новом начинании.       Дорога от Парижа до Марселя занимала добрых восемь часов, что означало превосходную возможность разложить все взбалмошные мысли по полочкам разума, сидя на кожаном заднем сидении дорогой иномарки. Долго и задумчиво повертев телефон в руках, он вздохнул и решительно принялся очищать забитый ненужными фотографиями, контактами и приложениями серебристый гаджет, заметно потёртый и износившийся из-за ряда столкновений с различными поверхностями по неловкости своего владельца. Новая сим-карта ждала своего часа в отдельном конверте, однако Бонфуа пока не шёл на столь дерзкий поступок: он банально не мог почистить телефонную книгу подчистую, некоторые случайные фото выглядели лучше спланированных и были особенно дороги его сердцу, и парочке аккаунтов в социальных сетях предназначено было стать нитью Ариадны обратно в крикливый, постоянно спешащий и суетливый мир. Он безжалостно удалял номера всех людей, с которыми по какой-либо причине перестал поддерживать связь ещё много лет назад, такая же участь была уготовлена и для дурацких наборов цифр, принадлежащих Артуру и Альфреду, Людвигу, Родериху и Эржбет, также под раздачу попали Торис и Феликс — в общем-то, в списке удалённых номеров оказалось поразительно много контактов. Франциск удивлённо приподнял брови, обнаружив, что число строк в телефонном справочнике сократилось до двузначного числа. Малыш Мэттью после некоторых нелёгких раздумий Бонфуа остался нетронутым наравне с Антонио, Гилбертом при всей бешеной эгоистичности его характера, Наирой, Венециано и Иваном. Особенно — с Иваном: не так-то просто было получить номер Брагинского при повышенной подозрительности его младшей сестры, и Франциск нисколько не обижался на неё из-за этого и не таил злобы. Он прекрасно понимал причины её поступков, несколько параноидальных и навязчивых, и не пытался переубедить, считая подобное вмешательство актом крайнего неуважения. В Москве Иван не выглядел ужасно несчастным или счастливым от присутствия рядом с ним Натальи, Гилберта и Ердена, к которым на короткий промежуток времени примкнули Наира и Франциск, не выражал возмущения или радости — не так-то просто ютиться толпой в десяти квадратных метрах, — не жаловался, не ругался и… не страдал. Иван Брагинский не страдал ни от всеобщей ненависти к себе и своему народу, ни от поглощающей тело боли, ни от презрительного рокота за спиной: полный чувств и эмоций в прежней жизни, Брагинский и тогда не снисходил до своих ненавистников и недругов, всегда стоял гордо с ровной спиной и властной улыбкой на губах, не удостаивая толикой внимания досужие и нелепые сплетни о себе. Он видел перед собой одну чётко поставленную и конкретную цель — забота о семье и её благополучии, а что происходило позади, кто именно в тот или иной раз выставил его последним ублюдком — в эти подробности он не вдавался и не кривил душой. Его самооценка была достаточно высока и устойчива, чтобы не пасть жертвой каждой лающей маленькой псинки.       — Что поделать! — Говорил Иван сквозь весёлый смех, не скрывая сарказма. — Кажется, у таких товарищей совсем нет личной жизни, раз слежка за мной заменяет им будничный досуг!       Франциск хмыкнул и покачал головой: стойкой и мужественной свободы, с которой Брагинский смотрел на жизненные неурядицы, ему часто не хватало.       Он потёр пальцами переносицу и напряжённо выдохнул, просверлив экран телефона в один миг отупевшим взглядом. Затем Бонфуа набрался смелости и быстро написал Ивану сообщение без надежды на ответ: ему как наяву виделось изуродованное тихой злостью лицо Гилберта, осуждающее — Наташи, потому что кто-то вроде Франциска не имел никакого морального права пытаться сделать Ивану подачку с благородного плеча. Ничем существенно не отличаясь от Артура или Альфреда в мастерстве лицемерия и обмана, он тешил себя мыслью о том, что прежний Брагинский наверняка оценил бы его благородный милосердных порыв и не стал припоминать все прошлые подлые деяния.       «В Марселе зимы довольно тёплые, с твоими они ни за что не сравнятся. Может быть, если у тебя есть время, прилетишь на пару дней?»       Франциск убеждал себя, что нисколечко не надеется на ответ, что не будет судорожно тянуться к смартфону и ждать желанного уведомления о входящем сообщении, однако в сущности лгал витиевато и искусно глубоко внутри самому себе. С одной стороны, в этом было так много правильного — ничего не ждать и ни во что не верить: лишённый призрачных чаяний разум со временем успокаивается по-настоящему и учится принимать бесконечно разочаровывающую реальность, стоило только преодолеть боль огорчения, каким бы тяжёлым не был путь. Для романтика и повесы Франциска это было равносильно подъёму на Эверест в полном одиночестве, поэтому он поспешно сдался и поклялся не пытаться свернуть непокоряемые в его понимании вершины. Во всяком случае зиму прогнозировали умеренно тёплой, без обильных снегопадов и резких перепадов температур; погода улыбалась ему ярким прохладным солнцем, а то и дело проносившиеся поля радовали глаз. Бонфуа будто очнулся ото сна, обнаружив себя после нескольких часов пути бесцельно глядящим в окно автомобиля на линию горизонта, и выдохнул с небывалым облегчением, как если бы освободился от каторжной работы.       Именно этого он и желал с дикой не характерной ему неистовостью.       Больше никакого негатива. Никакого ежеминутного нагнетания международной обстановки, безумного потока сумасшедших новостей по типу «это, должно быть, случилось в параллельной вселенной» и требований явиться на очередной бесплодный саммит — настоящее торжество невиданного лицемерия. Никакой политики, тупой ненависти и преследований. Теперь, когда у него всё стало хорошо и определено по-новому, на душе воцарилась спокойная безмятежность: наконец-то он заживёт совсем другой жизнью, и ничего, если она продлиться пару-тройку жалких месяцев, которые пролетят ослепительной вспышкой перед его носом.       Ежедневно подтачиваемый плохими новостями разум Франциска по-настоящему успокоился уже на следующий день после переезда. Несмотря на то, что все коридоры и комнаты были так или иначе заставлены коробками разных форм и размеров, это не помешало Бонфуа с самого раннего утра отправиться на прогулку к морю, где он с наслаждением вдыхал его упоительную солоноватую прохладу, совершенно потеряв счёт времени. На обратном пути он вполне насытился тостом с яичницей и одним яблоком, чего не бывало очень давно, накупил столько букетов цветов, сколько поместилось в руках, и возвратился в новый пахнущий лавандой дом с ощущением окрыляющего счастья. Пионы, розы, гиацинты, мимозы и лилии — он уставил цветами практически все горизонтальные поверхности в доме и не планировал останавливаться. Некоторые накопления в самом деле могли позволить ему жить при хорошем достатке и ни в чём себе не отказывать несколько лет, но этого ему совсем не хотелось: хороший роман, классическая вальяжная музыка, мягкий тканевый (никакой кожи!) диван, жёлтый свет старой лампы и ничем не отягощаемое одиночество — и Франциск чувствовал себя буквально на вершине мира. Не нужно было торопиться в метро, вставать через силу на работу в офис, пытаться распробовать на вкус приевшийся кофе и…       «Прилёт в 2:45»       Франциск прекратил жевать бутерброд с рыбой и схватился за голову, рассмеялся, не отрывая глаз от экрана телефона, не то радостно, не то нервно. Ответ Ивана Брагинского не был запоздалым с учётом того, что его в принципе не ждали, но скорее удивительным и приятным, породившим ни с чем не сравнимое любопытство. Разве Иван, не ощущая никакой эмоциональной потребности в перемене собственной дислокации, огорошил бы француза таким известием? Прежняя жизненная энергия ещё теплилась в нём, и косвенных доказательств тому Франции было вполне достаточно для веры в лучшее. До назначенного часа оставалось каких-то полдня, однако их было достаточно для срочной уборки и оставшейся распаковки, до которой при обыденных обстоятельствах, как выражаются русские, руки просто не дошли. Ничто всё-таки так не мотивирует на потребность в чистоте и комфорте, как внезапно нагрянувшие гости. К вечеру он, едва разогнув ноющую спину, надел тёплое синее пальто поверх тонкого свитера, обернулся шерстяным шарфом молочного оттенка и на широкую ногу заказал такси прямо до аэропорта, чем несомненно обрадовал водителя-иммигранта.       Ночью огромный стеклянный купол аэропорта был поразительно пуст и тих, а немногочисленные будничные пассажиры либо спали в обнимку с чемоданами, либо поддерживали в себе остатки бодрости любыми доступными способами. Долго искать Брагинского не пришлось: его высокая рослая фигура с одной-единственной спортивной сумкой, полной лишь наполовину, значительно выделялась на общем фоне светлой тематики здания. Никакого въевшегося бежевого пальто и шарфа на нём не было, и их полноценно заменили серая куртка с меховым окаймлением капюшона, сапоги на шнуровке выше лодыжки сантиметров на десять и чёрные затёртые джинсы. Франция замер в изумлении, но постарался сделать так, чтобы это не продлилось дольше мгновения — чтобы Россия не подумал, что тот разглядывает его, кое-как отодрав челюсть от грязного пола. Пурпурные глаза Брагинского, как и прежде, незабвенно ясные и яркие, смотрели на Франциска прямо и без стеснения, как и всегда, не страшась никого и ничего. Бонфуа моргнул, и туманное наваждение спало, вернув русскому безжизненное выражение цвета увядших фиалок. Нужно было сделать первый шаг, иначе они оба имели все шансы простоять истуканами до первых брызг рассвета на горизонте.       — Иван! — Франциск лучезарно улыбнулся, первым подпрыгнув к нему. — Я так рад!       Пока Бонфуа сжимал руками его плечи, Иван чуть склонил голову вбок, и вид у него был странно напряжённый и, может быть, даже растерянный.       — Я тоже.       Франциск от всей души надеялся, что так оно и было, потому что бремя одноголосого оратора полностью легло на него: Брагинский и раньше больше слушал, нежели говорил, и в определённом смысле французу не в новинку было вести длинный монолог, однако теперь участие русского в разговоре снизилось до катастрофического минимума. Пообещав себе быть более откровенным и менее смущённым, Франция по пути домой пересказывал, активно жестикулируя и иногда почти крича, России все интересные истории и происшествия из своей жизни, начиная с времени, когда у Бонфуа жила и здравствовала маленькая симпатичная такса и заканчивая относительно недавним протёкшим в офисе кулером. Кажется этот подход Ивана более чем устраивал, и он не требовал посвятить его в какую-либо политическую тайну, подробнее описать кулуарные толки Альфреда и Артура или то, как всё это время персонификации беспощадно полоскали его бренные кости. Разумеется, ни в прошлом, ни в настоящем Брагинский не собирался даже частично прислушиваться к наполненным помоями ртам лицемерных до крайней степени омерзения давнишних «партнёров».       Совершенно не подготовленная комната для гостей закономерно не вызвала у Брагинского и каплю возмущения: иногда он довольствовался одной жёсткой кроватью и жалкой миниатюрной тумбочкой у её изголовья, и всё же Франциск испытал жгучий стыд, вспомнив, с каким упоением он сгрузил в «ненужное помещение» часть коробок с откровенным барахлом. Россия не требовал царского отношения к себе, остановив засуетившегося Францию лёгким кивком головы, потому что в общем и целом ему нечего было выкладывать из своей сумки, кроме двух комплектов запасной одежды и гигиенических принадлежностей. На этом француз оставил столь желанного знакомца в одиночестве, пожелав ему хорошенько выспаться, и, укрывшись в своей комнате, глубоко выдохнул, успокаивая взбудораженные нервы. Будто не было десятков пустых лет без непринуждённых встреч и общения с Иваном Брагинским — в один миг они превратились в промелькнувшую перед глазами секунду, и совместный обед в середине дня значительно подкрепил это чувство во Франциске. После он предложил прогуляться к морю, несмотря на пасмурную погоду, и отказа не последовало.       Они прогуливались у берега бледного сероватого моря, медленно продвигаясь вдоль линии спокойно накатывающих и убегающих обратно волн, и затянутое кудрявыми облаками небо не позволяло пробиться к земле ни единому солнечному лучу. Ветер носил туда-сюда запахи сырой прохлады и мокрого песка, и на счастье не продувал насквозь грозными ледяными порывами. Франциску чудилось, что нечто тяготило Ивана и разъедало изнутри, как если бы внутри у него обрушивались горы и погибали в пожарах леса, а снаружи оставалась нетленная заточенная под одну эмоцию оболочка, которую не могли поколебать ни яростные бури, ни страшно гремящие весенние грозы. Бонфуа не сразу нашёл, что невольно искал в нём отклик на собственное обманчиво унылое состояние, но ошибся и вынужден был это признать. Тем более, раз уж представился случай — ну, как представился, — спокойно и не спеша обо всём поговорить, глупо было бы упускать его. Они как раз остановились у кромки воды, Иван осторожно присел и стал откапывать из плена тёмного песка приглянувшуюся ракушку.       — Я хотел спросить у тебя кое-что, — Франциск вперил глаза вниз, нервно теребя край своего красного шарфа. — Знаешь, то, что Гилберт сказал…       Нельзя ходить вокруг да около: нужно говорить прямо и решительно, избегая полутонов и намёков, которые могут быть истолкованы в противоположном от изначального смысла ключе. В конце концов, сидящий рядом с ним гость — чёртов Иван Брагинский, а в его памяти Иван Брагинский настаивал на том, чтобы с ним никто не смел сюсюкаться или жалеть, будто он был недееспособным дураком.       — Он сказал, что Артур и Альфред убили тебя, — озвученная Францией мысль казалось грубой и нескладной, он выдохнул слова резко, испугавшись её констатации. — Это правда? — Он заставил себя присесть рядом и посмотреть в глаза России, ни за что трусливо не отводить взгляда.       Бледноватое лицо Брагинского, с ровной кожей и по-своему выразительными чертами, тем не менее не ожесточилось и не помрачнело, и он без утайки подтвердил бескомпромиссный факт:       — Это правда.       Иван не поднимал взора из-под белых пушистых ресниц, предпочитая промывать в едва тёплой воде самую заурядную ракушку.       — Как? — Прошептал Франция, не желая слышать ответа.       Впившись ногтями в джинсовую ткань на коленях, он с жаром молил Бога о том, чтобы в этот один-единственный раз Россия промолчал уже в привычной всему своему окружению манере. Однако Господь суров и справедлив, и правды утаить никогда не позволит.       — Стрихнин, цианид или беладонна, — перечислил Брагинский без тени волнующих обычную душу эмоций. — Не могу уточнить. Не помню.       Он выпрямился и, отряхнув руку от воды, сунул ракушку в карман; Франциск же никак не мог последовать его элементарному примеру, потому что тело у него окоченело, как у покойника, и на глаза набежали жгучие горячие слёзы обиды, как за самого себя.       Франция смертельно побледнел, всё-таки не выдержав веса обрушившейся истины на своих плечах, и приземлился на песок, беспокоясь о чистоте одежды в последнюю очередь. Сердце в груди заходилось бешеным обеспокоенным ритмом и отдавалось гулом в ушах, дыхание стало неровным и прерывистым, вылетая из его груди юркой птицей. Этот придурок, этот конченный скот Артур был достаточно глупым и высокомерным кретином, чтобы, задыхаясь от сковывающей грудь ненависти и истекая ядом злобы, ни перед чем не остановиться и извести того, кого ненавидит всем сердцем. Бонфуа подавился язвительной усмешкой, чувствуя горячие слёзы на щеках: будто нечто похожее на сердце и душу у Кёркленда когда-либо имелось в наличии! Одно дело — люди, они рождаются, плачут и смеются, бегут и едва ходят, и умирают, и абсолютно другое — воплощения целых наций, больших и маленьких, живущие сотни или тысячи лет. Он покусился на слишком многое — само существование персонификаций с замашкой переписать твёрдый негласный закон, — тем более, такая крупная рыбка, как Брагинский, не была ему по зубам. Франциск ни за что в жизни не поверит, что в грубой силе англичанин вдруг превзошёл его и влил в горло яд собственноручно. Бонфуа бросил на Ивана быстрый встревоженный взор, сжав челюсти в благоговейном страхе перед стоявшей рядом бесстрастной фигурой, внушавшей пробирающий трепет будучи в отсутствие эмоций. Россия достаточно отчаянный для того, чтобы высказать Англии пару-другую ласковых и, произнеся тост за здоровье своего извечного врага, осушил колбу смертоносного вещества за раз. Так ему виделась эта картина, безумная и не поддающаяся здравому смыслу, вполне в духе непредсказуемого, пылающего как яростный диск солнца над пустыней Брагинского.       Вряд ли Франциск решился бы на такое же сумасшествие даже с дулом пистолета у виска: сила воли, следовало бы признать, слабовата, и шкурка ценна выше чести и достоинства государства.       — Вот чёрт, — он грубыми движения стёр с лица мокрые дорожки слёз. — Почему ты не…       «Почему ты никому не сообщил?» — едва не вырвалось у Франциска, однако ответ на этот вопрос был прекрасно ему известен, и не нужно было поднимать из пыли старые забытые обиды, чтобы снова вдохнуть в них жизнь. Сам он тоже начал сожалеть далеко не в первую очередь, и жизнь его складывалась благополучно и размеренно — зачем было вспоминать о мертвеце и портить себе настроение неприятными думами? Иногда, конечно, накатывало, когда вместо бокала терпкого вина в руке вдруг оказывался стакан крепкого прошибающего виски, он сидел в кресле и в голове у него был неразличимый ворох тёмных и спутанных мыслей. Одновременно с этим разум будто бы затихал, скромно прятался в укромном уголке и молчал, пока внутри беззвучно грохотала чёрная дыра. Это было необъяснимо тяжёлое и глубокое чувство, которому удивился бы, наверное, даже Иван.       — Это расстроило тебя? — Хрипловатый голос России достал Францию из моря самобичевания, и тот порывисто взглянул на него с искренней надеждой.       На душе Франциска сделалось гадко и паршиво, словно его ударили в самое нежное и слабое место без предшествующих к тому знаков. Не то чтобы они были так близки, как Иван и Наташа — нет, их связь не шла ни в какое сравнение и служила примером настоящей родственной любви. Не подходил и случай с Гилбертом, в точном укладе жизни которого Брагинский был для него глотком свежего альпийского воздуха, олицетворением бурной страсти к безумству и к чему-то поистине экстраординарному. В своём сумасшествии главное не быть одиноким — тогда можно преодолеть любые преграды.       — Да, — с придыханием сказал Бонфуа, — спустя столько лет я хорошо прочувствовал это.       Франциск первым протянул дрожащую руку Ивану, и тот без лишних разговоров помог ему встать, как это часто происходило с многими, кого он встречал на своём пути.       Через три дня их настигла настойчивая преследовательница, стоило только Франциску подумать, что рядом с Иваном подозрительным образом нет ни младшей сестры, ни Гилберта — никого, и всё же никогда до конца не нужно быть уверенным ни в чём — кроме силы гравитации, разумеется. Наира возникла из ниоткуда, поймав и хозяина, и гостя на обратном пути из продуктового магазина, уткнулась лбом в спину Брагинского и обвила его талию руками прямо у начала пешеходного перехода, не позволив ему сдвинуться с места. Проходившие мимо люди, спешащие кто-куда, смотрели на странную троицу то вопросительно и недоумевающе, то с любопытством и недовольством, однако домыслы посторонних не волновали нарушителей мерного течения толпы.       — Ты думал, я отпущу его одного?       Она проскользнула под локоть Ивана и позволила Бонфуа хорошенько себя разглядеть: лицо, прежде сильно осунувшееся и болезненного зеленоватого оттенка, приобрело цветущий персиковый цвет, большие хитрые глаза цвета свежезаваренного кофе блестели светом звёзд, а резковатые черты вернулись к прежней мужественной угловатости. Белое шерстяное платье ниже колена проглядывало под распахнутым красным, как спелое южное яблоко, длинным пальто, кожаные лаковые сапожки в тон с нарядом прибавили ей больше пяти сантиметров в росте.       — История подсказывает мне, что нельзя оставлять его в одиночестве, — девушка хмыкнула и переплела свои пальцы с ухоженными наманикюренными ноготками с пальцами Ивана, — разве не так?       Её волосы, точно украденные у одной из темнейших безлунных ночей, доставали до талии и отливали серебром при тусклом свете дня, и, должно быть, если прикоснуться к ним, ощущались мягчайшим атласом. Франция соврал бы себе, сказав, что ни сколько не был очарован её дикой экзотической красотой, но к счастью ничего подобного вслух произносить ему не приходилось — всего лишь нужно было выйти из оцепенения и разомкнуть заржавевшие от долгого безмолвия челюсти.       — Твоя правда, — он нервно потупил взгляд, избегая её глаз, — лучше этого не делать.       — Давайте поедим! — Вдруг воскликнула Наира. — Я умираю с голода!       Привычный Франциску маршрут мгновенно перестроился по её прихоти, и она болтала без умолку всю дорогу до ближайшего свободного кафе, не выпуская прохладной ладони Брагинского из своей. Бонфуа в полной мере наговорил с ней все недостающие часы простого человеческого общения, обсудив, казалось бы, всё на свете, начиная с недавних новинок кино и заканчивая последним витком в отношениях Эржбет с Родерихом. Заметил ли Франциск, каким запуганным и помятым выглядел Артур ещё до того, как Наташа попыталась сделать из него решето? Это от того, что он очень-очень долго находился на какой-то приватной встрече с Яо, на благополучный результат которой глупо надеяться. А что насчёт Людвига? Давно он ведёт себя так, будто на каждый его стул помещают густой ворс иголок? Очевидно, строгий и придирчивый Гилберт здесь не при делах, поскольку в отношении брата он молниеносно растекается в эмоциональную склизкую лужу и не может мыслить разумно. Куда запропастились Торис и Феликс, и не то чтобы ей, Наире, было до них хоть какое-то дело: чисто деловой осведомительский интерес, не более, и может быть попытка просчитать тот геморрой, который они принесут своим появлением. Об Антонио говорить нечего — всё в его жизни стабильно и до того прозрачно, что в ней нет места никаким потаённым скелетам в шкафах, как, впрочем, и у витающего в облаках Феличиано с Романо, лишь изредка махавшего кулаками. А Франция слушал и ловил с жадным вниманием эту безудержную лавину информации, всем сердцем удивляясь тому, откуда Армении известно всё про всех, однако вовремя напомнил себе, каким любителем сплетен являлся по своей натуре, и некоторые вещи стали в ней понятнее. Она говорила живо и громко, не стесняясь ни выражений, ни оборачивающихся на неё прохожих, размахивала свободной рукой, полагая, что одних слов для наглядной демонстрации её бушующих эмоций недостаточно. Армения, помимо прочего, шагала на своих каблуках быстро и размашисто, и если Россия с учётом его далеко не маленького роста не испытывал проблем при её мчащемся темпе ходьбы, то Франциск всё-таки запыхался и всерьёз раздумывал над тем, что ему стоит перейти на лёгкий бег.       — Он смылся, никого не предупредив! А я вообще против любых его несогласованных передвижений! — Категорично объявила Наира, выразительно посмотрев на Ивана и сжав его руку покрепче. — А если где-нибудь они встретятся? Иван и этот Джонс? Что тогда будет?       Франциск набрал в грудь побольше воздуха и произнёс скороговоркой:       — Не думаю, что это возможно. Альфред, насколько я знаю, не вылезает из дома уже очень давно и строит свои безумные планы по захвату мира…       Он пытался тушить пожар чайной чашкой, потому что девушка лишь распалилась от его вялой попытки успокоить её.       — Он распрощался с кукушкой ещё тогда, когда решил поверить своему дрянному братцу! — Рявкнула армянка несдержанно. — Как мне рассказала Ната, сейчас всё очень плохо, так плохо, что поможет только смирительная рубашка из свинца и ртути, твою мать! А что было на собрании! Мне страшно подумать, что Гилберт не соврал, ведь тогда получается, эти двое, эти два брата-акробата, переступили грань общей договорённости — ты знаешь, что я имею в виду — и ходят теперь безнаказанные, с чистыми ручками? Значит они могут в любой момент, как какие-то помойные крысы, пошушукаться друг с другом, порешать, что какое-нибудь государство имеет «неправильную» национальность и принадлежность «неправильному» народу, и убить, потому что последняя мозговая клетка на их две головы, ответственная за здравый смысл и задавленная гидроцефалией высокомерия, отказала! Я верно понимаю эту мысль, Франциск?       