Шаг. Рывок. Удар.

      Уставившись пустым взглядом в стену больничной палаты, Альфред Джонс вяло рулил кораблём мыслительный деятельности в мутном потоке своих измышлений, и только одна маниакальная идея теплилась в его помешанной голове: глаза закрывать нельзя даже под страхом смерти или дулом дробовика. Он почти перестал двигаться, некоторое время назад — а сколько именно? — вцепившись потными холодными пальцами в одеяло на животе, и, быть может, перестал бы дышать, гарантируй ему кто полное слияние со стеной в спасении от пробиравшего до мозга костей страха. Голубоватый лунный свет, что лился из окна навязчивым неоновым свечением, не даровал надежду и безопасность, но делал тени на полу гуще и длиннее: казалось, стоит только опустить ноги и наступить в одну из них, тут же провалишься в ненасытную бездну. Один большой кошмар, который назывался теперь жизнью Альфреда Джонса, ночью был гораздо глубже и невыносимее, нежели днём, и даже яркое полуденное солнце не спасало американца от него.       Он понемногу терял человеческий облик.       Потому Альфреду было так страшно закрывать глаза и продолжать раз за разом тщетное погружение в сон, и это было до смешного банально, но страх охватывал его ослабевшее тело до неконтролируемого девичьего визга, до дрожи в пальцах и тупого каменного оцепенения.       Сначала он стоял в углу, ухмылялся и сверкал адским пламенем пурпурных глаз, приложив белую, как школьный мел, руку к лукаво изогнувшимся губам. Сложив руки на груди, он будто бы не собирался делать ничего плохого, а намеревался лишь чуть пощекотать расшатанные нервы Джонса. Иван Брагинский — или то, что называлось его именем — таинственно молчал и беззвучно хмыкал, когда Альфред вздрагивал против воли, в очередной раз обнаружив его присутствие поблизости, иногда улыбался хищной улыбкой, явно в ожидании или слов, или действий… Или знака? Знака, который дал бы ему понять, что можно наконец накинуться на беззащитного Альфреда и придушить его в постели — этот вариант развития событий выглядел правдоподобно. Что-то подходило к концу, и карета вот-вот должна была обернуться тухлой разбитой тыквой, потому что Америка явственно ощущал это обострившейся интуицией, но нагнетание росло и копилось так медленно, что он элементарно задыхался. Чем бы, приготовившееся к прыжку, оно ни было, всё же этот Иван Брагинский, с точки зрения дёрганного американца, давно перешагнул грань слоняющейся на рубеже сознания иллюзии и стал материализованным проклятием, наложенным, должно быть, неумелым магом (Артур как нельзя лучше подходил под это короткое описание). Однажды Джонс взял на себя смелость и собрал в кулак остатки мужества, чтобы задать один волнующий его вопрос в перерывах между короткими обрывками сна, изредка спускающих на него блаженное забытье: в целом он просыпался по пять или шесть раз за ночь, либо вздрогнув, либо вскрикнув в холодном липком поту, но не помнил ни одного эпизода своих сновидений. День превратился в вязкую источающую зловоние жижу, а разницы между девятью часами утра и пятью часами вечера для Альфреда теперь не существовало. Кто-то — может быть Бог — бездумно менял пластинку светлую на тёмную, выдерживал неизвестный промежуток времени, затем вставлял в окна противоположную полупрозрачную картинку, и Джонс краем сознания подмечал эти переходы из одного времени суток в другое.       Во всяком случае, он вновь сидел на кровати, облокотившись на холодную стену больничной коробки, и всем телом ощущал одолевающую сонливость. Веки налились бетоном, не меньше, руки и ноги, не контролируй он их положения, давно свисали бы с кровати бескостными сосисками. Тем не менее, он не верил собственному организму, считая смыкавшую глаза усталость очевидной обманкой: стоило только Альфреду опустить голову на подушку, как ворота царства Морфея стремительно отдалялись от него, а ему оставалось лишь ворочаться под грузным одеялом пока не надоест. Он набрал в грудь побольше воздуха и ещё с минуту подбирал в свинцово тяжёлой голове правильные слова, боясь демонстрировать какую-либо мнимую провокацию, так как положение у него было не самым завидным.       