Шаг. Рывок. Удар.

      В комнате было тихо и холодно, как в заброшенном загородном склепе; сквозь крохотные дырочки плотных штор едва пробивалось ласковое утреннее солнце, оставляя на пушистом замусоренном ковре мелкие капли прозрачного света, а валявшиеся то тут, то там кучи одежды и непонятных тряпок давно выстроили собственный горный ландшафт. Запахи протухшей еды, залежавшейся и отсыревшей одежды, пыли и затхлости вместе создавали непередаваемую какофонию заброшенности и полной апатии к внешнему миру. Ольга сидела на мятой постели у леденящей кожу стены, прислонившись плечом к бетону и подобрав ноги к груди, смотрела в никуда прямо перед собой, гармонично слившись с окружающей обстановкой. Она уже долгое время — точно не могла сказать сколько — не мыла волосы и не меняла ночнушку, потому что в голове царила абсолютная пустота, а ощущения голода, времени и смены суток размылись, превратившись в одну вялотекущую бессмысленную кашу. Пару раз на дню она принимала горизонтальное положение, бухаясь на жёсткую скрипучую пружину и разбросанные мелким колким песком крошки, обнимала себя и рассматривала паука на потолке, который терпеливо ожидал своей добычи на серебристой паутинке, благо поживиться было чем. Её полуразбитый телефон давно разрядился и валялся бог знает где в горах мусора, ноутбук был заставлен упаковками от лапши быстрого приготовления, а на телевизоре покрывались пылью непонятно как оказавшиеся там джинсы. Дальше спальни реальности попросту не существовало: в углу ей было до страшного спокойно, и, казалось, ни одна печаль мира не могла протянуть свои костлявые руки и достать её оттуда, потому что в голове не проносилось ни одной мысли — умственный вакуум был небесным блаженством.       Есть Ольге не хотелось, пить — тоже, однако раз в сутки дико урчащий от голода желудок она затыкала сухим бутербродом с колбасой и сыром, не замечая, что последний начал покрываться плесенью. Сползать с кровати было сложно, тяжело и неприятно: ноги, разумеется, затекали и болели от долгого пребывания в одной позе, и тогда она резко вставала, будто пытаясь реанимировать в себе волю к жизни, но неизменно падала (словно хотела этого) и обязательно ударялась ягодицами о края прикроватной тумбы. Не было ласковых рук, чтобы нежно подхватить её, не было надёжного плеча, на которое она могла бы опереться, и путаный узор синеющих пятен вырисовывался на ней распускающимся цветком. Она двигалась безжизненным телом до кухни, путь к которой виделся ей слишком долгим в её небольшой двухкомнатной квартирке, замирала то у холодильника с ножом в руке, забывая, что хотела нарезать парочку тонких ломтиков колбасы, то у стола, не садясь и силясь проглотить порцию безвкусной воды. Иногда перед глазами всплывало выточенное изо льда лицо брата в гробу, его мерно сложенные истощённые руки на животе, иногда — горящая от негодования и злости взъерошенная сестра, пристально смотрящая прямо ей в глаза с нескрываемым разочарованием. Ей слышались осуждения, неразборчивая брань и порицание, и Ольга как ошпаренная вновь срывалась со стула — она не помнила, в какой момент опустилась на жёсткое деревянное сидение — и неслась обратно в свой безопасный мирок, ныряла под засаленное и сотню раз измятое одеяло и крепко закрывала глаза: надвигавшаяся на неё волна цунами из ядовитого негатива отступала и не смела перевалить за порог её комнаты, будто ей не удавалось преодолеть невидимый барьер. Краски её души серели в умиротворении и она проваливалась в тёмный и безрадостный мир грёз, даже в них не поджидаемая добрыми сновидениями.       Дни шли, ничем не изменяемые и оставленные без присмотра, и всё же одно новшество в её жизни прочно заняло свою едва ли не законную позицию: она пристрастилась к горьким сигаретам сильнее, чем когда бы то ни было, и пару раз ей случилось горько ухмыльнуться. Из глаз катились горячие слёзы, стоило вспомнить, как после отечественной войны младший братец не меньше четырёх лет подряд, если не изменяла память, бешено выкуривал по пачке крепких советских сигарет в день, а на ругань сестёр улыбался и обещал обязательно бросить. Однако он никаким способом не мог расстаться с тем, что на короткое время приглаживало его всполошённые и оголённые нервы, и старался элементарно не попадаться на глаза членам семьи с сигаретой в пальцах и свежей пачкой в кармане. Потом