Закончив пламенный пересказ итога упорного анализа всех актуальных событий, она вдохнула ртом прохладный воздух и откинула пряди волос назад, и нахмуренные брови, образовавшие несколько морщинок на лбу, стали ярче выделяться на её лице.       — А что потом? — Наира будто требовала ответа от Франциска как представителя прославленной европейской цивилизации. — Снова поделимся на арийцев и унтерменшей? Не за горами тот день, когда черепа по линейке начнём выравнивать?!       Она могла бы, если дать ей волю и не оспаривать ни один домысел, долго нагнетать ситуацию и приукрашивать её различными мрачными подробностями со всех сторон, но настал черёд Франциска высказаться. Брагинский оставался безучастным к их диалогу, следуя за ними беззвучной тенью.       — Я недавно размышлял об этом, ещё до того как пригласил Ивана в гости. Он согласился — я, честно, был очень удивлён!… Признаю, я серьёзно задумался о действиях Артура только после того, что озвучил на конференции Гилберт, потому что я — трус, да, я — трус! И испугался за свою шкуру в первую очередь, припомнив историю наших с Артуром взаимоотношений. Я всегда знал, что он немного того, что его гордость могла перекрыть солнце в небе, знал, что в мыслях я или Антонио, или ещё кто-нибудь, кто, как ему показалось, посмотрел на него не так, — он давно всех нас расстрелял и подвесил вверх ногами на зданиях парламентов, но убийство!… Чёрт возьми, это слишком! Сам по себе Альфред до такого не додумался бы; что ни говори, а образ действий в отношении побеждённых у него другой. И ты абсолютно права: Артур взял на себя слишком многое, вообразив, что имеет какое-то моральное право решать, кому жить и кому умирать. Нет, этого нельзя допустить. На следующем собрании я открыто подниму вопрос о его действиях и их опасности для всех нас.       Тем временем они преодолели перепетии узких улочек в поиске намеченного Франциском кафе, и, наконец, искомое замаячило в поле зрения ярко-красным трёхэтажным зданием в современном стиле, с широкой террасой, обставленной белыми и алыми кубическими скульптурами, прозрачными окнами от потолка до пола и бросающимся в глаза названием над самым входом. Внутреннее убранство не отставало по уровню экстравагантности от экстерьера, и по первому впечатлению невозможно было понять, каким образом можно было сидеть за столами причудливых треугольных форм в окружении лоснящихся по колоннам цветов, при этом не чувствуя себя аквариумной рыбкой. Компания быстро расположилась на свободных местах в глубине заведения, и Армения не переставала кипеть от злого обжигающего негодования ни на секунду.       — Не надо озвучивать ни перед каким собранием, делай — этого будет достаточно! Подай пример! — Выпалила Наира со страстным негодованием, притянув любопытные взгляды гостей. — Не смеши меня! Ты — один из них, максимум, что тебе скажут в ответ — это пропить курс успокоительных и избавиться от бредовых идей…       Франциск, не успев мельком взглянуть в меню, чуть не подпрыгнул на стуле от возмущения.       — А что же мне тогда делать? — Воскликнул он, сжав руки в кулаки.       Девушка быстро скинула пальто, расправила волосы и нервно проворчала в ответ:       — Делай так, как я сказала, иначе в следующий раз твои дражайшие англосаксонские братья не постесняются прирезать кого-нибудь снова у всех на виду!       Стоять на своём до самого конца и убеждать Наиру в том, что она категорически и яростно не принимала за свящённую истину, было бесполезно и затратно, Франциск рассудил, что переходить в зону открытого конфликта будет проявлением надменной глупости с его стороны. Он благородно уступил, и всё же последнее слово решительно оставил за собой.       — По крайней мере, — примирительно произнёс он ровным голосом, — сейчас мы не в Париже, можешь не беспокоиться. Альфред вряд ли помнит о существовании города под названием Марсель! Мы никогда его тут не встретим, а Артур слишком себялюбив уже для того, чтобы элементарно позвонить первым…       США в целом — и Альфред в частности — жили в мире «крутых» зрелищных комиксов и выдуманных супергероев, поэтому на реальную жизнь со всеми её трудностями и невзгодами, переносился один примитивный сценарий: в наличии обязательно должен быть суперзлодей с самыми грязными помыслами, но, разумеется, чуть слабее главных положительных всесильных героев, обязательно мечтающий уничтожить мир (Соединённые Штаты), и всё же могущественный герой спасает планету от его деспотических замыслов. Так увлёкшись разыгрыванием этого сценария, Джонс и краем уха не заметил, что сам стал авторитарным тираном и диктатором, навязывающим свою волю каждому живому существу