Брагинский не двигался, не моргал и не имитировал дыхания, подражая человеку; он с выжидающим интересом следил за действиям Альфреда немигающим жутким взглядом, очевидно перебравший сотню вариантов их взаимодействия и потому готовый ко всему. Джонсу оставалось двинуть первую пешку на эфемерной шахматной доске вперёд, начиная игру без правил.       — Ответь мне, пожалуйста, — робко пробормотал Америка обрывистым голосом без всякой надежды. — Чего ты хочешь?       Россия хмыкнул, прикрыв на мгновение глаза.       Убрав костлявую руку от лица, оно улыбнулось нечеловечески широко, и рот этого существа разорвался по краям губ, а выражение «улыбка до ушей» заиграло для Джонса новыми оттенками и красками. Бурая кровь брызнула на плечи подражателя России, и её следы оставались там до самого конца, постоянно напоминания Альфреду о реалистичном ночном кошмаре. В оболочке Ивана Брагинского сидело что-то, чему он не находил рационального или откровенно сверхъестественного объяснения, и здесь ему в теории мог бы помочь Артур, однако он, вероятнее всего, был бессилен против того, чего не видел собственными глазами. Или Альфред обманывал себя, предпочитая второй вариант развития этой идеи мысли о том, что Кёркленд банально бросил его один на один с неизвестным существом, прионом, разъедавшим мозг американца, как тлеющий огонь разъедал остатки уже сгоревших дров.       — Ничего, — ответило оно одновременно голосом Ивана и незнакомой хрипотой того, кому, должно быть, проткнули лёгкие в нескольких местах. — Я давно добился того, что хотел.       Альфред устало решил, что с него пока хватит детективного расследования обстоятельств своих мук от умелой руки тени Брагинского, пусть оно было поразительно коротким и, на первый взгляд, не слишком информативным. Полученная пища для размышлений была отложена в долгий глубокий ящик, и он взбрыкнул напоследок, чуть набравшись храбрости:       — Уходи.       Ожидаемого наказания за резко брошенное слово не последовало: злобный мрачный фантом прошлого развеселился и хитро прищурился, Альфред же беспрепятственно погрузился в мутный серый сон без ясных сновидений. Жалкий, побитый жизнью, катастрофически замученный — к этому его привела довольно длинная и извилистая дорожка, но особенно трудная её часть взяла старт относительно недавно.       Кошмар наяву как по щелчку пальцев начался после путешествия Альфреда на территорию Франциска по совету Артура, мол, младшему нужно слегка расслабиться и отдохнуть от пережитых военных действий и одновременной напряжённой работы, из-за которых тот тронулся умом и не мог мыслить здраво. Путём несложных умозаключений наставив его на путь истинный в Марсель, Кёркленд забился в свою конуру поглубже, и тогда в голову Джонса пришла утешающая мысль: вдруг брат прав, и всё, что ему на самом деле нужно, это курортный вид на необъятные морские просторы и отключенный с концами телефон? Брагинский увивался рядом и подначивал, не скрывая раздражающей усмешки, и нёс всякую околесицу о том, что старина Альфред таки прогнулся под гадкого высокомерного англичашку, а потому покорно поплёлся туда, куда он кинул голую кость, без всяких возражений. К чему была эта в корне бессмысленная болтовня — галлюцинация хотела почесать языком или предостерегала? — Джонс разом уяснил в конечном пункте назначения, увидев всё; Альфред Джонс увидел больше, чем нужно было, и он не медлил не секунды. Тень испуганно заткнулась и притихла, а Иван Брагинский обрёл плоть и кровь, и то, что брызнуло из его локтя, точно текло бурным потоком по телу всякого млекопитающего создания. Значение возымел только один тот факт, гласящий, что всякое теплокровное дышащее существо может быть убито при помощи точного выстрела в лоб или сердце, и Альфред медлить не стал: такие вещи генерировались в его мозгу практически молниеносно, однако в этот раз грандиозному плану помешал обычный стул и… Неожиданно отважный и разъярённый Франциск, метнувший этот самый стул в лицо Джонсу. Слабый, добродушный и неконфликтный завсегдатай различных забегаловок почти повалил его ударом кулака в живот, можно сказать, привёл в чувства, заставив искры брызнуть из глаз. Пока вокруг носились и кричали люди, вой полицейских сирен рокотал в ушах со страшной силой, а Франция гневно тряс Америку за плечи, в голове последнего огромной рекламной строкой плыла одна мысль.       