Пепел

      «– Сегодня в нашей студии особенный гость — госпожа Оикава Мику, бывший редактор знаменитого писателя, Широямы Юу, без вести пропавшего две недели назад в своей токийской квартире. Оикава-сан, прошу», — ведущая, безвкусно обряженная в нелепый оранжевый костюм-двойку, сделала приглашающий жест рукой в сторону соседнего диванчика. Таканори, впервые бросившего взгляд в сторону экрана, перекосило. Нет, ему было плевать, что они сейчас в сотый раз начнут наперебой ахать и охать по безвременной «кончине» бедняги-Юу, приправляя стенания душевными рассуждениями о «таком потерянном таланте» и о том, каким тот был душкой при жизни. Подобные правдиво-лживые разглагольствования успели ему приесться, удивительно, как им до сих пор не надоело обсасывать кости этой истории, уже догоревшей и осыпавшейся пеплом. Среагировал Мацумото на другое: как можно быть настолько слепыми? Наряд девицы и сам-то по себе был из серии «без слёз не взглянешь» из-за неудачного оттенка, а на ней, достаточно желтолицей то ли от природы, то ли с лёгкой руки гримёра, он и вовсе превращался в маскарадный. Смотреть на то, как леди-апельсин толкует о том, о ком не имеет ни малейшего представления, было выше его болевого порога.       Телевизор погас, лишив Мику возможности высказаться в конкретно этой кухне, замоченный пульт вернулся на стол, а Таканори — обратно к раковине. Сегодня он был примерным домохозяином, устроившим Акире утро-рай, утро-сказку. Оно было настолько из ряда вон выходящее, что Сузуки некоторое время топтался у входной двери, то и дело спрашивая, всё ли у Мацумото хорошо и не остаться ли ему, ничего страшного, сможет разок поруководить и из дома.       Несомненно, традиционный японский завтрак, ждавший мужчину на столе по пробуждению, насторожил его. Всё было как полагается: суп мисо, рис с натто, тэмпура из овощей и рыбы. Всё — руками Таканори. Желудок и сердце совершили синхронный кульбит в сонном теле Акиры, будто на его собственной кухне высадился десант НЛО — настолько это было странно. На осторожный вопрос, в честь чего такая радость, Мацумото буднично пожал плечами и выдал уверенное: «Почему бы и нет? Мы должны жить дальше, а ещё меняться. К лучшему, конечно же. Присаживайся скорее». Сузуки такой ответ мало успокоил, но допытываться дальше он не стал, боясь разрушить пусть диковинную, но всё же уютную идиллию. Иллюзию идиллии? Разгадка не находилась, и он просто поглощал пищу, пока Таканори поглощал глазами его. Пик жадного визуального потребления пришёлся на мисо. Чужие глаза высекали искры упоения и восторга, поэтому Акира не решился сообщить о странном привкусе угощения.       Так он и ушёл на работу, ошарашенным и в то же время умасленным. И теперь, оставшись один, Мацумото заметал следы, тщательно промывая посуду. Нетронутой стояла лишь миска из-под супа, её он оставил напоследок. Как же ему хотелось поделиться с Сузуки сутью этого утра, смыслом трапезы, её наполнением. Однако тот бы не понял, не принял, не было ни единого шанса на успех. Так что Акире пришлось остаться в неведении, какую приправу использовал его любовник и что он поглотил на завтрак.       Таканори наконец добрался до последней посуды, ставшей с его лёгкой руки практически ритуальной, отмыл и убрал на сушку. С этим было покончено. Смятая и опустевшая страница «Цветов зла» покоилась в мусорке. Мацумото совсем не жалел, что пожертвовал её содержимое другому. В конце концов Акира тоже имел право на контакт с Юу, пускай такой — прощальный. Ближе, чем просто физическое слияние. Сегодня Таканори был щедр и милосерден. Он снова поделился с ближним.       В глобальном смысле текущий день мало чем отличался от вчерашнего, позавчерашнего и всех остальных. Люди за окном продолжали семенить по своим делам, такие нервные, спешащие, ходячие сомнамбулы. Если задуматься, то они даже мало чем отличались от тех, что жили вне эпидемии, до неё. Готовность истекать социальной смазкой никуда не делась, всё те же бессмысленные угождающие лица, разве что теперь с поволокой тревоги. Она не коснулась Мацумото, и оттого так сладка была мысль обособить себя от общей массы. Позволить хотя бы на мгновение напиться идеей своей превосходящей уникальности. Но не дольше: Таканори никогда не обольщался — он отличен от других ровно на столько же, на сколько необходимо для идентификации каждого отдельного человеческого экземпляра. Было ли это так же справедливо для нового мира Широямы? Если там все становились наподобие Юу, то как они распознавали друг друга?       У него были вопросы. Много вопросов. Мацумото практически не спал минувшей ночью, поэтому вдоволь развлёк себя проектированием новых и новых теорий. Он вообще много чего обдумал, перемещая фантомные гирьки то на одну, то на другую чашу весов. В итоге всё кончилось поломкой нереальной конструкции, мешками под глазами и двумя решениями. Первое из которых он уже успел осуществить с Акирой, оставалось дело за вторым.       