***
И дождался. — Йо, Чимин-а. Ты почему к нам не заходишь? Юнги выглядит обеспокоенным, но ни слова мне не говорит! — как всегда беззаботный голос Сокджина в динамике, и студент словно пробуждается от многолетнего сна. «Выглядит обеспокоенным» — отдается в его ушах, и это очень непонятное чувство. По Мину сказать трудно, что его вообще может что-либо волновать. — Я погряз в учебе, хен, скоро же конкурс, — мальчишка наигранно хихикает и застывает на месте прямо в коридоре, не в состоянии пошевелиться и пассивно мешая остальным покинуть аудиторию. Через равнодушные толчки в плечо и спину он пытается уловить каждое слово старшего, прожевать несколько раз, смакуя горько-сладкое послевкусие. — Правда? Но ведь твой мольберт у нас, и рисунок, вроде как, еще не закончен. Правда, я ничего в этом не понимаю, так что не настаиваю, — Джин смеется и делает паузу, от которой у Пака пальцы в кулак сжимаются. Наверное, громоздкий мольберт им очень мешается, тем более в комнате Юнги. — Я его заберу в ближайшее время, доделаю портрет дома, — очень слабая причина для прихода, Пак Чимин. Неправдоподобная. Да и дома он не доделает, скорее, испортит. — Можешь сделать это сегодня, я как раз хотел попросить тебя посидеть с моим дражайшим другом. У меня, наконец-то, начала налаживаться личная жизнь! — после «посидеть с» Чимин перестает что-либо слышать. Кажется, Сокджин принимается трещать про какого-то Намджуна, который работает в соседнем офисе, и «он очень-очень классный, сегодня мы идем в бар». Пак понятия не имеет, зачем ему это знать, да и не особо интересуется, только «угукает» на вдохновленные нотки в голосе старшего. Гораздо важнее то, что теперь-то он сможет вновь увидеть Юнги, и его приход вполне оправдан обстоятельствами. Парень отключает звонок после скорого прощания с Сокджином, который, конечно же, может говорить невыносимо много, но не по делу. Надевает на плечи лямки рюкзака и резко срывается с места, чем вызывает неподдельное удивление однокурсников. Следующую пару Чимин сам не свой, только теперь какой-то чрезмерно радостный. Будто в его жизнь одним дуновением ветра вернулось что-то безумно приятное. Но как же он ошибался…***
Дверной замок щелкает в характерной манере, и в чужой квартире Пака встречает полумрак. А еще плотная тишина, которая опасно давит на барабанные перепонки. Чимин идет по стенке коридора слишком нерешительно, вслушиваясь в каждый шорох из комнаты Юнги, а потом останавливается в дверном проеме, встречаясь взглядом с чужими острыми лопатками. Будто студент и не уходил совсем: та же бесформенная футболка и узкие джинсы с порезами, то же окно и поза хена, который всматривается сквозь закрытые веки в сумеречный город, наверняка рисуя в своей голове знакомый пейзаж. