Купол

      Огню всё равно на жалобы и крик, он равнодушен, хоть и горяч. Огонь — идеальный убийца, он охватывает сразу всё, наступает быстро, без промедления, оставляя после себя лишь смерть, выжженную пустошь. Он уйдёт, а позади будет совершенная чернота, отчаяние и трупы со вскипевшей и обуглившейся кожей.       В зрачках Йошиатсу всегда были живые костры, по крайней мере с того момента, как Томо с ним познакомился. Иногда они засыпали, убаюканные лаской, иногда дрожали в полудрёме. Но не исчезали. Это была одержимость высшего порядка, гнев до белого каления, до кипящей крови. И иногда пламя, потрескивая, растекалось по телу его мальчика, заливая полностью, с ног до головы, так, что в нём не оставалось ничего человеческого. Лишь ненависть и жажда убийства. Тогда Йошиатсу только резал, кромсал и рубил, ослеплённый, бешеный, по колени в мёртвом мясе. И такой красивый…       Томо знал, что огонь не рождается просто так. Чтобы он разгорелся, нужно приложить определённые усилия. И чем жарче, чем сильнее пожар, тем больше было подкинуто поленьев и потрачено топлива. А значит, кто-то или что-то дали Йошиатсу ровно столько боли, чтобы возникло и запылало это неугасимое безумие. ***       – Алё-алё! Мы его теряем! Йоши, очнись! Ну вот. Поздно. Он сдох, окончательно и бесповоротно.       – Кто? Что? — пришёл в себя Йошиатсу, облизал сухие губы и сфокусировал взгляд на Томо, который терпеливо ждал его возвращения в этот мир из заоблачных далей, стоя рядом с маленьким окошком уличного бистро.       – Твой кофе! Он уже того… Преставился.       – А точно никак нельзя реанимировать? — виновато спросил чёрный лис, с такой тоской глядя на свою порцию напитка, будто собирался просить у него извинения, хотя на самом деле извиняться надо было перед Томо. Тот терпеливо ждал, пока его парень вернётся обратно в этот мир из своего полузабытья, смотрел на него пристально и с беспокойством.       – Нет, никак, — оборотень решительно выбросил стаканчик с критически остывшим кофе в урну и кивнул хорошенькой девочке-бариста. — Попытка номер два, сделай этому лунатику ещё мокко со взбитыми сливками и двойным шоколадом, пожалуйста.       Девушка начала колдовать над сладким напитком, кофе-машина зашумела, а Томо взволнованно изучал потерянного Йошиатсу. Можно было опять сделать вид, что ничего не случилось, но он предпочитал честность в отношениях со своим острозубым любовником, оттого не смолчал:       – С тех пор, как мы вернулись на Хоккайдо, это случается всё чаще. Что ты там пишешь в своём блокноте? Мне-то можешь сказать?       – Стихи, — смущённо ответил лис. — Хотя нет, скорее это песни, я определённо слышу музыку. И не могу остановиться, пока не допишу. Прости за кофе, прости, что я опять отъехал. Мы же собирались покататься на чёртовом колесе, и вдруг у меня как щёлкнуло, — Йоши убрал маленький блокнотик и ручку в карман своего нового пиджака, достал подаренные им билетики, картинно поцеловал каждый и снова спрятал в карман.       Тем временем ароматный кофе был готов, лис с благодарностью улыбнулся бариста, Томо попросил ещё дополнительно посыпать сверху шоколадом — «А то этот сластёна не угомонится!» — и лишь после этого выложил на прилавок деньги за две порции. Девушка раскраснелась, покачала головой, отодвигая купюры, и выпалила восторженно:       – Что вы, что вы, для вас — бесплатно! Прошу, для меня это будет честь. Я же когда-то ходила на ваши бои. Белка и Стрелка — это просто крышеснос! Вам ведь равных не было. Расскажу подругам — не поверят!       – Ух ты, поклонница, — рассмеялся Томо и забрал деньги. — Повезло тебе, Йоши, за убитый кофе платить не придётся.       – А можно сделать с вами селфи? — робко попросила девица и для убедительности активно захлопала ресницами.       – Конечно, почему нет? — улыбнулся Йошиатсу. — Для нас это тоже будет честь, — он вежливо кивнул, а Томо тем временем обнял его за плечи, прижал к себе и, взяв телефон у девчонки из рук, направил на них троих камеру.       – Улыбнись, Йо, чего ты кислый такой, сейчас вылетит птичка. Ну или ещё что-нибудь вылетит, главное, покажи зубки!       Щелчок, щелчок, щелчок, и ещё один, как треск сухих веток или костей ребёнка, и вслед за ними — наплывающая на глаза сливочная липкая дымка. Йошиатсу смотрел вперёд стеклянными глазами и ничего не понимал. Не слышал, как гризли сначала сказал шутливо: «Ну вот, ты моргнул!», а затем уже спустя минуту испуганно тряс его, пытаясь привести в чувство, и как девушка принесла лёд и смоченное в холодной воде полотенце. А лис шатался, как средневековая кукла с фарфоровым лицом и безвольным телом, набитым ватой, и не заваливался набок только потому, что его уверенно держали сильные руки Томо.       – Йоши, что это сейчас было?       Они сидели на кованой чёрной скамеечке в сквере неподалёку от чёртова колеса. Йошиатсу виновато поглядывал на Томо и пожимал плечами. Второй кофе погиб и отправился вслед за первым. Их фанатка долго извинялась непонятно за что, сама, видимо, не знала причины, но чувствовала себя неловко. В итоге медведь по привычке оттащил любовника на руках в это укрытие в изумрудной листве.       Место было менее оживлённое, чем тротуар перед кафе. Йошиатсу пил воду со льдом из кофейного стаканчика и тяжело вздыхал. Лицо уже высохло, как и виски, обильно смоченные тогда, когда он потерял сознание, но за шиворот затекли проворные струйки, поэтому ткань пиджака была мокрой. Лис поёжился, подавленно усмехнулся, провёл тонкими пальцами по губам Томо, чуть приоткрывая его рот, и наконец ответил:       – Ну, как что? Результат. За что боролись, на то и напоролись. Ты, кажется, хотел, чтобы я вспомнил моё прошлое. Когда мы отправлялись сюда, цель была такой, да?       – Нет, — решительно ответил Томо, осторожно прикусил пальцы своего парня, отпустил и пояснил: — Цель — найти причину твоих приступов. Я хочу, чтоб тебе стало легче. Признайся, ситуация ухудшается. Ты отключаешься чаще, убиваешь совсем уже бесконтрольно, порой и на меня нападаешь.       – На тебя? — лицо Йошиатсу исказила мучительная гримаса. — Ты не говорил…       – Не говорил, потому что не хотел беспокоить. Но что-то с этим надо делать. Я подумал, что город чистокровных — место, где ты сможешь разобраться в себе, примириться с самим собой. И ещё имей в виду: мне насрать на твоё прошлое, каким бы оно ни было. Оно волнует меня только как шанс помочь тебе. Я же вижу, ты сжираешь себя изнутри.       Йошиатсу закрыл глаза и обессиленно упал лицом в его плечо:       – Спасибо… — шепнул на выдохе, позволяя себе минутную слабость, а потом снова зарастая бронёй, превращаясь в вечно-улыбающегося клоуна. Оборотень поднялся, подмигнул и сказал более спокойно: — Ты не парься, я почему-то стал тут более чувствительным, что ли. Бывают минуты, как сейчас — с фотографированием, которые что-то напоминают, но собрать всё воедино не получается. В голове только лес, в котором я встретил тебя, и ничего больше.       – Ну и не копайся слишком глубоко. Я так считаю: решение придёт само, не надо голову ломать. А пока — у нас билеты, помнишь? Идём развлекаться.       В маленькой свежеокрашенной будочке внизу их встретил добродушный увалень-оборотень, который пояснил, что ему позвонили и предупредили, что сегодня будут клиенты. Он сказал, что колесо обозрения запускают редко, только для особых гостей или по праздникам для ребятишек, и то малыши больше любят карусель.       – Эта медленная занудная чертовка отжила своё. Не аттракцион, а сплошная бессмысленная ностальгия, — говорил он, приоткрывая перед ними двери кабинки. — Как городишки на окраинах. Знаете, на Хоккайдо почти не осталось таких крошечных поселений, а раньше в порядке вещей было. Вот и колесо — пережиток прошлого, бесполезное.       – То, что радует, не может быть бесполезным, будь это маленький захудалый городок или большое скрипучее колесо, — резонно заметил лис, отдал билеты болтливому мужчине и погрузился внутрь, с любопытством разглядывая небольшую коробку из стекла и металла, в которой предстояло плыть по воздуху.       – Вы — идеалист, — возразил оборотень, оторвал полосочку контроля и вернул билеты парням. — У всего должен быть смысл. Он-то и делает любую идею или предмет жизнеспособным.       – А вы — философ, — рассмеялся лис. — Так какой у нас план, философ-сан?       – Три круга и на последнем задержу вас посередине минут на десять, не пугайтесь.       – А можно подольше? — серьёзно спросил Томо. — И можете покурить.       – Понял, — хихикнул оборотень, — будет подольше. Занимайте места согласно купленным билетам, аттракцион начинается.       Белое основание уходило вверх подобно мачтам огромного парусника, так же поскрипывало и почти незримо шаталось от колебаний воздуха, точно в позолоченных спицах застрял призрак морского бриза. Металлический пол с клёпками тоже напоминал палубу. Йошиатсу нетерпеливо ёрзал на сидении, ждал, пока Томо пристроится напротив. Ему пришлось наклониться, чтобы войти, розовые кабинки, по форме напоминавшие то ли тыквы, то ли фонарики, были недостаточно высокими. Служитель захлопнул за ними маленькую дверь и отправился за пульт, чтобы запустить кружение.       