Таканори приближался к заветной двери медленно и уверенно. Ему нравилось ощущать накатывающий трепет на уровне солнечного сплетения и в животе, горячие щёки и лёгкое онемение пальцев. Он позаботился об их обнажении, бросив полуперчатки на спинке дивана в гостиной, и тут же пожалел — шероховатые, исколотые подушечки при соприкосновении с любой поверхностью вызывали дискомфорт. Но он ничего не изменил, надавив на ручку входа в свою бывшую мастерскую голой рукой.       Воздушный удар холодом не стал неожиданностью. Морозом тянуло по полу ещё на подходе, причём с самого раннего утра, и чтобы не вызывать подозрений у Сузуки, он позаботился о прикрытии заблаговременно, оставив окно нараспашку. Больше в этом не было необходимости — внешний шум мегаполиса остался по ту сторону створок, стекло скрыли жалюзи, оставив помещение в мягком полумраке. Из-за него эффект свечения, исходившего даже от зачехлённого зеркала, только усилился. Оно сияло, как факел в ночи, и взволнованно дышало потусторонней жаждой.       Юу был всё тот же: блаженный, прекрасный и пустой. Таканори задохнулся от эстетического восхищения и передёрнулся от диссонанса. Дуализм впечатления выбил из головы все заготовки — начал он очень резко, хаотично, пропустив приветствие, как и вчера:       – Мне вспомнилась одна ночь, случившаяся около десяти лет назад. Ещё до диабета и до окончательного утверждения направления наших отношений. Хорошая ночь.       – Когда-то такие частенько случались, — мечтательно ответил Широяма без всякого налёта горечи, упрёка или грустной ностальгии, в его словах читалось простецкое «Было классно!».       – Пожалуй, — согласился Мацумото, продолжив: — Мы втроём напились. Сильно. И решили устроить ночной заплыв с ДВД. Обычно мы были не слишком успешны в подобных намерениях, ведь ты и я чуть что вступали в полемику, бесконечно болтали и попросту не давали Акире что-либо смотреть. Конечно же, и тогда затея по традиции провалилась, но запомнилась мне та ночь из-за нашего спора втроём. Более того, если не ошибаюсь, инициатором был Сузуки. Нонсенс.       – На следующий день он притащился с огромным пазлом на несколько тысяч деталей, — рассмеялся Юу, усаживаясь на пол, что тут же за ним повторил и Таканори.       – Именно. Мы так и не собрали его, хотя вы пытались.       – А ты ни капли не помогал, зато ходил с лицом «боже, я живу с имбецилами».       – Не помню, но мог. Предметом той туповатой дискуссии была основная тема сериала, что мы так и не досмотрели: меняются ли люди. Акира жарко доказывал нам двоим, что несомненно «да». Его «да» против нашего «нет». Когда человеческие доводы иссякли, пошли образные объяснения. Ты всегда говорил мне, что если не можешь или не хочешь донести мысль по-простому, врубай метафору, а там уже насрать, понял твой оппонент или нет. Верный способ отсеять скучных и тупых.       – Между прочим, с тех пор моя точка зрения изменилась. Просто не могу уже иначе, слишком привык, — мягко перебил Широяма и махнул ладонью, мол, продолжай.       – Я редко следовал твоему совету с другими. Однако с тобой он всегда работал. Словно наш собственный язык, неизвестный чужакам, — тень улыбки скользнула по губам Таканори, который, неторопливо погружаясь в воспоминания, смотрел мимо Юу, внутрь себя. — Так вот, в ту ночь мы с тобой, играя за одну команду, использовали банальную ассоциацию с пазлом. В конечном счёте всё скатилось в фарс, но изначально речь была о том, что каждый пазл — чётко заданная картинка. В ней ровно столько деталей, сколько задумано. Как и в людях. Мы рождаемся с готовым комплектом, просто разобранным. Первым появляется контур, а потом начинает вырисовываться основа, само изображение. В каждом ограниченное количество деталей, и дополнительные не пришить. Время не меняет сути, оно может только добавлять новые кусочки, стремясь завершить картинку.       – Или убирать, чтоб частично разрушить.       – Да, или убирать. Изменения — просто добавление исходно имеющегося или удаление прежде поставленного на место, причём чаще всего недолговечное, спорадическое. Люди-пазлы нужны для того, чтобы их собирать, они будят азарт, просят себя завершить. Никого нельзя перепрошить или модифицировать. Кусочек моего рисунка никогда не станет частью твоего. Ты понимаешь, к чему я это?       Широяма хлопнул ресницами и забавно погримасничал, завершив перфоманс ослепительным оскалом. Мацумото показалось, что над ним издеваются, но при этом писатель выглядел до дрожи искренним. Пришлось проигнорировать и озвучить то, к чему он вёл всё это время:       – Сейчас ты, Юу, просто контур себя, кто-то повытаскивал все внутренние элементы, и я очень надеюсь, что не растерял их. Контур, рамка, заготовка — как угодно. Его вполне хватает для функционирования, ты такой довольный, восторженный, а внутри — громадная дыра разобранной картинки. Вернулся к фазе детства. Меня ждёт то же самое, если я пойду с тобой?       – Боюсь, тогда мы с присущим нам максимализмом перемудрили. Я не чувствую потерянности, нет. Ты сможешь понять, о чём речь, надо просто довериться мне и расслабиться, — легко отбился Широяма.       Внутренне его даже забавляла философская болтовня Таканори, очевидно давно мечтавшего высказаться. Как и эта очаровательная наивность, с которой он, как оказалось, до сих не расстался. Они не говорили так долго с университетских времён, это не могло не вызывать неконтролируемого умиления. Юу до жути хотелось схватить его и затащить к себе без прелюдий. По ощущениям условия приобретали всё более благоприятные черты: его звено, подрагивающее от холода, дышащее паром, всё чаще тёрло глаза, а значит сияние лакуны усиливалось, ослепляло и тянуло к верному решению, внутрь.       – Брось, Така, тебе просто захотелось поворошить прошлое, это нормально. И раз уж на то пошло, то вспоминать стоит ту часть, где Акира с пеной у рта доказывал, что кусочки пазла не обязательно вынимать, их можно просто перевернуть изнанкой. Это было смешно, всё в итоге свелось к дикому спору о том, возможно ли это технически, и этот дурак на следующий день притащил свою покупку, намереваясь доказать нам. Как же он был разочарован… — и Широяма заливисто рассмеялся, отклоняясь чуть назад.       – Не могу разделить твоего веселья. Я не хочу меняться.       – Проблема только в этом? Ты о ней забудешь.       – И об Акире?       – А вот это, к сожалению, нет. Не спеши прощаться, он будет следующим.       – Следующим? А Сузуки-сан? Меньше всего хочу ей вредить, она мне как мать, ты знаешь это, — жёстко отрезал Мацумото.       Время утекало. Оставалось не более двух часов до окончательной точки — в случае, если «нет» перевесит, и тогда зеркало отправится на утилизацию. Или же гораздо меньше двух часов, Таканори уже ни в чём не был уверен, кроме одного: ещё немного, и он ослепнет. Искры света точно осколки впивались в глаза, терзали, резали их до мнимой крови, и не было уже никакого смысла в том, что сегодня Юу казался реальным и вполне осязаемым, сидящим рядом взаправду, в одном и том же измерении. Он терял возможность видеть.       – Сузуки-сан, полагаю, ждёт та же участь, — заверил писатель уверенным тоном. — Кого, после тебя, Акира любит больше всех? Ответ очевиден.       – Всё настолько тривиально? И в чём тогда смысл? Если мы вновь окажемся втроём в одной, мм, вселенной.       – Тут по-старому не будет, Така.       – Почему ты так уверен, что в новой версии мира я предпочту тебя?       – Даже если нет, — вслух Широяма произносил одно, но про себя был уверен в обратном: «Не может быть!», — здесь появится новый смысл.       – Прости, что? Я сам создал смысл своей жизни и вполне им доволен. Моя карьера не сложилась, ваши — более чем, моя семья — дерьмо, ваши — близки к идеальным. Получается, вы — всё, что у меня есть. Оба. Но не спеши таять от умиления. Когда я говорю про смысл, в виду имеется нечто, слишком далёкое от книжных понятий романтики и любви. Я как собачник с изъяном, не способный отождествлять животных с собой на всех эмоциональных уровнях. Завожу не ради заботы о них, скорее я её жду, вместе с охраной и утолением скуки. Тебе удалось эволюционировать в моих глазах до собственноручно созданного наваждения. Уверен, что кого-то вроде меня можно изменить? Шёл бы ты на хер.       Таканори резко соскочил на ноги: не столько со злости, сколько от невозможности выносить сияние зеркала дальше. Влажные дорожки щекотали щёки, он стирал их костяшками, делал нервный круг по комнате, и всё снова повторялось. Сердце грозилось проломить рёбра, но причиной тому было вовсе не волнение. Мацумото чертыхнулся — выходить наружу совсем не хотелось, правда, потерять сознание хотелось ещё меньше. И в этот момент он вспомнил об одной детали, вернулся к личному орудию пыток, транслирующему невменяемого Широяму, встал вплотную и поинтересовался:       – Как твоё ухо, Юу?       Тот нахмурился, будто не сразу понял, о чём вообще речь. А потом снова поплыл. Переходы от «нет эмоций» до «эмоции фонтанируют», занимавшие несколько миллисекунд, не вязались с понятием адекватности.       – Ни следа, — мужчина приподнял длинную прядь, демонстрируя правдивость своих слов. — Рана пропала сразу. Ты ведь понимаешь, что это значит? Здесь ничего этого не будет, твои мучения закончатся.       – Господи, мучения! Кто тебе сказал, что я мучаюсь? Это образ моей жизни, я уже так сросся с неполноценностью, что не представляю жизнь без неё. Она моя, ясно?       Глаза напротив ответили за губы: не ясно. Долгоиграющее чувство вины, эффект зомбирования — чем бы то ни было, но оно мешало Широяме понять. Любой больной хочет быть здоровым — простая, казалось бы, истина. Только вот Таканори не был уверен, что хочет. Да, он считал себя ущербным, но хотел ли на самом деле что-то изменить? Его нынешние положение давало свои привилегии. Вот так взять и просто отказаться от работающего инструмента? Вряд ли.       Повисло молчание. Один думал, другой ждал. Ждал и любовался. Юу всегда завораживала внешность Таки. И даже роскошный по любым меркам Койю не смог разубедить его в том, кто самый красивый человек на земле. Миниатюрность Мацумото, его лицо, губы, руки с идеальной формой ногтей, в конце концов голос, мимика и манеры. Дрянные манеры. Воплощение гармоничности в видении Широямы. Он писал с него персонажей, не в силах устоять. Всё-таки у Таканори были все основания подать на него в суд.       – А знаешь… — задумчиво произнёс Мацумото, разрушив гнетущую тишину. — Думаю, пора кое-что для тебя прояснить. Ты должен знать, что я думал о другом развитии событий. Тогда, в прошлом, пока ты собирал вещи, переплывая призраком из угла в угол, я просчитывал варианты, конструировал их в своей голове. Скажи, можешь ли ты представить ваши с Акирой роли наоборот? Что было бы, если бы ты был на его месте, а он — на твоём?       – Надеюсь, ты говоришь не о позах и ролях в постели, — неловко пошутил Юу.       – Я о том, кто был бы рядом со мной, а кто — за дверью.       – Рядом? К ноге? Сидеть? Мы и в самом деле для тебя как псы, Така, — с нездоровым восторгом заключил писатель. — Что ж, звучит абсурдно. Я не смог бы быть на его месте.       – Ты прав. Абсурдно. Сузуки из тех собак, которых стоит держать на коротком поводке, но не потому, что они бешеные, а из-за дурости и гиперактивности. Отлучи я его, а не тебя, он бы сейчас, скорее всего, уже нянчил парочку мини-Сузуки вместе с жёнушкой. А мы? Как долго продержались бы мы бок о бок? Не сомневаюсь, это была бы фантастика, ядерный взрыв, волна, уничтожающая всё на своём пути. Но после нас ждало бы пепелище. Мы поразительно совместимы в кратковременной перспективе, но именно из-за силы этой совместимости мы и не выдержали бы долго. Если, конечно, не хотели бы сгореть.       Произнесённое застыло немым вопросом, на который Юу не ответил. Этот Широяма сгореть точно не желал, он желал уюта, покоя, воссоединения, мнимой идеальности собранного пазла. Но насчёт прошлого Юу Таканори не был уверен, всё же его склонность к саморазрушению была выше нормы. Он спокойно продолжил:       – Лично я никогда не хотел. Пойми, я боготворю саму идею любви. Для меня всё это — чистая абстракция, очень живая и волнующая, но я не хотел быть в самом эпицентре. Отрешённость и воображение вполне способны заполнять пустоты, недостатки обзора с краёв. И тогда, пока ты собирался на выход из нашей общей квартиры, я мог лишь рассчитывать на удачу. Кто знал, что вы станете действовать в точности согласно моей нафантазированной личной утопии? Вы охотно подхватили правила игры. Каждый извлёк свою выгоду. Как думаешь, пришёл бы к тебе такой успех, не будь ты в том положении, в котором оказался благодаря мне? Я — твой стимул, ты — реакция. Это простая и работающая формула, придуманная до нас.       – Без стимула нет реакции, так, да? — произнес писатель медленно, с расстановкой.       Это стало последней каплей. Таканори трясло — снова чёртов сахар, Таканори плакал — из-за дьявольских спецэффектов, Таранори устал — после бессонной ночи. И Широяма, совершенно ненормальный Широяма, всё только усугублял. Как никогда ему хотелось, чтобы рядом был Акира, чтобы вытряс из зомбированного все запрятанные кусочки их пазла и помог собрать обратно, деталь к детали, эта червоточина вопила о необходимости починки. Возможно, на протяжении двух недель Мацумото честно верил, что сможет жить с ополовиненным смыслом и оставаться собой, но только не теперь.       – Хорошо, — он упал на колени прямо перед зеркалом, почти незрячий, захваченный гневом, который подпитывал тело адреналином достаточно, чтобы не рухнуть в обморок прямо здесь. Речь давалась с трудом, он цедил слова сквозь зубы, сплёвывал, точно горькую слюну: — Я весь твой. Это ты мечтал услышать все последние годы? Бери.       Юу доверчиво потянулся, раскрыл ладони в ожидании. Ни тени сомнения, лишь вера в единственно возможную кульминацию, пик его экзальтации, когда кожа коснулась кожи. Будто бы всё за секунду встало на свои места. Руки сцепились, лица максимально приблизились. Писатель не мог прочитать огонь, горящий в чужих глазах, любая интерпретация оказалась бы ошибочной. Пока Таканори снова не заговорил:       – Я всё обдумал и мой ответ «Нет». Нет, Юу.       И тогда Широяма понял. С катастрофическим запозданием: пальцы, всегда казавшиеся воплощением нежности, сдавили запястья с звериной силой, дёрнули на себя…       …и мир исчез. Темнота и дребезжащий звук осыпающихся осколков напоследок лизнули схлопнувшееся сознание. И их не стало. ***       Несправедливо, нечестно. По отношению к Сузуки Акире это было слишком суровым наказанием. Оно ведь должно соответствовать преступлению, не так ли? Глаз за глаз. Акира же всегда был хорошим. По крайней мере, он пытался. Сначала был усердным и внимательным ребёнком, которого любили и сверстники, и учителя, затем стал порядочным, уважаемым взрослым. По возможности делал всё так, как надо: помогал семье, честно трудился, тянул свою лямку, как того требовали обстоятельства.       Конечно, у него тоже были минуты слабости. Приходя домой после работы, он, бывало, садился на кухне, прямо в куртке, сняв только обувь, бросив пакеты с продуктами на пол, смотрел на не вымытую посуду, на загаженую плиту и какие-то обёртки от фруктовых батончиков, валяющиеся на столе, и думал: «Где же я допустил ошибку? Когда моя жизнь стала такой грязной?»       