к дурной привычке на пару с ним пристрастился Гилберт, и они частенько шушукались о чём-то в тени общего союзного дома, но… Тем не менее Иван обладал чудовищной силой воли и как резко начал курить — так же резко и молниеносно бросил: однажды он просто достал из кармана заветный коробок, из которого выкурил буквально несколько сигарет, решительно смял и выкинул в мусорку, больше о ней не вспоминая и даже не подумав купить снова. От него и всех его вещей перестало пахнуть едким удушливым дымом, и Ольге больше никогда не приходилось с трудом отстирывать быстро желтеющие занавески из его комнаты. Как у него это получилось — вот так просто взять и бросить, без повода и какой-нибудь пресловутой до тошноты мотивации? Она слабо пообещала себе сделать то же самое: когда-нибудь, если найдёт в себе крупицы былых сил, а пока что пачки сигарет из аккуратной целлофановой упаковки перекочёвывали на тумбу, а затем формировали кучу обыкновенного мусора прямо у изголовья её кровати.       От мыслей о брате Ольга особенно остро чувствовала себя одинокой и всеми брошенной, преданной и использованной, и она отчаянно гнала его из своих мыслей, однако он в её воображении шире расставлял руки для объятий и только улыбался ярче и нежнее, когда она сквозь жалобные всхлипы умоляла не напоминать ей об упущенной жизни. Она судорожно отдирала изломанными ногтями обои в стремлении занять себя действием и, чувствуя заходящееся бешеным неровным ритмом в груди сердце, хваталась за голову, боль в которой была сравнима с ударами молотом по наковальне. Её трясло и колошматило по всей постели, одежда пропитывалась холодным потом, и она в ужасе задыхалась, не понимая, что конкретно вызывало эти приступы. Были ли они квинтэссенцией понимания того, что её имели все подряд, как дешёвую проститутку, и не давали взамен ничего, кроме пустых слов и невыполнимых обещаний, и потому тело в безумной агонии защищало её от составления пазла единой истинной картины мира? Политика говорила Ольге не приближаться к России, встать к ней спиной и забыть, как о страшном сне, забыть напрочь о милом сердцу младшем брате, а искалеченная безосновательной ненавистью и предательствами душа изнывало от переносимых мучений. Последней новостью, что она прочитала перед непредумышленным затворничеством, был всплывший скандал о торговле детьми с русских территорий, которая безнаказанно процветала два десятка лет: предприимчивые родители больного ребёнка из страны-авангарда могли путём некоторых махинаций и денежных вливаний тихо обменять его на более здорового и крепкого, и чем меньше были дети, тем проще, как утверждалось, им нужно было адаптироваться в новой среде. Жестоко, бесчеловечно, выходит за рамки рационального мышления — клубок сгустившихся эмоций, подкреплённых резко накатившей тошнотой, невозможно было описать двумя-тремя словами. Ольга не знала, чем закончилась эта история и закончилась ли вообще к тому времени, как она безвылазно сидела в объятиях четырёх стен, однако о последующей изолированности от информационного потока она не жалела и жалеть не могла: слишком много ненависти и жестокости ежедневно удобряло почву человеческого общества, и она, честно признав себя законченной трусихой, не хотела этого видеть. Хватит с неё глотать яд, который прожигал насквозь её слабое испещрённое ранами сердце.       Однажды запасы продуктов кончились, не осталось самого маленького ломтика жёсткого серого хлеба. Она долго рассматривала пустую коробку из-под гречки, затем медленно переворошила мешочки сахара и риса; не осталось ни мало-мальски съедобных макарон, ни налепленных её руками в дни относительно душевного покоя пельменей. Паштет порос такой бурной пушистой плесенью, что тут же отправился в уже ломившееся от мусора ведро, туда же отправился ломоть зелёного несъедобного сыра. Раскуроченная и захламлённая кухня, пропитанная запахом гнили залежавшихся на жаре отходов, безмолвно сигнализировала о том, что нужно предпринять хоть что-нибудь, сделать один маленький шажок в сторону исправления. Одна Ольга попросту развернулась и поплелась в ванную, морально готовая увидеть в зеркале огородное пугало. Она долго решала, стоит ли ей помыться: цепляясь усталым взглядом то за впалые щёки, то за синяки под глазами размером с приличную гнилую картофелину, она напоминала себе тщательнее присмотреться к волосам с одним-единственным вопросом — можно ли с насквозь пропитанными пылью и кожным салом прядями быстренько добежать до магазина и обратно так, чтобы не выглядеть побитой жизнью бродягой?       