Йошиатсу нервно вжимался в спинку сидения и разглядывал стеклянный потолок — небо и копии мачт над ними. Земля уплывала вниз медленно и неизбежно вместе с уменьшающимися на глазах человечками, пол их кабинки штормило, коленки Йошиатсу подрагивали. Томо погладил их, как гладят испуганного кота, жмущегося к ногам хозяина, но лис не отреагировал. Его взгляд был прикован к постепенно темнеющей вышине, казалось бы безграничной, а на деле — разрезанной незримыми куполами. Выше деревьев, выше крыш, их качающаяся шлюпка-тыква поднималась и поднималась. Закатное солнце слепило и вытягивалось рыжим по горизонту, и Йошиатсу неожиданно произнёс, как сомнамбула, словно находился не здесь и сейчас, а где-то в другом месте и времени:       – Там, где я вырос, не было моря. Совсем не было моря и воздуха. И закат было не увидеть. Солнце ныряло в чёрные ветки, в чащобу, и наступала темнота. Сразу, без просвета. Как же мне хотелось видеть его подольше… — он тряхнул головой, сбрасывая с себя тяжёлый образ, и грустно провёл рукой по стеклу туда-сюда, точно прощался с солнцем.       И тут же, как по его сигналу, полоса света сузилась до тонкой, блестящей, едва заметной лески и погасла, шлейф рыжей вуали солнца растаял, пришла ночь. И зажглись фонарики. Они ехали молча круг за кругом, застрявшие в подобии рождественской гирлянды, Томо сжимал ладони лиса в своих, и они были как пазл — более хрупкие в крупных, лодочка в лодочке.       Наконец кабинка застыла в ночном небе, как они заказывали, и лишь тогда оборотень-гризли нарушил тишину:       – Ты вспомнишь. Но даже если там не было солнца, было плохо и страшно, больше так не будет.       Йошиатсу сдержанно кивнул с пониманием:       – Потому что у меня есть ты, — и притянул кисти Томо к своим ярко накрашенным горячим губам, а затем и весь Томо как-то притянулся в раздвинутые колени, в объятия и в приоткрытый похотливый рот. Изломанные руки-щепки распахнулись широко и радостно, как гостеприимные двери, тут же схлопываясь, обвили шею.       Секс с Йошиатсу всегда был сродни истерике, такой же изящный и болезненный, словно визгливая долгая нота скрипки. Но Томо, кажется, только такое и подходило.       – Держись крепче. Подними бёдра, — командовал он разодранными в кровь губами.       Поцелуи лиса были словно механический капкан с мелкими зубьями. Потом непослушный вертлявый слушался, а Томо сдирал с него брюки, скатывал ткань, небрежно готовил тощую задницу к тому, чтобы вставить, входил, как звезда по красной дорожке, самодовольно, нагло и настолько глубоко, что Йошиатсу хрипел и душил, душил собой: снаружи — узкими бёдрами и жадными руками, внутри — обжигающей теснотой. Томо вбивался с упоением, как в первый раз — в лесу под дождём, сквозь безумие в текущей влаге их пота, слюны, иногда крови, и в финале — спермы. Потому что Йошиатсу почти всегда кончал первым, а он следовал за ним. Потому что излиться в мягкого, укрощённого, даже робкого лиса было самым лучшим. Потому что именно тогда Томо знал, что его чёрный маленький призрак счастлив, и он тоже становился счастливым.       – Я никогда не видел, чтоб кабинка так качалась, — заржал смотритель внизу.       Томо сунул ему чаевые, весьма щедрые для такой наглой рожи, по которой хотелось съездить кулаком. Но Йошиатсу висел на локте совсем беззлобный и нежный, это спасло физиономию оборотня-работника карусели и озолотило его карманы.       – Я ведь сказал тебе сходить покурить, — проворчал медведь напоследок, уводя своё зазевавшееся сокровище, которое любовалось фонариками на колесе.       – Неужели мы сделали это с тобой так высоко. Уиии! — верещал он с расширившимися от восторга глазами и показывал пальцем на самую верхнюю кабинку. А лицо было всё перепачкано помадой, впрочем, как и у Томо, одежда в беспорядке и голова приятно пуста.       Такого удавалось добиться нечасто, и только известными способами — секс или драка, как та, которую они с наслаждением словили в клубе Бётаро на отмечании Дня Рождения Манабу днём позже.       В остальном жизнь наёмников в городе напоминала не чёртово колесо с его равномерным плавным движением, а жуткие американские горки, на которых они то падали в бездну, то взлетали к солнцу. Воспоминания приходили всё чаще, разрозненными обрывками, некоторые фрагменты склеивались, но в общем картину никак не удавалось восстановить, и это снова и снова делало Йошиатсу несчастным. Энергетика большого скопления чистокровных действовала не как предсказуемое лекарство от потери памяти, а как сеансы гипноза — стихийно и не принося облегчения. И лис грустил всё сильнее.       