Это он, Акира, был испачканным и брошенным. Это его кинули и забыли после того, как использовали, не потрудившись даже найти ему место. Будничный натюрморт, созданный рукой великого непризнанного гения, отражал то, что кипело внутри Сузуки, скрывалось от самого себя за семью печатями воспитания, верности и преданности. Было гадко.       Но потом Акира брал себя в руки, вставал, доставал из холодильника лекарства и шёл всё исправлять, приносить привычную ежедневную жертву своему вечноголодному дракону. Тот не требовал ничего сверхъестественно жестокого: ни девственниц, ни детей, ему нужно было только всё.       Таканори впитывал и опустошал Акиру без всякой благодарности и, возможно, что было куда страшнее, без особого удовольствия для себя. Он делал это уже много лет, и Сузуки это устраивало, нет, он даже был благодарен. «Я исправлю, я вычищу, буду снова и снова пытаться, тогда получится. Только не оставляй меня!» — лозунг на поверхности. А что было в сердцевине, в ядре его личности? Акира боялся узнать себя настоящего. Исправлять, отмывать, слушаться — это было проще.       Хрупкое равновесие поддерживалось сложной системой допущений и грёз. Сузуки Акире необходимо было хоть что-то только для себя, что-то вне поля игры Таканори. Он не хотел совершать реальные проступки, ему хватало их пристойных заменителей. Он был слишком слаб, чтобы совершить нечто противное воле своего хозяина, но в голову ведь тот не мог проникнуть? Например, догадаться, что Акира обескуражен слащавой и неестественной попыткой любовника притвориться кем-то другим.       Утро было диким и странным, а привкус на нёбе мучным и неприятным, он точно побелки наелся, и в течение дня несколько раз подходил к кулеру в офисе. Смыть с языка тягостное ощущение не получалось. Лучше бы не было этого показательного завтрака, слишком разительная перемена, невероятная, страшно было представить, что ещё выкинет явно сходящий с ума Мацумото.       Нет, конечно, он не станет готовить ежедневно, не превратится в копию идеальной японки из рекламного ролика. Скорее мир перевернётся, чем Таканори станет заботиться о других. А вот Акире было просто необходимо проявлять заботу. Дежурная улыбка, дежурные фразы в конбини вечером. Болтать на кассе с незнакомкой было легко и приятно. Девочка, вчерашняя школьница, ничего не требовала. Ей хватало малого. Примитивная шутка и наивный комплимент, очень по-человечески. Невесомый флирт, он тем и хорош, что похож на весенний снег — никакой ответственности, ни последствий, ни пятен на одежде, ничего настоящего, он тает на подлёте к земле, и слова таяли так невинно. Акира, собирая покупки, отымел её взглядом, она, отсчитывая сдачу, так же — в воображении — поблагодарила, встав перед ним на колени и ощутив его во рту. И всё за несколько секунд, вроде совсем бессмысленно. Но было так хорошо уходить спортивной пружинистой походкой к машине, ощущая, как липнут к лопаткам чужие влажные фантазии. «Вот он идёт, как хозяин жизни, крепкий, обеспеченный, счастливый», — думала девчонка. И она бы удивилась, узнав, что Акира мечтает о том же, но на пути к дому скукоживается, бледнеет, ссыхается, точно опавший лист.       Так ли это было нечестно? Может быть, грех Акиры состоял именно в этом? Пока он копался в карманах, переложив сумки в другую руку, пока искал ключи, его сердцевина ныла и вожделела. Он грезил не о случайном сексе, не о пустоголовой тёплой жене, не о сотне других возможностей. Ключ поворачивался в замке, и Сузуки пока ещё позволял себе мечтать о покое и тишине.       И вот они сбылись. Он прошёл по пустым комнатам, то тут, то там дорисовывая Таканори: на диване с книгой, у окна со скетчбуком, за ноутбуком с пакетом чипсов.       – Така, опять жуёшь эту дрянь, — придуманный упрек, и разговор в голове течёт сам собой, будто всё это и правда происходит.       Акира искал его, как ищут потерянную вещь: кажется, откроешь ящик комода, и вот она лежит. Родной силуэт призрачно существовал тут в каждом уголке, запахом инсулина и вечной помойкой Таканори напоминал о себе.       Но что-то подсказывало Акире, что мусор больше не будет множиться и что ему самому не придётся больше сверяться с часами, чтобы вколоть лекарство.       Он не кричал. Не рушил мебель, не злился и не звонил в полицию. Сузуки просто искал, понимая, что не найдёт, но сознание не хотело соглашаться. Или чувство вины не хотело. И это была последняя степень отчаяния, невосполнимая рана, потеря. То, что не исправить.       В мастерскую Таканори Сузуки зашёл в последнюю очередь — от того, что боялся. Слишком явственно представлял, что увидит там перед зеркалом. Он не хотел это увидеть. Поэтому по несколько раз заходил на кухню, распахивал шкафы, дверь в туалет, будто это была игра, грёбанные прятки. Но Акира ошибся.       Когда он наконец пересилил себя и вошёл внутрь, голова закружилась от непонимания и страха. Он подошёл ближе, чтоб увериться, что зрение его не обманывает. Вельвет, прежде закрывавший зеркало, лежал на полу, образовывая бордовую лужу в форме сердца. Пепла не было. ***       Раздутое брюхо их белотканного жилища казалось Урухе уродливо пустым, выскобленным, ведь Юу в нём не было.       