Иван Брагинский был реален! Он жив! Он дышит! Иван Брагинский жив!…       Альфред улыбался сумасшедшим оскалом, глядя перед собой в пустоту, не прерываясь ни на минуту: пока полицейские уводили его, скрутив руки за спиной, он лихорадочно размышлял о том, как лучше и эффективнее прикончить источник своих кошмаров. В машине, которая везла его в участок, он пару раз ненормально рассмеялся и хлопнул в ладоши, подметив про себя, что действеннее всего прочего будет банальная расчлененка, какую обычно крутит по телевизору после полуночи канал с ужастиками. Если попилить Брагинского на несколько частей и захоронить останки на разных концах планеты, то тогда он точно не встанет из могилы, не будет преследовать его везде, куда бы он ни пошёл, верно? Да, точно, пули вряд ли сработают, даже если пустить их градом в лоб; нож ненадёжен и несёт за собой чересчур много грязи, если придётся одарить Ивана полусотней ударов; в верёвке и высоком дереве вовсе не имелось никакой надёжности. Дело оставалось за малым: выбраться из-за решётки — Альфред был на сто процентов уверен, что это будет легко, — припереть Франциска к стенке и любыми способами вынудить его выдать местоположение Брагинского, и наконец этого самого русского изловить и заживо распилить. Пилы в магазинах продавались в изобилии, органика в принципе неплохо растворяется в кислоте, и на случай, если один Джонс не справится, всегда можно подключить к делу профессионалов своей области.       Тень наблюдала за ним с отвращением и весельем одновременно: каждая веха сумасшествия была так явно написана на лице того, кого она осаждала долгие годы, что та не могла удержаться от утробного хохота. Малыш Альфред был настолько милым, напрочь позабыв, что девяносто девять его планов из ста никогда не идут как надо.       Иван Брагинский сидел на другом конце не слишком надёжной койки, не замечая ни прохлады полупустой камеры, ни раздражающего звука где-то капающей воды. Пальто пришлось расстегнуть и полы откинуть назад, обнажив белую накрахмаленную рубашку, концы шарфа приземлились на имитацию постели. Он всматривался в оживлённое выражение лица Альфреда и искренне не понимал созданного им противоречия. Неужели кровожадная идея о его, Брагинского, убийстве в действительности приносила Джонсу столько чистой детской радости, какую нормальные люди испытывают разве что при покупке любимых конфет? Экземпляр, по мнению фантазии американского воплощения, не был ни интересным в суждениях, ни интригующим собеседником в примитивной философии своего бытия. Настоящий Иван Брагинский никогда не понимал мании ненависти и убийства государства к государству, вероятно и никогда не поймёт, однако мозговая деятельность галлюцинации всё осознавала более, чем прекрасно. Каждая из персонификаций была своим или чужим палачом, человеческое имя, внешность и мировоззрение не играли роли, однако для тени один из них имел какое-никакое значение.       Иван Брагинский склонил голову на бок в предвкушении: пора вырвать несносного мальчишку из царства сладких грёз и опустить его на землю.       — Он жив, — шептал себе под нос Альфред, одержимый истинным безумием, — и если я отыщу его…       Тень резко его оборвала:       — Да ты что? Как по мне, ты попал только в девку.       