В день, когда их по сути выставили из общежития, как бы там Йошиатсу ни шипел своё «Мы сами ушли», произошло то же самое. Уныние, потом радостный секс двух циркачей-эксгибиционистов, а затем — снова вниз, в яму чёрной тоски.       – Некоторые рождены для бесконечной ночи, — бормотал себе под нос лис-оборотень, шагающий с опущенной головой по тротуару в никуда.       – Слушай, заткнись, любовь моя, — мрачно возразил ему Томо из-за спины. — Харе цитировать мёртвых поэтов. Если мы с тобой и рождены для бесконечной ночи, то в ней есть шатры, аттракционы, факиры, лампочки и бенгальские огни. Не так уж плохо.       – А ещё махач со всякими уродами, шатающимися на улице в столь позднее время суток, — угрожающе захохотал Йошиатсу, пугая случайного прохожего, шедшего им навстречу и тут же ускорившего шаг в панике.       – Это мы с тобой шатаемся по улице. И сдаётся мне, что опаснее нас с тобой в этом городишке найти кого-то сложно, — сказал Томо, закурил и перекинул на другое плечо их общую дорожную сумку, в которой в основном были шмотки Йоши и его же катаны.       Лис пропустил эту фразу мимо ушей и указал на детскую площадку впереди:       – О, Томо, пошли туда, смотри, какой раритет — карусель-осьминожка, а ещё качели эти кривые, блин, как же они назывались…       – Промокашка, кажется, — неуверенно протянул Томо. — Какое старьё, сто лет таких не видел.       – И я! И я! Пошли!       – Я на таких в детстве качался, а ты?       Йошиатсу испуганно застыл и открыл рот, снова выпадая из реальности. Две тени отделилось от детской площадки, одна высокая, другая совсем маленькая, они держались за руки, они шли домой. Женщина с высокой причёской в летнем платье и девочка лет пяти в комбинезончике и панаме. Ребёнок тёр сонные глазки кулачком, в другой ручке сжимая ведро с лопаткой, тонкий голос причитал:       – Мам, почему Рэй не хочет играть со мной, не понимаю. Я вчера укусила его, но что тут такого, он меня разозлил.       – Не обращай внимания, — утешала малышку мама. — Глупый мальчик, вот и всё. Мы прежде всего оборотни, это инстинкт — защищаться. Нечего было швыряться в тебя песком, — девочка серьёзно кивнула.       Пара прошла мимо отставных Ликвидаторов. Томо всё так же курил, размышляя, стоит ли идти на площадку или всё-таки найти Хайда, чтобы определиться с ночлегом, как вдруг слабый шёпот заставил его вздрогнуть:       – Вспомнил… Томо, я всё…       Сжавший виски, очень бледный, вытянулся в струну, смотрел испуганно, минуту, две, вскрикнул, как чайка, невыносимо громко и высоко, и будто все кости разом в теле подломились, упал на асфальт. Томо рванул к нему и успел подхватить только голову, так что лис не ударился виском, не разбил лицо. Конвульсии накатывали сильной волной: Йошиатсу бился в его руках секунд по тридцать, затем застывал, будто коченел — пальцы скрючены, зрачки закатились, а потом всё снова повторялось — ноги и руки, как части раскладного ножичка, вылетали, падали, дёргались, замирали. Томо придерживал его у себя на коленях и хмурился, пена изо рта Йошиатсу текла по его штанине, белая, как у кромки моря. И оборотень-медведь устало повторял в мыслях услышанное в кабинке колеса обозрения: «Там, где я вырос, не было моря. Совсем не было моря и воздуха. И закат было не увидеть». ***       – Ты прежде всего человек, Йоши. Человек, а не зверь, — одёргивала его мама. — Запомни! И пойди извинись.       Йошиатсу не мог бы описать её лицо, но точно знал, что оно было красивым. Так же, как и лицо папы. Он был настолько мал, что на месте лиц вспоминались лишь световые пятна, одуванчики из сияния — хватит неосторожного вздоха, чтоб разлетелись, разрушились. И улыбки, улыбки тоже были когда-то, и у женщины, и мужчины. Рука в руке. Почти осязаемое — когда-то они двигались лишь такой нелепой вереницей, втроём частью хоровода, которая могла мешать другим, занимать весь тротуар. Йошиатсу нравилось перепрыгивать лужи, просто подгибая ноги, подскакивая и повисая на маме и папе. Слева она, справа — он, а Йоши посередине, как гвоздик в загадке про ножницы. Ноги у него были короткие и слабые, и руки тоже. Не то что лапы в чёрной шёрстке. Но мама запрещала, а папа ругался:       – Ты человек. Человек, не зверь! Только не перекидывайся! Нельзя!       – Но пап! Ну мам!       – Нельзя, — строго, нервно. Когда она нервничала, дрожало всё: и голос, и красивая рука с розовыми ноготками. А когда рука дрожит, через лужи не попрыгаешь, неудобно. Так что Йоши старался изо всех сил усвоить эту странную причуду родителей, мотал на ус их наставления, но всё равно недоумевал:       – Почему? Почему я не должен становиться лисёнком? Тебе ведь нравится. Ты тоже красивая, когда…       Перебивает, испуганно лепечет:       – Тссс! Тише, дурачок. Нельзя, нельзя!       – И папе нельзя?       – И папе. Иначе нас поймают, понимаешь, глупышка. Мы ведь живём с людьми, надо подстраиваться.       – Зачем?       – Зачем что?       – Зачем с ними живём? Для чего подстраиваться?       – Потому что сами мы прежде всего люди. Не животные. Просто родились немного… иными, чем они.       – А почему мы их боимся? Ведь мы сильные. Сильнее их. Папа вон ого-го какой, кого угодно порвёт одной лапищей! Вжух!       – Мы не боимся, Йоши, это они боятся. А страх заставляет делать плохое.       – Не понимаю, — Йошиатсу дулся, еле волочил ноги, намеренно шаркал, но урок усвоил, ведь он любил родителей, родители не могли ошибаться. Наверное, не могли.       Это был небольшой городок, затерянный в лесах на Хоккайдо. Выбрали его, просто ткнув пальцем в карту наугад, Йошиатсу и ткнул, а мама ещё смеялась, мол, не мог ещё что-то более крошечное найти. Но их всё устраивало, лишь бы уйти, лишь бы сбежать от ужаса непонимания, от недобрых взглядов. Им, бесприютным, неважно было, где вить гнездо, где обустраивать логово, главное, они были вместе. Туда ехали на поезде, на попутках. Большое приключение. И долго шли от станции по просёлочной дороге через лес, папа пугал, ухал совой, и звери откликались, а Йошиатсу рычал им в ответ, правда, выходило не грозно, а жалобно.       Там чаща вокруг казалась чёрной в любое время года, а в садах местных жителей рос багрянник. Весной из его почек выбивались розовые листья, они выползали наружу, разворачивались и со временем набирались сил и цвета, словно напитывались кровью. К лету деревья опять менялись, становясь сизыми, и только черенки хранили память о истинном облике, оставаясь зловеще-красными, чтобы через год ветки могли опять истекать почками-кровавыми каплями.       Маленькая семья из трёх человек могла найти здесь покой, как считали они, могла обрести пристанище, как думали они. Пожалуй, всё же родители способны ошибаться. Даже самые умные и самые сильные. В ту пору, после Утечки, и вправду было много беженцев. В стране царила смута, и многие пока не понимали, что делать — искать угол и какую-то работу в мегаполисах или укрываться в незаметных поселениях. Вдруг Японию захлестнёт война людей и созданных ими монстров, тогда, возможно, спрятаться — лучшая идея. На то и был расчёт. Родители Йошиатсу прибыли туда, в это место без имени, да оно и не имело значения, ведь позже города не стало, он был стёрт с лица Земли, как сотни его братьев в ту жуткую эпоху.       Они пришли пешком, только Йошиатсу — верхом. Он восседал на шее статного мужчины и указывал направление, весело болтая ножками:       – Вперёд! Вперёд, лошадка! Нно!       Здание мэрии в центре посёлка нашли сразу. Оно было крупным и не походило на жилое помещение. Покатая крыша, светлые стены, и вокруг — багрянник, кровавая роща. Оказалось, что органы местного самоуправления скатились до совсем мелкопоместных, никаких выборов уже не проводилось, слишком мало народа осталось. Поэтому те, кто всё ещё жил в том городе, однажды собрались на площади перед мэрией и, как в древние века, указали на старосту. Должность занимала сухая дёрганная старуха с сероватыми губами и пожелтевшими от табака зубами. Ну, как старуха, это Йошиатсу она казалась древней, позднее он понял, что ей было лет сорок пять, не больше. Но рядом с его родителями, молодыми и сияющими, она выглядела костлявой и ветхой, как Смерть с косой.       – Добро пожаловать, — сказала она хриплым, почти как у мужчины, голосом. Встала из-за стола, подперла бока кулаками, посмотрела оценивающе. — Работать-то можете? Хлипкие, как погляжу. У нас тут не курорт, и не Токио. Пахать придётся. Плотники нужны, мясники, слесари, уборщики, кухарки. Водопроводчики сгодятся.       – Мы всё можем, — заверял отец, придерживая коленки Йошиатсу на своих плечах.       – Так уж и всё? — вздёрнула бровь староста.       Странное дело, лица родителей таяли, не вспоминались, а вот черты этой женщины врезались в память, точно наскальные рисунки в камень. Убранные в хвост волосы, гладкие, чёрные, волосок к волоску, и только белые полосы на висках, как лунные дорожки. Глаза, глядящие прямо в душу, огромные глубокие провалы, сетка морщин, две резкие у рта. Упрямая бабка им попалась.       – Я готовить умею! — уверенно заявил Йошиатсу.       – Да ладно? Что же ты умеешь, мальчик? — усмехнулась женщина впервые с того момента, как они вошли в её кабинет. Усмешка Йоши не понравилась, но он смело продолжил:       – Всё! Могу мисо, могу рамэн, могу ёсинабэ-ширу!       – Неужели?       – А то! Берёшь воду, берёшь соль, и всё готово!       Староста рассмеялась, словно ворон в комнате закаркал:        – Да уж, с таким поваром с голоду не помрёшь. Но, если честно, — хитро блеснул коварный глаз, — мы рады приветствовать вас. Сейчас тёмные времена настали, каждый человечек на счету. Наш город вымирает, всё вокруг вымирает. И без новой крови мы не выживем. Выделим вам домик небольшой, но тёплый, зимой не замёрзнете. И определяйтесь с работой, уж коль пришли. Бездельников кормить не будем, своих голодных ртов навалом. Коли рассчитывали жить тут нахлебниками, убирайтесь сразу, говорят, на Хонсю лагеря для беженцев будут строить, вот туда и проваливайте. А коли нет — милости просим.       – Нам надо где-то расписаться, что-то заполнить? — спросила мама, но женщина лишь махнула на неё рукой:       – Что вы! Бумажки сейчас ничего не стоят. Нужно будет, конечно, выполнить некоторые формальности, но не теперь. Вас проводят и снабдят самым необходимым. Обустраивайтесь, позже поговорим.       Вечер в уюте, запах еды, приготовленной не из воды и соли, а из сухого пайка, выданного неприметным мужчиной-провожатым, который только довёл до домика на окраине с покосившейся дверью и странного вида холмиком из наваленных горкой камней.       – Здесь кто-то умер? — боязливо спросила мама.       – Нет, что вы, — оскалился местный, — пока нет. Располагайтесь, будьте как дома.       Отсалютовал, ушёл. Папа ещё долго смотрел на косую входную дверь и говорил, что из-под неё дуть будет, надо бы починить потом, исправить. Но не сложилось.       Кажется, ничего исправить было нельзя с самого начала. Их выволокли ночью из тёплой постели. Тогда Йошиатсу ещё боялся темноты, ещё не знал, что свет может быть куда страшнее. Пришёл к родителям в кровать и сразу заснул. А потом — огни. Огни были повсюду. Злые, жгучие. Люди пришли с фонарями и факелами, у некоторых были просто свечи в банках. Потащили во двор. Мама с распущенной косой, босая, в ночной рубашке, Йошиатсу ещё думал тогда, как же ей холодно, очень холодно, волоком по грязи. Упала — тащили, пинали ногами. Отец в майке и трусах, как и он, маленький мужчина, их двоих тоже волокли, папе связали руки, рассекли лицо ударами. Звук был тёплым — кулаками в мягкое. Но мальчика бил озноб, когда этот звук повторялся и повторялся.       Во дворе стояла толпа, все похожие на ту женщину, ни одного ребёнка, старые, как казалось Йошиатсу, черноволосые и озлобленные, отсветы от фонарей в руках делали лица неестественно вздутыми, выпуклыми. Щёки белые, тени под глазами — угольные, настоящие звериные рыла, ружья за спинами, будто растущие из них остовы костяных крыльев. Стая скалилась, повинуясь вожаку.       – Это простые формальности, не пугайтесь. Зачем же так визжать, милочка? — произнесла староста сухо и хлестнула маму по лицу, чтобы она не кричала. — Я же говорила вам, времена нынче тёмные. Мы не можем пускать к себе всех подряд. А ну как вы из этих, из тварей. Нам тут чудовища не нужны, мы люди мирные. Пройдёте проверку, так живите.       Их было четверо — здоровых мужиков, которые уложили его мать на землю и держали за руки и ноги, уже тогда отец зарычал, но мама всё причитала:       – Милый, это же просто проверка! Эти люди не сделают нам ничего дурного!       Но староста махнула рукой, и ещё двое принесли из огорода тяжёлую дубовую доску в человеческий рост, подтащили и уложили маме сверху на грудь, лишь тогда отпустили. И началось. Каждый подходил к холмику из камней, брал один булыжник и выкладывал на плиту. Из-под неё только тихие стоны раздавались.       – Живая? — спросила староста, подтаскивая свой замшелый влажный камень.       – Живая, — еле слышно ответила мама.       – А не должна бы, — хрипло гаркнула старуха и поставила ногу на плоское дерево, надавила, глядя куда-то за спину маленькому Йошиатсу. — Что и требовалось доказать.       Отец перекинулся быстро и бесшумно, челюсти клацали в воздухе, но он толком ничего не успел, лишь отгрыз руку одному из горожан. Выстрелы грянули со всех сторон, и чёрный лис превратился в ком подёргивающегося меха, истекающего кровью.       