Юу нигде не было. Ни один обитатель этого перевалочного пункта для зазеркальных обитателей не заметил его исчезновения. Люди спокойно жили дальше, как будто ничего не произошло, они так же безоблачно и животно жрали, трахались, дышали. Они это могли, а Уруха нет. Всё, что происходило с ним после ухода писателя, было насилием. В Койю впихивали еду, вставляли член, трясли и шевелили, заставляя оболочку функционировать так, как им нравится, но сам по себе он не существовал.       Он лежал ничком, закутавшись в одеяло, не вставал, не двигался, не открывал глаза, пока те, другие, в этом сияющем, пропитанном счастьем здании, жили. Им он прощал равнодушие, незнание в этом случае освобождало от ответственности: все они не были связанными с Юу звеньями. Они и не могли этого ощутить — резкой надсадной боли, которая пришла вместе с обрывом невидимой пуповины, соединявшей их с Широямой.       Уруха прежде никогда не испытывал подобного, но читал и видел в кино нечто, напоминавшее его конвульсии утраты. Неважно, что такое, говорят, дано только женщинам. Теперь он понимал, что такая потеря сродни выкидышу. Его часть исчезла из этого мира. Широяма не заблудился, не заплутал где-то в городе, преследуя того, чьим проводником являлся, он просто прекратился, иссяк, как мертвый источник. Не хотелось даже мысленно уточнять — «скончался», но слово так и липло к внутренней стороне черепа, свербело в висках и просилось наружу через рот — едва сдерживаемыми всхлипами, чудовищной истерикой.       Уруха был убеждён, что во всём был виноват тот мужчина, неправильная любовь Юу. Хотя бывает ли она вообще правильной? Этот вопрос мучил его ещё когда он был Койю. Тогда, только перешедший, он скитался здесь среди счастливых пар, смотрел на них, держащихся за руки, целующихся, смотрел и… не верил. Отсутствие эмоционального негатива не делало их идеальными, оно делало их смиренными.       «Овцы, тупые овцы», — думал тогда Койю в ужасе. Иногда ему было достаточно одного взгляда, чтобы увидеть в людях изъяны и предполагаемые пороки: этот слишком толст, чтобы такая его любила, вон тот выглядит выродком, на лбу написана склонность к унижению слабых, так почему его звено довольно при таком партнёре? Пусть на лицах повсеместно сияли улыбки, от этого они не стали добрее, честнее, умнее, красивее. Уруха кривился от омерзения, пока не понял: неправильный, видимо, только он один, а значит, ему надо притворяться таким же, как они, контролировать внутренние порывы, не дёргаться. А главное — улыбаться.       Он — неадекватен, необходимо было это признать. Потому что сложно считать себя нормальным, если ты — единственный в своём роде, человек в стаде овец, а значит уже нестандартен. Нормально большинство, а те, кто в него не попадает, априори искажения. Будь он единственным здоровым в клинике для душевнобольных, он тоже перестал бы быть нормальным. Это определение ведь даёт общество, нельзя самому поставить себе диагноз и выписать рецепт.       В первые дни он только и вспоминал роман Кена Кизи, а также одну книгу Юу, в которой была вставная новелла о маньяке, похитившем мальчика, и об их любви, тоже неправильной, тоже уродливой. Напрашивался вывод: возможно, любая любовь была такой, чёрное искривление реальности, помутнение рассудка. Близнецы ведь природная аномалия, так чем лучше нездоровое желание найти свою половину, обладать ею, владеть и поглощать?       Урухе поглощать было некого. Его сердце лишилось корма, лишилось воздуха, потеряло Юу. Снова Юу, всегда и во всём сквозил только он. Широяма действительно «скончался». Искать было бесполезно, Уруха просто знал это, он почувствовал исчезновение явно и одномоментно, как часть тела потерял. Причём, когда писатель оставался по ту сторону зеркала, такого не было. Они всё равно были соединены, пусть в разных мирах. А сейчас связь обрубили, и на Уруху навалилась оглушающая и отупляющая боль и горечь. В последний раз, когда они виделись, Юу даже не попрощался. Ни слова, ни кивка головы. Он спешил завершить начатое, Уруха был ему не интересен.       Странно было ещё одно: Кай не подавал вида, что что-то не так. По крайней мере заговаривать не пытался, хотя он-то должен был понять, ведь опосредованно, но он был частью их общей цепочки. Уруха предполагал, что его ощущения отличаются, наверняка они были не столь остры.       Утром Кай отправился на дежурство, в обед принёс еды, оставив её на столике, поцеловал на прощание в безответный рот и ушёл. Конечно, юноша не притронулся к пище до вечера. Ему было так худо, что одна мысль о ней вызывала тошноту, он мог только лежать и смотреть внутрь себя. Наклеенная, пусть криво, но, казалось бы, надёжно, улыбка больше не приставала к губам.       После работы Кай вернулся, сел на кровать и, ободряюще похлопав его, закутанного в одеяло с головой, по плечу, жизнерадостно отчеканил:       – Ну-ну, будет тебе. Ты его уже не вернёшь, милый.       