Сердце Альфреда ухнуло глубоко в пятки, потому что он не сомневался в своих глазах ровно шестнадцать часов, пока выдуманный Брагинский добросовестно помалкивал и не напоминал о своём присутствии. Часть этого времени Джонс достойно отсидел в полицейском изоляторе, сжимая руки на коленях от захватившего и будоражащего всё его существо восторга, извращённого властью в известной манере, однако иллюзия парой неказистых слов обрезала прочный канат под его ногами. Не может быть правдой то, что Иван Брагинский в французском кафе был ненастоящим, когда он стоял среди толпы с безучастным лицом, эмоции на котором едва ли кому удалось бы прочесть. Пока второй русский окрикивал его из-за спины, первый, стоящий в нескольких метрах от Джонса, одарил его таким холодным и непроницаемым взглядом, что спину пробрала дрожь, а руки покрылись гусиной кожей. Жалкие остатки здравого смысла Америки слабо сопротивлялись размышлениям о двойственной природе присутствия России в его жизни, и полностью захваченное конспирологией сознание штамповало одну порцию бреда за другой. Альфред крепко сжал зубы и, обняв колени, забился в угол своей камеры. Что если их было двое и они всё-таки поменялись местами? А если перед ним стоял не Иван, то кто тогда спрятался за его выточенным белым лицом? Их всё-таки было двое, так? По крайней мере, один точно имел все признаки реально существующего органического создания, и дело оставалось за малым: выяснить, какой из них являлся реальным и ощутимый кожей, а какой просто морочил Альфреду голову из года в год. Призрак рядом зловеще и неестественно улыбнулся, обнажив белоснежные зубы; с того момента он изменился — и это было только начало.       Хмурый и равнодушный Франциск с Альфредом не говорил, сколько бы последний ни пытался привлечь его внимание. Бонфуа был чернее тучи и удивительно непоколебим, глух к речевым излияниям младшего брата Кёркленда и слеп в отношении его жестикуляций: он изредка и тихо перебрасывался парой-другой слов со своими коллегами, организовывая оперативную высылку Джонса в Нью-Йорк с дальнейшим запретом на въезд. Одетый в чёрное замшевое пальто, серый шарф и тёмный свитер с высоким горлом, Франция имел вид человека глубоко скорбящего и бесконечно уставшего по неизвестной причине, что дополняли вдруг образовавшиеся под глазами синяки из-за недосыпа. Всегда аккуратно собранные в хвост на затылке волосы имели вид неопрятный и растрёпанный, будто его хозяину подолгу пришлось спать на диване, а не в объятиях шёлковых простыней своей постели. Однако, что бы с ним ни происходило и ни терзало его, Джонс не обладал достаточно развитой эмпатией, чтобы распутать клубок жизненных перипетий француза.       — Франциск, мне правда жаль, — проскулил он, клея слова друг к другу, как неуклюжий трёхлетка, — я не… Я не хотел, я не знаю, что на меня нашло.       В аэропорту Альфред сидел под чутким надзором своих «конвоиров»: несколько крупных ребят, размером с три его тела, важно расхаживали взад и вперёд, играя мускулами и сохраняя каменное выражение грубо сложённых лиц. Не было никаких сомнений, что стоило бы американцу неверно шевельнуть одним мизинцем, как они сразу впечатали бы его лицом в намытый до блеска пол, стараясь сломать как можно больше костей. Народ в уголке места пребывания Джонса словно ветром сдуло, потому его и Франциска полтора часа кряду разделяло лишь одно жёсткое металлическое сидение. Америка натянуто и горько усмехнулся: они, будто чумные, просиживали штаны в вакууме полной тишины, пока за его невидимыми границами бурлила жизнь в сотнях снующих в разные стороны людей. Топорные извинения нисколько не разжалобили добросердечного Францию, и он, сложа руки на груди, упрямо глядел перед собой и редко моргал, погруженный на дно пучины собственных дум. В конце концов Альфред почти раздражённо фыркнул, и не то чтобы ему позарез требовалось прощение французского воплощения.       