Сначала мальчику показалось, что он потерял слух, но это было не так, просто мама долго выла на одной ноте, и кроме этого в ночи, подсвеченной фонариками и факелами, ничего не существовало, оттого ему это представилось глухотой, но вслед за воем пришли слова из-под плиты:       – Мы люди, мы же люди, за что? Йоши, ты — человек.       – Да, оно и видно, — крикнул кто-то из толпы и плюнул в дрожащую плиту. Камни посыпались, а за ними и плевки из толпы, женщина попыталась обратиться, но сделать это в этом капкане было невозможно. Кости трещали, не восстанавливаясь, плоть не нарастала правильно.       Она умирала долго, до утра, в тщетных попытках освободиться и защитить сына. И всё это время он слышал только как заклинание: «Ты человек, не забывай!». Последний стон в предрассветные сумерки, и стая стала расходиться. Они лениво позёвывали, задували свои свечи в банках, обсуждали детали ночного происшествия с аппетитом. Так, будто это была сплетня о том, кто с кем спит. Жаловались друг другу, что не взяли с собой выпивки и еды, что всё это было утомительно и скучно.       Мальчик трясся с заломленными за спину руками, по щекам текли слёзы, но он молчал. Человек, державший его, тоже зевал. И можно было легко вывернуться и стать зверем. Укусить, по крайней мере сбежать. Он не стал. То ли заклинание матери подействовало, то ли опыт отца. Всё, что он понял — нельзя нападать на толпу, не подготовившись. Единственное, что точно не было причиной сохранения облика — это страх. Йошиатсу не боялся. Ему было больно, но не страшно. Огонь был зажжён в ту ночь, но ещё не разгорелся в полную мощь.       – А что со щенком? — спросили старосту.       – Что-что, — пробрюзжала женщина, вытиравшая руки о юбку то ли от склизкого камня, поросшего мхом, то ли просто от омерзения, — ко мне его. Продолжим. От осинки не родятся апельсинки. Выродок, точно. Но пока он такой, будем ждать. Пусть обратится, тогда и пристрелим. Мы же не звери, — хмыкнула она, запустила свои ледяные пальцы в волосы Йошиатсу, дёрнула и потянула за собой.       Старая сладкая тянучка, завалявшаяся в запылённом ящике комода — такими были годы, ставшие для него одним монотонным днём, перетекавшим в ночь и обратно. Рукастые местные мастеровые изготовили клетку и кожаный ошейник. Сначала была верёвка, привязанная наспех к прутьям, затем цепь, а позже — новый ошейник побольше и цепь попрочнее. В окно был виден только участок леса, в который день за днём ныряло солнце. Йошиатсу всё ждал, когда же острые верхушки деревьев пропорют наконец брюхо дневного светила, и наступит конец для всех — для него и для этого зверья. Но солнце снова рождалось из ночи и в неё же уходило.       В доме старой ведьмы было испытано всё: мальчика топили часами, вытаскивали из воды и снова топили, пока лицо не начинало сереть, пока ему не казалось, что он дышит водой, которая текла из ушей, носа и горла. Его клеймили, и запах собственного жжёного мяса от голода казался вкусным. Постепенно раны затягивались. Тогда под кожу загоняли иглы, крики рвали воздух, глаза беспристрастно отмечали, что за окном испуганные стаи птиц чёрными звёздами взлетают в небо. Его резали и душили, но он оставался собой. Молчал, только изредка кричал:       – Я человек!       А в него втыкали ножи, ломали кости и говорили разными голосами, на разный лад:       – Оскалься! Покажи клыки, покажи зубки! Обратись! Мы знаем, кто ты есть!       Йошиатсу не перекидывался, он ждал. Со временем иссякает всё, даже воображение палачей. Им приелось мучить его, они просто забывали о том, какой враг живёт в сердце их города. Только старуха помнила и следила за ним. Кидая кость в клетку каждое утро, говорила:       – Я сломаю тебя, зверёныш, будь уверен.       Иногда он слышал разговоры о том, как в поселение приходили другие. Надежда на освобождение появилась лишь однажды, в первый раз. Он думал, вдруг эти пришлые умнее и сильнее его родителей. Но нет. Их всегда убивали. Если кто-то оказывался не вампиром и не оборотнем, то погибал будучи одиночкой, либо, если приходила семья, выжившие после «формальностей» становились частью стаи, безропотно слушались и боялись старосту. Ей удавалось сломать всех. Но не Йошиатсу. Хотя она была близка.       Не боль поставила точку в истории заключения чёрного лисёнка, а нечто куда более страшное. Ещё в первую ночь в этом городе мальчик решил для себя, что столь чудовищное место должно умереть. Он утопит их в крови, всех до единого. В тот миг, когда рука женщины волокла его за волосы в будущую клетку, когда он был мал, слаб и смешон, зверёныш уже был сильнее стаи. И уже тогда он сошёл с ума.       