Она позавидовала мёртвому брату белой завистью: его никогда не волновало мнение окружающих о себе, он лишь загадочно ухмылялся и не оборачивался, сколько бы много злословия ни летело ему в спину, рассчитанного ранить и задеть за живое, но на деле это только развлекало. Даже если бы в силу наперекосяк сложившихся обстоятельств Иван был бы вынужден пройтись через весь город в рваных тряпках, он бы сделал это и ни на кого бы не посмотрел, не удостоив мимолётным взглядом. Он говорил никогда не обращать внимания на сплетни и домыслы в свою сторону, мол, для некоторых групп людей мы всегда будем плохими и неугодными, но не убиваться же теперь из-за этого, верно? Да, всё именно так, думала про себя Ольга, натянув самую большую чёрную толстовку и сразу же накинув на голову капюшон. Обе пары джинс были не в лучшем состоянии, и из двух зол ей пришлось выбрать с меньшим количеством заметных пятен, благо единственная пара грязных кроссовок не вызывала никаких моральных страданий. Непослушными одеревеневшими пальцами она едва управилась со шнуровкой на одной ступне, и с тяжёлым горестным выдохом готова была приняться за вторую, как в голову ударила резкая и оглушающая трель дверного звонка. Ольга замерла с кроссовком в ладони, ожидая, что незваный гость удовлетворится её сдержанным молчанием, но он снова раздражающе затрезвонил, и ей не оставалось другого выбора, кроме как отпереть дверь и увидеть того, кого она желала видеть в самую последнюю очередь.       Натянувший на губы дежурную лицемерную улыбку Альфред едва приподнял руки для объятий, однако за долю секунду оценив смурной и запущенный вид девушки, стушевался и спрятал их за спиной.       — Привет! Как дела? — Каркнул он громко, отчего она сморщилась. Её уши давно отвыкли от громких звуков, и нагрузка последних пяти минут стала критической.       Ольга искренне не понимала, зачем он явился: она не могла предложить ему ни тёплого приёма, ни секса, ни мечтательного заглядывания ему в рот с усиленными кивками головой на каждое утверждение о его крутости — с какой стороны ни посмотри, пришёл он именно за этим, но она втайне понадеялась на его обостренную брезгливость. Украина невесомым призраком прошла в кухню и села на один из скрипучих стульев, Америка — следом за ней занял место напротив. Сил смотреть ему в глаза не было, и Ольга буравила опухшими глазами свои руки с пачкой сигарет в ожидании часа, когда ей надлежит подняться на собственную голгофу.       — Ну, — он неловко замялся, кашлянул, — как ты здесь?       Джонс промолчал для приличия достаточно времени, хотя с первых секунд понял, что она не настроена отвечать.       — Надеюсь, нормально, — с его стороны раздалось смущённое копошение. — Я вот по какому делу пришёл…       Наконец-то он перестал юлить и переходит к топору — до сего момента словно пользовался иголками. Под этот лейтмотив Ольга и закурила.       — Артур рвёт и мечет: едва ли не требует четвертовать Наташу…       …Как он смеет?       — И я предложил ему компромисс, ну, может, она извинится? — Альфред хохотнул, но без издевки, а скорее истерически, прекрасно понимая, что это невозможно. — В общем, вопрос в том, кто извинится за неё, и я подумал, что это неплохо бы сделать тебе. А я бы замолвил за тебя словечко, скажем, перед Людвигом…       Взор мирового сообщества в лице проклятого сукиного сына Альфреда Джонса обратился на Ольгу: ну же, убеди сестру, что повела себя как дикарка и напала на безвинного, истинно святого Артура Кёркленда, поунижайся полчасика с настоящими слезами на глазах, а там, быть может, мы тебя простим. Ольга сидела с таким видом, будто кто-то хорошенько огрел её по голове, и тогда Альфред решил слегка надавить, полагая, что она сломается и подчинится:       — Тебе бы действительно стоило извиниться за свою сестру…       Тем безумнее и абсурднее эта мысль была с точки зрения Ольги.       — Извиниться?       Она будто выплюнула застрявший в горле кинжал, сказав первое слово за прошедшие… Недели? Месяцы? И Ольга громко рассмеялась, хотя недавно думала, что разучилась говорить и испытывать эмоции. Она хохотала истерически, прямо как показывают в кино, прикрыв лицо ладонью с сигаретой в пальцах, не веря до конца собственным ушам.       — Извиниться за что? — Безумный, злой взгляд девушки впился в Альфреда, голос хрипел и срывался. — Простите, что убили моего брата? Вам, наверное, пришлось потрудиться: он ни за что не сдался бы так просто. Или за то, что едва не загнали в гроб мою сестру? Ах, и тут извините, что она тихо и быстро не отбросила коньки, а доставила столько проблем и замарала ваши белые руки!       Новый приступ смеха разрезал мёртвую тишину её обиталища окончательно, затем перерос в хрип и резко угас, сбитый судорожным кашлем. Она застыла, уперев локти и немигающий взор в поверхность стола, затем подняла глаза на Альфреда, и тот заметно вздрогнул.       — За что? — Прошептала Ольга. — Повтори-ка громче, я тупая и не понимаю.       Внутри разверзлась непроглядная бездна, в груди всё сжалось и сломалось одновременно: она чувствовала себя сдувающимся воздушным шариком, едва поддерживая остатки сил, чтобы не упасть на пол и не разреветься от подбирающейся к сердцу боли. Сжав пальцами ткань на животе, она просипела скорбно и вызывающе:       — Моя жизнь не имеет смысла. Мальчик, чем ты собрался шантажировать меня?       Брат лежит на глубине двух метров под землёй, а сестра смертельно ненавидит — если это не дно и падать больше некуда, то куда уж хуже? В сонном наваждении Ольга вышвырнула Альфреда из своего дома, перед этим приволокла к порогу за ухо, словно нашкодившего школьника, и выкинула вон, как ненужную собаку, как старую потёртую сумку, что, однако, не спасло её от окончательного внутреннего надлома. Она сжалась в клубок на коврике у самого входа, обняла плечи руками и зарыдала в голос, не стесняясь и не сдерживаясь. То завывая, то стихая, Ольга пришла к мысли, что на этом свете её удерживает какая-то нелепость или совершенно неведомая власть: по факту никто не спасёт её за обыкновенное человеческое спасибо, никто не поможет выбраться из ямы депрессии и полной безнадёжности, поэтому, утопая в море из горя и слёз, больше всего в этом мире она жалела себя. Сколько она сделала, чтобы влиться в современный мир, сколько труда приложила, чтобы всем понравиться и убедить, что она может быть равной им, — в итоге всё насмарку, нельзя разуверить подлецов в их подлой вере в собственную возвышенность над всеми.       Никто не окажет ей милости и не протянет доброй руки, потому что никого достойного не осталось.       Но что делать, если вместе с жалостью именно себя проклинаешь изощрённее остальных? Она горячо пожелала иметь каплю той решимости, что имел в неисчерпаемых запасах младший брат, исключительно для того, чтобы покончить с унижениями и муками, обильно сыпящимися на неё со всех уголков мира. Этого хватило бы на один смелый порыв, который мог бы изменить всю её жизнь: пока же всё в ней было одной большой долго длящейся ошибкой, и это недоразумение длиною в тридцать лет нужно как-то заканчивать. Какое ничтожное и трусливое желание — брат никогда не сбегал от подобных мелочей.       Ольга просидела, глядя в одну точку на полу, ещё один день, и, тем не менее, еды в холодильнике не прибавилось, а тело заметно ослабло без питания: голова предательски закружилась, стоило ей по стеночке подняться и расправить затёкшие плечи. Она чувствовала себя отвратительно измученной и вымотанной: Альфред выпил из неё остатки жизненных сил и обильно обмазал в грязи, пусть даже в этот раз не касался её. За окном было светло — а в какое время суток наведывался Джонс? — значит, продуктовый магазин в сотне шагов от крыльца подъезда мог обеспечить её изведённый голодом желудок чем-то, похожим на еду. Разумеется идти было сложно и тяжело, ведь на ногах у Ольги висели невидимые стокилограммовые гири, из-за которых она не прекращала шаркать подошвами обуви. Если бы она споткнулась о камешек, то разлетелась бы на миллионы осколков тотчас, не имея более силы воли снова собрать себя из сверкающей звездной пыли и подняться. Тем временем путь сокращался мучительно медленно, большая зелёная вывеска ни на каком горизонте не замаячила, а ей уже захотелось разрыдаться и умолять Бога о том, чтобы кто-нибудь отнёс её обратно домой. Вялое неподатливое тело едва рассекало воздух, кожа не чувствовала погодных изменений и глаза не видели меняющейся природы вокруг: всё было серым, каждое облачко и каждая ветка наполнены серостью и из неё состоящие. Дышать — и то было трудно, в конце концов Ольга запыхалась и брела вперёд на автопилоте.       