Отекшие глаза с тёмными кругами, поджатые губы — Уруха высунулся из-под одеяла и с надеждой спросил:       – Так ты тоже это чувствуешь?       – Конечно, чувствую.       – Боже, какое облегчение, думал, я совсем один со всем этим, думал, что всё пропало. Это как ржавчина, разъедает, растёт, я не уверен, что справлюсь…       – Ты снова не ел, — пожурил его Кай, перебивая. — Либо я буду кормить тебя против воли, либо придётся это выбросить. Опять. Знаешь, почему это плохо?       – Знаю. Потому что я ослабею. Наплевать… Мне не хочется.       – Нет, неправильный ответ, — лукаво усмехнулся мужчина.       – Ну, может, потому что мы выбрасываем нужные ресурсы? — робко предположил удивлённый Уруха.       – Глупый, — нежно со смехом взъерошил ему чёлку Кай, склонился, поцеловал в нос и выпрямился. — Плохо, потому что это нарушение. Пределы нормы, конечно, размыты, но есть допустимые границы, ты в них уже не вписываешься со своей затяжной голодовкой.       – Что? Нарушение? О чём ты? — и попытка наивно похлопать ресницами, длинные пальцы скомкали простыню, юноша побледнел, всё ещё не желая до конца признавать очевидное.       Кай лучезарно улыбался, но в чертах его лица сквозь сладкую теплоту проступал холод не озвученного обвинения.       – Ты знаешь, о чём, давай не будем притворяться. Поверь, мне тоже не хотелось затевать этот разговор, но ты меня вынуждаешь.       – Хорошо, я попробую поесть, — виновато кивнул Уруха.       – Не утруждай себя. Я найду другой выход. Уже нашёл.       – Не надо, пожалуйста…       – Смешно. Думаешь, ты жертва, да? Тебя загнали в угол, обидели, бедный мой, — Кай запрокинул голову назад, резко, точно переломив шею пополам, и воздух заполнился узнаваемым солнечным смехом. Койю вспомнил, что когда-то в детстве он любил слушать этот звук. Его приятель был таким лёгким и беззаботным, как ему казалось.       – Хватит, Койю, — сказал он, отсмеявшись, утирая пальцем выступившие в уголках глаз слезинки. — Достаточно. Я пытался прикрывать тебя, но больше в этом нет необходимости.       – О чём ты?       – Какой же дурной. Хотел обмануть? Скрыть что-то? От меня? Брось, это невозможно. Ты вызываешь слишком много нерационального, эмоциональные смерчи так и вьются вокруг тебя. Они настолько материальны, что, кажется, можно потрогать рукой твою печаль, обнять отчаяние и пощупать ненависть к себе. Худшего актёра не сыскать в целом свете. Такашима Койю — аномалия и глупец.       – Кай, ты, наверно, что-то не так понял. Просто Юу исчез… Любой бы на моём месте… — липкий страх прокатился ознобом по спине Урухи, а мужчина напротив только снисходительно улыбнулся, поясняя:       – Не любой. И это было с самого начала. Твои судорожные попытки притвориться счастливым смешны. Слишком плохо, чересчур наигранно. Ты раскрыл себя, любовь моя. Это действительно сложно объяснить или понять. Лавина обрушилась, пытаться скрыть катастрофу бессмысленно, всё — ты труп. Раньше это можно было хоть как-то спрятать, замаскировать. Да ты и сам старался, как мог, недостаточно хорошо, конечно, но всё же старался, и я это ценю. Наверное, было непросто. Для успешной актёрской игры тебе всегда недоставало внутреннего стержня.       – Какая лавина, какого стержня мне не хватает, да что ты несёшь? Кай, я…       – Я констатирую факт. В тебе нет и не было силы, одна только мечтательность, замешанная на литературной зависимости. Помнишь наше детство? Помнишь, как мы коротали время в вашем семейном магазинчике в каникулы, когда мои родители уезжали в отпуск, а твои присматривали за нами обоими?       – Хорошее было время, — вымученно улыбнулся Уруха.       Он помнил. Много помнил, и всё не то. Сейчас же он видел перед собой что-то ужасное. Маска милого гиперответственного мальчика-одноклассника, который всегда был добр к нему, облупилась, пошла трещинами, сквозь неё впервые в жизни на Уруху смотрел настоящий Кай — незнакомый, самодовольный мужчина, который наконец-то открыто упивался моментом абсолютной власти.       – О, времена были далеко не безоблачными, — бросил Кай. — По крайней мере для меня. Я всё пытался обратить на себя твоё внимание, но ты всегда был в книгах — головой, сердцем, всеми органами чувств. Я никогда не был так одинок, как тогда, наедине с тобой. Помню твои вечные жалкие заискивающие улыбки, индифферентный потерянный взгляд и это постоянное «Ой, извини, Ютака, я задумался. Что ты говорил?».       – Прости, я не знал…       – Не думал. Не замечал. Не хотел замечать, — быстро скороговоркой поправил его Кай.       – Для меня это было иначе, — нервно ответил Уруха.       Он боялся подняться, боялся выдать себя, хотя знал, что всё уже свершилось. Ладони взмокли, все силы уходили только на то, чтоб контролировать дыхание. Из своего скрюченного положения он видел лишь профиль Кая, тот изменился до неузнаваемости: как будто постарел в одно мгновение, прежде миловидные черты стали резкими и птичьими, отталкивающими, глаза напитались вечерним сумраком, в них не было видно белка — сплошная темнота под ресницами. Уруху поразила эта уродливая метаморфоза, он лежал и лихорадочно думал: «Как же я раньше не заметил? Как не распознал, что он такое? Мы были так близки… Или не были?»       