Точку поставила сама старуха. Она завела привычку говорить с ним, но лишний раз не трогала — брезговала. А вот рассеянные фразы, обращённые, как к животному, без мысли об ответе, произносила довольно часто. Что-то вроде «Ты ещё не подох?». Такое Йошиатсу слышал постоянно, год за годом. Но с новой весной что-то изменилось.       Ветви растущего у дома старосты багрянника стали такими высокими, что почти скрывали за собой лес. Привычный пейзаж изменился, теперь его заменяли почки с зарождавшимися каплями крови. Лис всё так же сидел на цепи и изучал тень, медленно переползавшую из одного угла клетки в другой. И вдруг поймал себя на гадком ощущении. На него откуда-то будто сыростью дохнуло — такой затхлой, холодной, точно из заброшенного глубокого колодца, или даже скорее из канализации, потому что несуществующая вонь нарастала склизкой угрозой. С чего бы это? Йошиатсу поднял взгляд и увидел, как пристально на него смотрит женщина, растерзавшая его родителей. Она считала себя человеком, но пожирала его глазами точно животное. Заметив ответный взгляд, хмурилась и уходила по своим делам.       Так продолжалось недолго. Эти «колодезные» мерзкие взоры сменили болтовню, за которой староста его не замечала. Теперь она молчала и пялилась. Ближе к вечеру стала садится на стул возле клетки, глядела, порой не отдавала себя отчёт, что поглаживает себя между ног.       – Ты растёшь, зверь, — нарушила она однажды тишину, подсев особенно близко.       Дело было за полночь, город спал, но одинокой женщине, заправлявшей здесь всем, не спалось. Да, она давно разменяла шестой десяток, и тело её давно увяло, покрылось морщинами и неприглядными складками, но жажда в нём ещё теплилась. Она уж и забыла о далёкой надежде прошлого — найти мужчину по себе. Все они были жалкими и слабыми, никто не мог разделить её ночи и встать по правую руку от неё днём.       – А зачем искать? — противно хихикнула она сама себе, забывшись в опьянении от внезапной идеи. — Будешь хорошим мальчиком, я потом выпускать тебя буду. И кормить повкуснее. Что там у тебя выросло, покажи? Я даже, может, ошейник сниму, у меня ключик есть. Хочешь ключик?       Староста показала ключ на миг и спрятала его в карман передника. Щёлкнул замок на двери. Её зверь, её пленник и раб все эти годы рос и менялся. Нескладное тело щуплого подростка в цепях могло удовлетворить женщину не хуже, чем тело мужчины. Она вошла в клетку вместе с запахом тины, а Йошиатсу опасливо вжался в стену. Уродливо раскорячившись, старуха села ему на бёдра, провела ладонями по плечам, нащупала под лохмотьями соски и удовлетворённо крякнула, будто выбрала на рынке в базарный день самую хорошую и свежую рыбу. Мальчика замутило, спазмы подкатывали из живота, но он сдерживался до тех пор, пока староста не схватила его руку и не засунула себе под юбку. Мокрое, склизкое, жадное и дряблое слабо обхватило его пальцы. Йошиатсу отдёрнул руку, одновременно из горла хлынула рвота. На домашнее платье, на лицо женщине. Она отскочила с ругательствами, затрясла головой, заохала, стала вытирать щёки подолом, и только отвела ткань от лица, как через мгновение её лица не стало. Кровавая каша не успела закричать — горло ей вырвали острые мелкие зубы. Руки мальчишки выдернули её руки из суставов, с тихим бульканьем и хрустом была раздавлена грудная клетка.       Эту женщину Йошиатсу убил ещё в теле человека. Оказал ей честь. Остальных перегрыз уже зверем. Освободившись, он оббегал дом за домом, тихо и бесшумно, убивал всех и никого не оставил. А потом лес принял оборотня, как родного сына, как животное, бешеное, лютое, но при этом — своё. И лис забыл обо всём. Потому что меньше всего на свете он хотел помнить о том, что когда-то он был человеком. ***       Припадок давно кончился, но они всё ещё были на земле. Голова Йошиатсу покоилась на коленях Томо, тот спокойно перебирал его спутанные волосы, гладил и слушал, как его парень рассказывает свою историю усталым голосом. Небо над куполом подмигивало звёздами, деревья шуршали, качели-промокашка поскрипывали, а Йоши чувствовал себя таким спокойным и умиротворённым, каким, кажется, никогда не был.       – Ну что? — спросил он еле слышно, так и не дождавшись реакции Томо.       – Ничего. Или ты думал, что я испугаюсь?       – Думал. Я вроде целую деревню загрыз, мог бы хоть для приличия вздрогнуть. Или похвалить, — улыбнулся лис в небо, которое полностью закрыло склонившееся над Йошиатсу лицо Томо. Его чёрные глаза сказали без слов: «Хвалю. А если бы не перегрыз ты, перегрыз бы я». И губы нашли губы, чтобы погладить присмиревший, укрощённый маленький пожар.