Как только электронное табло над головами пассажиров обозначило полтретьего утра, громилы оживились и по молчаливому кивку Бонфуа потащили американца к нужному выходу на самолёт. Так и не сказав ничего на прощание, не бросив ни единого звука, Франциск окинул Джонса лишь полным немого укора взором, круто развернулся на каблуках и угрюмо зашагал к выходу из аэропорта, сунув руки в карман пальто и ни разу не обернувшись. Часы, проведённые в полёте, показались Америке менее утомительными, несмотря на то, что стоило сойти с трапа самолёта, как его заботливо окружили психиатры всех известный мастей. Это неприятное, на первый взгляд, событие не вызвало у Альфреда ни капли удивления: напротив, его губы изогнула лёгкая усмешка от предсказуемости течения его жизни и от того, как мало вещей способно вызвать в нём удивление. По мнению врачей пациент, очевидно, бредил, поэтому ему быстренько приписали острую шизофрению — Джонс был прекрасно осведомлён о том, что это такое, и ни единый его симптом не имел ничего общего с реальностью, — и поместили в палату с пресловуто бархатными белыми стенами и без острых предметов, однако он не оказывал сопротивления, а послушно кивал на каждый умный медицинский речевой термин и соглашался со всем предлагаемым лечением. Эйфория от ощущения своих земель под ногами и нахождения «практически» в стенах родного дома быстро улетучилась, и ей на смену пришла разъедающая душу тревога. Пока напротив на корточках сидел Иван Брагинский, дьявольски ухмыляясь, о чувстве безопасности и покоя можно было смело забыть.       Какой день прошёл, а какой настал? За окном шёл снег, пушистый и объёмистый, прорывая шерстистое нутро тяжёлых сероватых туч, но ничего больше ему не было известно. При тусклом свете дня Альфред полагал, что это к лучшему, однако ночью им овладевала нешуточная паника оттого, что он «даром растрачивает самый ценный ресурс на планете». Брагинский заметно веселился, орлом наблюдая за умственными терзаниями (удивительно, что ещё не попытался выклевать печень!) Джонса, и тот, развалившись на стуле, низко опустив голову, мог помышлять лишь об одном: как же он дико и адски устал, словно всё имеющееся могущество и силы из него в один миг высосал настоящий дементор, и по телу прокатились бесконечной вереницей сотни танков. Лицо России стало жуткой фарфоровой маской с прилепленной к нему наспех такой неестественной больной улыбкой, что волоски на руках Альфреда вставали дыбом. Он больше не мог смотреть ему в глаза, боясь найти в их фиолетовом пламени что-то, что окончательно прервёт его связь с реальностью. Плюсом было то, что Иван более не подходил близко, не пробовал толкать Джонса или давать ему крепкие подзатыльники, но американец довольно быстро смекнул, что это неспроста.       — Отсюда… лучше любоваться тобой, — Россия развёл руки в стороны, однако ни один мускул его лица не двинулся и взгляд остался немигающим. — Лучше видно, как ты сидишь в коробке. Это правильно, — его голос обманчиво смягчился. — Тебя нельзя выпускать.       Последствия обязательно рано или поздно проявят себя — это говорили остатки здравого смысла или нарастающая истерика?       В другой раз он стоял у окна, опершись бёдрами о подоконник, и как обычно под невидимой лупой рассматривал каждое действие Джонса, не зная сна или усталости. Альфред задремал в очередную бессонную ночь среди их великого неподсчётного множества минут на пятнадцать, и тогда Брагинский зашевелился, сделал беззвучный шаг к постели американца и даже протянул одеревеневшую руку. Судорожно распахнув глаза, Америка уставился на него с бешено бьющимся в груди сердцем, проснувшись от падения во сне, и они оба глядели друг на друга достаточно долго и пристально, чтобы один из них отступил. Иван снова облюбовал стойку у подоконника, ядовито ухмыльнулся, и Джонс заметил, что лунный свет не проходил сквозь него, поэтому лишний раз убедился в одной вещи: Ивана Брагинского нельзя было назвать галлюцинацией или бестелесным мистическим созданием, значит, у него была некоторая другая форма. Но какая?       С той ночи он подкрадывался бесшумно, как пантера, совершенно не показываясь днём: наворачивая круги и сцепив руки за спиной в замок, он расхаживал под покровом тьмы и при жалком жёлтом свечении единственной лампы гордо и уверенно, очевидно замышляя нечто недоброе. Все просмотренные когда-либо не имеющие логики действий ужастики воплотились в жизнь, найдя своё отражение в мрачно весёлом выражении лица Ивана Брагинского или того, что называлось его именем. Эту мысль Альфред не мог развить до конца, потому что на первом же её неумелом повороте в сторону («если он — не Брагинский, то кто?»), он страшно уставал и предпочитал закрывать глаза, покрепче прижимая к себе вторую подушку. Кроме однажды показанной разорванной улыбки, Иван ко всему прочему ещё и распадался, вернее сказать, что его тело разломалось, словно он был ходячим мертвецом: с рук медленно слезала кожа, подобная лоскутам ткани, и с глухим звуком, от которого Альфреду скручивало живот в приступе тошноты, падала на пол, а под грузным пальто тем более бог весть что творилось — насколько возможно было судить по тянущимся за галлюцинацией кровавым подтёкам. Разумеется видел их один лишь Америка, по причине чего он ни разу не жаловался грузным молчаливым медсёстрам, три раза в день приносившим ему еду. Джонсу не нужны были ответы, вопросы почему, как и зачем отдаляли его от теперь уже далёкой звезды, сияющей бледным Сириусом в ночном небе. Единственное, чего он действительно хотел — лежать, долго и неподвижно, в надежде на то, что осиный рой в голове наконец заглохнет; выдохнуть полно и свободно; открыв глаза ночью, обнаружить, что привидение не гремит цепями над его ухом и более не следует по пятам. Что палата пуста, тишина её непоколебима, и кроме него самого в комнате присутствует исключительно синеватый лунный свет, но пока…       — Я был с тобой не слишком долго, — Брагинский будто бубнил себе под нос, однако прежде всегда убеждался в том, что Джонс его слушает, неотрывно следя за ним жутким взглядом, — но могу сказать…       Непроницаемые фиолетовые глаза, до этого без капли жизни в них, внезапно загорелись искренней детской радостью.       — Да, он же разрешил мне! — Россия глухо хлопнул в ладоши. — Пока всё дозволено!       Кто «он»?… Альфред признал, что всей душой не желал бы знать ответа на этот вопрос; помимо прочего, он морально не был готов к ещё одной психологической мясорубке. Хватало по горло того, что этот Иван Брагинский никогда не ссылался на «него», кем бы и чем бы «он» ни был, а раз он, в смысле — Брагинский, упоминал нечто главенствующее над ним, то Альфреда не ждало ничего хорошего.       — Могу сказать, — Иван поднёс пальцы к подбородку, — что с тобой… Скучно.       Россия улыбнулся милейшим образом, а задержавший было дыхание Америка подавился воздухом и несколько возмутился.       — Меня это должно обрадовать? — Едко ухмыльнулся Джонс и осмелел настолько, что решительно посмотрел Ивану в глаза.       Радужка с левой стороны была серой, с правой — фиолетовой, само лицо и шею, намеренно обнажённую, неестественно испещрили трупные пятна, прямо как в фильмах. Покрытые морщинистыми дряхлыми складками, будто у столетнего разваливающегося старика, руки он сложил на груди и мечтательно возвёл взгляд к потолку на несколько секунд. Он откровенно развлекался, наслаждаясь немым ступором Альфреда, и не думал прекращать глумиться над ним.       — Конечно нет! — Горячо воскликнул Брагинский. — Никто не любит скучных созданий.       Альфред, к собственному удивлению, умело сохранил самообладание, мастерски проигнорировал выпад Ивана и, фыркнув, зарылся поглубже в подушку и толстое одеяло, укрылся им с головой, закрыл глаза. Чувствительные к любому шороху уши оказались плотно защищены от внешнего мира, мутный спросонья взгляд мог встретить только боковую стенку прикроватной тумбочки. Джонс застыл в одной позе на боку и, запретив себе шевелиться, твёрдо намеревался заснуть, отвлечь разум подсчётом баранов или овец, и, если потребуется, — досчитать до миллиона. Он щепетильно отсчитывал козлов и не знал, что после своего неожиданного показательного оживления делал Иван Брагинский; не знал, что тот вплотную простоял над его кроватью всю ночь, улыбаясь, словно бы в приступе умопомешательства, и сверлил предположительное место его затылка жутким заставшим взглядом. На утро его снова не было, будто постоянно ветром сдувало с первой зарёй на бесцветном небе, а Альфред, хорошенько выспавшись и находясь в самом трезвом и здравом рассудке, нежели когда-либо в своей недолгой жизни, спокойно признался в том, что действительно сошёл с ума, и начало его перманентному бреду было положено в одну роковую зимнюю ночь немногим больше четверти века назад.       Если бы Альфред знал или кто-то мог предсказать, чего ему будет стоить убийство никчёмного и во всех смыслах жалкого Ивана Брагинского, он бы послал Артура и его безумную идиотскую идею куда подальше, громко захлопнув дверь перед носом у обоих. Потом сел бы в уютное кресло у камина, включил радио и провёл остаток вечера в душевном триумфальном спокойствии, какое обычно присуще законным победителям. Однако поехавший крышей старший брат был явно не в себе, с возбуждённой дрожью в голосе предлагая влить в рот или в глаза Ивана Брагинского некую прозрачную жидкость, которая была изготовлена вручную специально для него, призванная для одного подлого дела, а именно пресечения жизни ненавистной русской персонификации. По пути в Москву Альфред перебрал в голове тысячи вариантов своей победоносной и триумфальной речи, которая своей душевностью и искренностью должна была пробрать Ивана до мозга костей, после чего тот стал бы шёлковым и послушным в такой степени, в какой с ним не перестало бы быть скучно, но реальность полнится разочарованиями, поэтому Брагинский втоптал обоих в пыль, не успели они переступить порог его полуразрушенного дома. Альфред, ведомый то хихикающим, то подпрыгивающим от радости Артуром смутно помнил, как именно очутился у двери опустевшего дома Брагинского, но точно знал, что вид нужно принять серьёзный и решительный, чтобы показать: они настроены добиться своего — вернее, план Джонса должен был свершиться прежде плана Артура, — и никакого другого исхода их приватной беседы быть не может. Но с Россией всё, абсолютно всё и всегда идёт не по заранее вычитанному миллион раз сценарию, и все смехотворные требования он легко парировал, доведя Артура до состояния закипающего чайника лёгким движением языка.       Что же он сказал? Ах, да, он как всегда ни во что не ставил Америку, отмахнулся от него, как от надоедливой мухи, и вслед за ним погнал Артура, тихо смеясь.       «Помолчи, Альфред. Не видишь, взрослые решают обиды вековой давности?»       Он склонился над Артуром, одной рукой опершись в стол, а другой — в спинку стула, на котором изволил восседать Кёркленд, и тот сжался, как кленовый лист на жестоком ветру осеннем, злясь на себя из-за неспособности посмотреть Брагинскому прямо в глаза.       «С чего ты, Артур, взял, что если ты привык валяться в ногах каждого встречного, стоит только на горизонте мелькнуть возможности исподтишка даже мелко навредить врагу, то абсолютно каждый в мире поступает аналогично?»       Артур вспылил, кричал в сердцах, что у Брагинского нет выбора, пытался доказать, что теперь ничего не станет прежним и каждый в мире будет знать о его слабости и позоре, чем вызвал в Иване лишь новый приступ весёлого смеха. Джонс не мог и слова вставить и явно был третьим лишним в их тесной компании, к тому же, он не был способен понять и половину их полутонов и недомолвок.       «Ответ мой тот же, что был пять веков назад.»       