на планете. Чуть что случалось не по его указке — он выходил из себя, плевался, не стыдился откровенных угроз, шантажировал и брал заложников, бился в милитаристской истерике, прикрываясь демократией и её спасением, и жал руки отъявленным преступникам и бандитам. В последние несколько лет всё стало в самом деле очень плохо, как верно высказалась Наталья со слов Наиры: Альфред часто что-то ворчал себе под нос, ни с того ни сего размахивал руками и кричал на невидимого врага, ходил угрюмый, мрачный и нагруженный, здоровый цвет кожи давно сошёл с его лица и более не возвращался. Если же он сходил с ума, то останавливать это никто либо не решался, опасаясь попасть под горячую руку новорождённого безумца, либо не хотел, предпочитая его прежде ясному и трезвому уму откровенное помешательство, спутанность речи и заторможенность реакции. Франциск обманывался, предпочитая будто бы не относится ни к одной из двух названных групп, однако всё-таки не мог не думать с чёрной иронией, что Альфред получил по заслугам, и после громкого суматошного саммита это чувство получило своё полное оправдание.       Сладкие и терпкие ароматы еды витали в заведении и вызывали обильное слюноотделение у каждого хоть сколько-нибудь голодного гостя — Наира не была исключением. Заказав себе двойную порцию омлета с курицей и овощами, самую большую кружку крепкого кофе и клубничное мороженое на десерт, она принялась уплетать основное блюдо со звериной прытью, стремясь как можно скорее набить капризный желудок в животе. Никакие манеры за столом ей были не ведомы, когда в мыслях пребывало только сосущее чувство голода. Иван предпочёл бы довольствоваться одной чашкой зелёного чая, если бы Франциск не выдал его со всеми потрохами Наире, объявив, что тот позавтракал одним хлебом с тонким куском сыра: горящий от недовольства взгляд девушки мог прожечь дыру в Брагинском, однако она не стала ничего говорить и, подозвав официанта рукой, заказала ему самую большую порцию спагетти с грибами и говядиной. И хотя Россия ковырялся вилкой в тарелке с унылым и безразличным видом, Франция ощущал разливающуюся внутри тихую дружескую радость от совместной с ним и Арменией трапезы. Фисташковое мороженное было вкуснее и насыщеннее всех ранее испробованных им сладостей; что-то в груди защемило от тоски и мимолётного беспокойства.       Наира попросила — едва ли не повелительный тоном — сразу вызвать такси, чтобы забрать её тяжёлый багаж из камеры хранения в аэропорту, а потому великодушно предоставила Франциску как законному хозяину право рулить своими гостями так, как ему заблагорассудится. Он подчинился с довольной ухмылкой, всё ещё в душе радуясь тому, как очаровательно она расцвела и окрепла телом и духом. И пока девушка с лучезарной улыбкой бесстыдным образом шарила руками по карманам куртки Брагинского, никак ей не возражающего, стоящий напротив француз набрал нужный номер и вслушивался в длинные гудки. По странно нахлынувшей наивности Франциск думать забыл, что никогда нельзя произносить слово «никогда», иначе всё мироздание соберётся в своей единой устрашающей мощи для того, чтобы ударить тебя тяжеленным обухом и напомнить жалкому подчинённому длинному списку законов природы созданию, кто именно творит реальность и кто диктует порядок. «Не зарекайся», — как выразился бы Иван в стародавние времена, сплюнув по суеверной примете через плечо, вдобавок бы перекрестился, если нужда в отведении беды была чрезмерной.       Франциск в поиске передышки от бушующей бури не заметил, что буря настойчиво шла по его пятам, угрожающе громыхая молниями и его личными кандалами.       Брагинский плавно выпрямился и устремил холодный колкий взгляд к выходу кафе, и Бонфуа обернулся, проследив за ним поневоле, и в следующее мгновение его сердце ухнуло в пятки.       Альфред стоящий в проёме двери, увидь он себя со стороны, точно разглядел бы в себе новоявленного мессию или самого Господа небесного. Освещаемый нежным солнечным светом со спины, он встрял на проходе неподвижной статуей, широко раскрыв голубые полубезумные от ужаса глаза, под которыми пролегли глубокие синие круги, губы его то сжимались в полоску, то дрожали и, казалось, что-то нашёптывали в пространство. Джонс был изрядно потрёпан, словно не спал сутки напролёт, устал и бледен, и его кожа имела подозрительный зеленоватый оттенок из-за нездорового образа жизни и нестабильного распорядка дня.       Впрочем, какое дело было Франциску до его физического и душевного состояния? Ах, да, минут сорок назад он едва ли не землю лбом бил, клятвенно обещая, что Альфред Джонс никогда не пройдёт и по окраине Марселя, пока там же ходит Иван Брагинский. Франция хоть и соображал быстро, но Америка действовал ещё быстрее, в мгновение ока превратившись во вздыбившее шерсть загнанное дикое животное, неприятным бонусом к которому шло натуральное бешенство.       Он увидел того, кого ему ни в коем случае нельзя было видеть, и на раздумья следующего шага действий у него, наверное, ушло полсекунды: выхватив пистолет из кобуры подмышкой, Джонс с сумасшедшими потемневшими глазами выстрелил в Ивана.       Пуля прошла через руку России, немного ниже локтя, и раскалёнными змеиными клыками впилась в лопатку Армении. Она задержала дыхание, вцепившись ногтями в плечи Брагинского, закусила до крови губу и подавила крик, не издала ни звука, а только смотрела на него неотрывно с напряжённым ужасом и ожиданием худшего. Иван тут же рухнул на пол, обставив это как неуклюжее падение, и ещё одна парочка незатейливых пуль просвистели над его головой, а Франциск наблюдал за ними, отказываясь верить своим глазам и в принципе тому факту, что дурдом Альфред устраивает на его территории буквально собственными руками. Он будто оказался в плохо срежиссированном фильме, заняв откровенно идиотскую и неприятную зрителям роль. В чувства его привели немногочисленные посетители: они закричали в панике и животном страхе, попадали вниз подстреленными птицами, не зная, куда бежать и где спрятаться от загородившего единственный выход стрелка; они заметались, как загнанные в клетке зверьки, бросившись кто под столы и стулья, а кто к дверям служебного входа. А Франциск стоял, не ощущая себя частью возникшего хаоса, — время словно замедлилось, — и даже остервенелое в ненависти ко всему живому лицо Альфреда казалось ему выражением художественного сюрреализма.       Да, это происходило с ним, поэтому он тряхнул головой, и по телу его прошла крупная дрожь.       Невесть откуда взявшаяся смелость бросила Франциска прямо к вооружённому Джонсу: Бонфуа не нашёл ничего лучше, кроме как откинуть его назад ударом кулака в живот и, схватив подвернувшийся под руку стул, безжалостно обрушиться на него совершенно не подходящим для этого предметом. Альфред накрыл голову руками, потеряв при падении пистолет, и теперь свернулся у ног Франциска беспомощным комком.       — Что ты делаешь?!       Нужно было закричать, нет, заорать, вложив в крик злость и негодование, однако Франции не нужно было устраивать театр одного актёра: эти эмоции бились в нём ревущим в загоне тигром и рычали его огрубевшим голосом.       — Ты сумасшедший!       Наконец Джонс откликнулся в слабой попытке оправдать себя:       — Там был…       Однако Франция не позволил ему закончить мысль, отбросил в сторону стул, навис над ним угрожающей скалой.       — Как ты посмел вытворять такое в моём доме! — Орал Бонфуа, перевернув Альфреда на живот и стальной хваткой держа его запястья. — Бессовестный мальчишка!       В этот момент Франциск подключил свой природный актёрский талант: Альфред, очевидно, безумен, поэтому нужно было убедить его, что Ивана Брагинского не было поблизости, как не было и Наиры. Чутьё подсказывало ему, что это будет просто, примерно как обмазать пятилетнего ребёнка.       — Ты в людей стреляешь, идиот! Невинных людей! — Он молниеносно решил надавить на больную точку. — Совсем крыша поехала?       Альфред окончательно обмяк под весом тела Франциска на своей спине и больше не издал не звука, пока через несколько минут не был отдан в объятия полиции и спецназа. Всё равно Джонс был в прострации, и после он точно не будет спрашивать причины, по которой Франциск рванул обратно в самую глубь кафе. Он быстро отыскал взглядом столпившуюся вокруг раненых Наиры и Ивана кучку персонала: девушка сидела на мягком диване почти расслабленно, будто не стала жертвой бездумной стрельбы Альфреда, и только холодная испарина на лбу выдавала её боль и напряжение во всём теле. Брагинский предпочитал стоять рядом, убрав окровавленную руку за спину, и неожиданно подскочивший взволнованный француз застал его врасплох. Он заметно вздрогнул, когда Франциск прикоснулся к его плечу.       — Иван, я не хотел, чтобы так получилось! — Просипел Бонфуа срывающимся тоном голоса, не слыша ничего, кроме стучащего в висках сердца.       Обмотанный выше локтя кожаный ремень красноречиво повествовал о том, что у Брагинского всё было под контролем, поэтому на трясущегося от шока француза ему было всё равно.       — Я знаю, — буркнул он в ответ.       Но Франции этого было недостаточно: лужи крови на белом полу красноречиво повествовали о том, что ситуация полностью вышла из-под его контроля.       — Прости!       — Ничего! — Огрызнулся Иван уже раздражённо и смерил его решительным не терпящим возражений взглядом.       Франциск оторопел, ведь на него смотрел прежний знакомый Иван Брагинский со сверкающим пурпурным пламенем в глазах, которые ещё минут двадцать назад были подёрнуты плёнкой мутного стекла.       — Ты…       — Это ненадолго, — сурово прервал его Россия, отвернувшись. — Не надейся на большее.       Франция, уронив голову в раскрытые ладони, с тяжёлым выдохом понял, что следовало оставаться тихо сидеть в Париже.