Голова вдруг неестественно потяжелела, к горлу подкатил ком и перед глазами Ольги пронеслось одно самое разумное и логичное объяснение, выведенное тревожным красным цветом: вот и пришла смерть. Эта чертовка, что удивительно, умело примерила облик её давно почившего младшего брата и нежно подхватила на руки. Горячие слёзы вновь потекли по впалым щекам девушки, она широко в последний раз улыбнулась: встретить смерть в холодящих кожу объятиях пусть даже ненастоящего брата не так уж плохо.       Даже глаза у него и смерти были похожи.       — Братишка! — Выдохнула Ольга с огромным облегчением. — Мой милый! Я так рада!…       Она обняла его шею слабеющими руками и уткнулась носом в крепкое плечо.       — Наконец-то мы вместе!       Её сознание заволокло белым туманом и держало в блаженном царстве без боли, потрясений и чувств добрых полдня, которые, однако, быстро превратились в один короткий миг: её разбудили странные шуршащие звуки, изредка перекликавшиеся со звоном бутылок и ощутимо бьющие по воспалённым нервам. Ольга не могла с точностью сказать, как долго она старалась игнорировать неизвестный раздражитель, но всё-таки ей пришлось разлепить налитые свинцом опухшие веки и с удивлением обнаружить в своей комнате младшую сестру. Та ловко и без заминок сгребала бычки и почти целые недокуренные сигареты на пол, с нажимом протирала очищаемую поверхность, а затем сгребала всё метлой в общую кучку у стены. Её аккуратная фигурка в синем джемпере и джинсах никак не вписывалась в излишне потёртый и захламлённый интерьер дома Ольги. И она хотела тихо повернуться на бок к стене, потому что, наверное, это был мираж или предательская игра воображения; наверное, это её умирающий мозг напоследок решил показать ещё и образ Наташи, решив, что одного Ивана недостаточно.       Пружины в постели громко и протяжно скрипнули, чем привлекли хмурый взор Арловской, тут же повернувшейся к старшей сестре.       — Явление Христа народу! — Недовольно цыкнула Наталья, бросив паковать мусор по чёрным пакетам.       Она протёрла лоб и убрала за ухо выпавшие из высокого пучка волосы, затем по-свойски порылась в шкафу сестры, бесцеремонно вытряхнув уйму ненужного тухлого тряпья. Наташа до сих пор заметно обижалась из-за того, что сестра не встала на её сторону во время проведения последнего заседания стран, и не могла перестать ёрничать.       — Что ты здесь развела? Когда это твой дом превратился в свинарник? Вставай немедленно.       Наташа всегда была самой прямолинейной из троих и точно знала, когда не нужно сглаживать никакие острые углы, а действовать и говорить с предельной жёсткостью, чтобы не дать никому раскиснуть. Она откинула одеяло с Ольги, как настоящая недовольная своим ребёнком мать, и рывком подняла её с нагретой постели, грубо всучив раздобытое чистое полотенце и сменную одежду.       — Я отправила его в магазин, — Наталья сурово оттачивала фразу за фразой, сложив руки на груди. — Иди прими душ и переоденься, прямо сейчас. Голову помой три раза и умойся холодной водой. Смотреть на тебя тошно.       Арловская картинно отвернулась, оставляя Ольгу наедине с ответственностью по выполнению поставленной задачи, и последней не оставалось ничего лучше, как добраться до ванной комнаты, едва перебирая ногами.       — Хлев для коров в лучшем состоянии будет…       Наташа с нескрываемой злостью бросила тряпку в ведро с водой, затем отжала её резкими движениями и принялась драить полы в комнате старшей сестры, не переставая ругаться.       — Пиздец, как так можно…       Наталья хлестала Ольгу обидными словами, как если бы в руке у неё был кнут, поэтому последняя пристыжено повесила голову и поспешила скрыться в спасительных стенах ванной. В зеркало она принципиально не смотрелась, бросала грязную одежду в стирку, краем глаза приметив, что стиральная машинка ходила ходуном от того, как плотно была забита. С непривычки девушка включила только холодную воду и едва ли не с визгом подпрыгнула в душе: пришлось изрядно потанцевать с бубном, прежде чем настроить верное положение кранов. Она считала, сколько раз мыла голову и вяло водила жёсткой мочалкой по телу, помня наказ Натальи, но постоянно сбивалась, расстраивалась, пока не увидела луч надежды в конце туннеля. Раз уж ворох неприятных запутанных мыслей в голове не позволял сосредоточиться и отследить три элементарных цифры, то чем больше раз она повторит одни и те же действия, тем лучше.       