Бутылёк, содержимое которого Кёркленд давеча страстно мечтал влить в Ивана, по мановению волшебной палочки оказался в пальцах Брагинского, и тот опрокинул его в себя легче стопки водки. Затем он круто развернулся и вырвался в объятия морозной зимней ночи, из рта и носа у него лилась кровь и он без конца кашлял, опустившись на одно колено. Тогда в лесу, среди безмолвных чёрных деревьев, по-человечески выли не вьюги и метели, ежеминутно растущие в силе и ветром мотающие одежду из стороны в сторону, а сам Мороз, яростно дрожащая фигура которого показалась в двадцати шагах от задыхающегося из-за яда Ивана. Он бы убил обоих, чёрный огонь гнева загорелся в его стеклянных серых глазах, но Альфред и Артур кивнули друг другу и кинулись в разные стороны, молча сговорившись встретиться там, где они бросили арендованную машину. Пробираться сквозь сугробы с одним фонариком в руке, под мрачное завывания волков и подозрительный треск ветвей деревьев, насмешливый смех ухающих филинов и пугающее перешёптывание шипящих голосов, витавшее среди густых теней — о чём ещё мог мечтать Альфред, продрогнув так, что зуб на зуб не попадал? Он не меньше сотни раз проклял и своего брата, притащившего его на затухающих край света, и Ивана Брагинского, точно поехавшего головой на смертном одре, и эту чересчур длинную зимнюю ночь, от которой он, будто от ночного кошмара, проснулся дома по щелчку пальцев. За окном дома ярко светило солнце, и лужи крови, Брагинский, блеяние Артура в ответ русскому — всё вмиг стало мутным, неясным, словно произошедшим сотню лет назад.       Именно тогда Альфред заразился сумасшествием; он горько усмехнулся теперь, сидя в постели натянутый, как струна: близкий контакт с Брагинским оказался фатальным, и его странная никому не понятная чудаковатость отразилась в Джонсе эхом посеянного безумия. Это было несправедливо, абсолютно нечестно: тяжесть вины за причинение смерти Ивану Брагинскому целиком и полностью лежала на плечах Артура, однако в нём не было ни малейших изменений в сторону ухудшающегося психического здоровья. А в мозгах Альфреда, напротив, накрепко засел болезненный фантом Ивана Брагинского выскочившим чёртом из табакерки в один не самый удачный день жизни американца. По первости Джонс испугался до ужаса, от страха даже раздербанил зеркало в ванной, в котором отразилась навязчивая тень, затем пришлось смириться с её напрягающим присутствием, постоянными насмешками, подколами и злорадством. Так, для Альфреда Джонса Иван Брагинский никогда не умирал, не исчезал с радаров его жизни и уж точно не оставлял в покое.       — Раскаиваешься?       Иван стоял каменным изваянием в ногах Джонса, изменившийся почти до неузнаваемости: знаменитого пшеничного цвета волосы поседели и стали напоминать первый иней на деревьях, крупная трещина на лице прошла наискось, словно по нему рубанули мечом. В целом облик Брагинского был похож на неумело заштопанный костюм, наспех напяленный на неуклюжее и мрачное нечто — самый пик зрительных галлюцинаций Альфреда. Даже въевшаяся в глаза одежда стала затасканной и обмазанной комками грязи и кровью, завершая приготовленный для американца антураж неупокоенной души. Америка застыл не то от парализовавшего страха, чувствуя, как по спине катятся бусинки холодного пота, не то от того, что упрямый отрицательный ответ был очевиден для них обоих.       — Это неважно, — выдохнул Россия. — Он возвращается.       Умиротворённая улыбка была иллюзией, и на самом деле она ничего не выражала и не значила, и эмоции ей придавала странная игра теней. Всё существо Альфреда ухнуло в пятки и он уставился на Ивана широко распахнутыми глазами, пока окоченевшее тело осталось способно лишь гонять воздух по лёгким.       — А мы с тобой… не свидимся больше.       Из его ушей и носа тонкими узорами заструилась кровь, он круто развернулся и бодро направился к окну, остановившись аккурат в прямоугольнике слабого лунного света. Иван сложил обугленные руки за спиной в замок и хмыкнул своим потаённым мыслям.       — Какая жалость, пора домой, — прошептал он, и глаза его стали стеклянно-серыми и жестокими, кожа на левой щеке окончательно отклеилась и жирными куском повисла у подбородка, — а мне так полюбилось его обличие…       Тень, рассыпавшись в воздухе в бесцветную пыль, исчезла и больше никогда не донимала Альфреда Джонса: его маленькая капризная мечта наконец осуществилась, чего он не мог пока в полной мере осознать.