От ответной улыбки Кая повеяло жутью, он придвинулся ближе, склонился к Урухе и зашипел:       – Конечно, ты видишь наше прошлое иначе, ангел мой. Но теперь меня это не волнует. Какая разница, что у нас не сложилось? Проехали. Мне нравится здесь. Это единственное, что для меня важно, я создан для этого мира, впервые на своём месте, наконец-то ко мне прислушиваются.       – Тебе нравится контроль, вот в чём дело! И меня ты здесь прикрывал именно поэтому, — ошарашенно озвучил догадку Койю. — Кай, ты не создан для этого места, нет, ты сам его выбрал. Тебе просто нравится управлять людьми.       – Осуждаешь? За то, что я смог сделать то, чего не смог ты, — найти предназначение? Ты вообще знаешь, какой это кайф — делать то, что у тебя получается лучше, чем у кого бы то ни было? Боюсь, нет, ты не знаком с самим понятием действия — вечно прячущийся, ожидающий за углом. Как ты сам себя терпишь?       – Я могу измениться, — неуверенно и — главное — совершенно неожиданно для себя прошептал Койю, глядя на сочувствующе-самоуверенную усмешку Кая.       – Что-что? Я не расслышал, — собеседник-угроза провёл ладонью по его спине, прикрытой одеялом, и в голове возникло: «Он убьёт меня. Этот — убьёт».       Любое тело хочет жить, любое животное будет хвататься за топящие его руки, чтобы вынырнуть, кусаться и вертеться, поэтому Уруха быстро залепетал:       – Хочешь? Я постараюсь. Буду стараться больше!       Именно в этот миг он забыл о Юу, забыл об омерзении, будто проснулся от осознания реальной опасности.       – Увы, не сможешь, — снисходительно пожал плечами Кай. — Мне очень хотелось бы верить в это, но ты не способен бороться дальше. Не говоря о том, что не хочешь. Однако эта выпяченная неправильность становится опасной.       – Вздор! Я смогу…       – Заткнись, Койю, — короткая жёсткая команда мгновенно осекла чужие умасливания, заставив Уруху вздрогнуть в неподдельном испуге, поэтому продолжил Кай мягче: — Когда я решу нашу маленькую проблему, мне тоже будет больно. Очень больно, как тебе сейчас. Ну, или чуть меньше, всё-таки мои способности к самоконтролю выше твоих.       Койю смял в кулаках одеяло и нервно рассмеялся, веря и не веря тому, что произносили его губы:       – Собираешься убить меня?       Кай неожиданно не ответил на смех, наоборот, нахмурился, резко выпрямился и грубо приказал:       – Возьми себя в руки и встань. Собирайся, нас ожидает небольшая прогулка.       Молодой человек торопливо повиновался, это был тот тон, которому нельзя возражать. Так говорят надзиратели с заключёнными — спокойно, с полным сознанием власти; так смотрят хищники на мелкое запутанное животное, которое не посмеет сопротивляться и не доставит проблем.       Приговорённый отбросил одеяло, сел, сгорбившись на краю кровати, опустил тощие босые ноги на белый пол. Его взгляд теперь был прикован исключительно к собственным ступням, они казались омерзительно бледными, тяжёлыми и чужими, точно он уже был мертвецом.       – Разве убийство в ваших правилах? — тихо спросил Уруха, не поднимая глаз, и это было последнее, что он произнёс.       – Нет, убийство — это неправильно. Не хочешь ничего сделать напоследок? Прощальный поцелуй? Нет?       Уруха вяло помотал головой, сама мысль об этом была ему противна.       – Я так и думал. Понимаю. Спрошу ещё раз позже, когда будем на месте.       Кай стоял на расстоянии вытянутой руки. И всё было неправильным, нелепым: его обувь рядом с голыми ногами Урухи, раздражающе громкое дыхание обоих, и сама эта минута, тянущаяся точно столетие.       «Задушит? Перережет горло? Как тут казнят? Я не видел ничего похожего на оружие, значит…»       Кай взял его за подбородок, сдавил пальцами и потянул вверх, уже не приказывая, скорее настоятельно советуя:       – Смотри на меня, Койю. Иначе после будешь жалеть, что не делал этого.       Мало-мальское понимание происходящего вконец оставило Уруху. В какую-то секунду ему даже начало мерещиться, что он смирился: «Так ли плоха идея закончить всё здесь и сейчас?» Но тут же в мыслях вспыхивало обратное — «Ни за что!». Наваждение накатывало отрезками, сменявшимися первобытным страхом и внутренним сопротивлением, и так по кругу, будто организм сам включал подачу анестезии для агонизирующего мозга. Внешне Койю оставался покорным.       Последним, что он осознанно зафиксировал до выхода из их общей комнаты, была странная манипуляция Кая: тот снял с руки смарт-часы и заменил ими пачку сигарет Юу, что снова перекочевала от законного владельца под подушку Урухи. Мятая, запретная, уже почти что сакральная — вещественное подтверждение искажения. Кай спрятал её в карман, отрицательно мотнув головой, когда юноша было собрался тоже избавиться от своих смарт-часов.       – Нет, ты должен их оставить при себе. Идём.       И Койю подчинился, окончательно увязнув в спасительной диссоциации. За «Путеводной звездой» двигался кто-то другой.