Когда в банке шампуня осталась половина жидкости от прежнего объёма, Ольга решила, что порядком заигралась и больше не стоило тратить впустую ни специальные банные гели, ни мыло.       На выходе её ждала чистая постель, протёртые все имеющиеся горизонтальные поверхности и сверкающие голые окна, с которых Наташа содрала насквозь прокуренные жёлтые шторы. На блестящем полу не было ни одного фантика или окурка, все чёрные мешки испарились, как по мановению волшебной палочки, и свежая постель приобрела практически новый вид. Лёгкий запах моющих средств набивался в нос, а испарина на раскрасневшемся лице Натальи говорила о том, как сильно она торопилась. Арловская молча подвела сестру к кровати и с нежной заботой уложила её на предварительно взбитые подушки, потрепала полотенцем по мокрым волосам, хотя пыталась удержать строгость во взгляде и движениях.       — Лежи и не вставай, — буркнула она, кинувшись к выходу в неловкой манере.       Наташа всегда мило дула щёки и прелестно обижалась, пока в её руках не оказывался нож; она редко за что-то извинялась, потому что стояла на своём до последнего, убеждённая в высокой морали своего мировоззрения и в какой-то степени избалованная всегда уступавшим ей Иваном. Она нисколько не изменилась, и это вызвало в Ольге давно утраченное чувство семейной теплоты, столь приятно разлившееся в груди. Наконец Черненко слабо улыбнулась и расслаблено прикрыла глаза, ощущая себя в полной безопасности: раз младшая была рядом с ней, то ни Альфред, ни Артур, ни кто-либо другой не сможет добраться до неё, протянув к ней свои грязные руки.       Не прошло и нескольких минут как Наталья выпорхнула из спальни старшей сестры — квартиру оглушил дверной звонок. До слуха Ольги донеслись звуки перебираемых в пальцах ключей, отпирания замка и шарканья тапочек по внешнему коридору.       — Ура! Еда! — Неожиданно радостно пищала Наталья под шуршание пакетов. — Сейчас я столько наготовлю!…       Должно быть, это был Гилберт или Ерден, или с кем там ещё могла сблизиться её милая немного замкнутая сестра, пока Ольга была занята ползанием на коленях перед теми, кто очевидно не имел ни единой мысли о чистосердечной помощи ей. И если с первым разговаривать она не имела ни сил, ни желания, то второй мог бы, чисто теоретически, проявить к ситуации, в которую она загнала себя своими действиями и речами, толику сочувствия, пусть даже он не сострадал никому, кого звали не именем её брата. Тем временем на пороге комнаты кто-то остановился, и если бы под ним не скрипнул деревянный пол, то девушка не заметила бы его присутствия. Ольга ждала, когда он либо сделает ещё пару шагов к её постели, либо уйдёт, заметив, что она отдыхает и притворяется спящей. Однако гость не спешил следовать ни одному из предположений.       Нос вдруг против воли дёрнулся, почуяв знакомый аромат елей и лёгкого морозного утра, который всегда исходил только от одного человека.       Ольга резко распахнула глаза и поднялась на локтях.       В дверном проёме стояла неизменно надёжная высокая фигура обожаемого младшего брата, странно молчаливая и отстранённая, без былого пурпурного огонька в глазах и задорной улыбки. Он больше походил на каменное изваяние, нежели живого человека, но это был он и только — никаких сомнений не было. Дежавю, сон, видение, дурман — как это правильно называлось? Она не бредила, потому что прикосновения и ругань Натальи были настоящими, и, быть может, она не спала, потому что желудок от голода болел слишком ощутимо, а накопившаяся усталость была слишком явной. Ольга протянула к нему руки с надеждой и воскресшей верой в лучшему, чувствуя как пылает от слёз лицо, а рот произносит слова радости.       Его походка, как и прежде, была неслышной, а ладонь — холодной и согревающей одновременно. Неважно, что он хранил молчание, никак не реагировал на её эмоциональные выкрики и даже бровью не повёл, увидев льющиеся рекой слёзы: он был жив, реален, ощутим, и остальное утратило всякое значение.       Счастливая и воодушевлённая, Ольга прижала руку Ивана к себе покрепче и уснула с мыслью, что этот безусловно мимолётный, но сладкий сон обязан продлиться вечность.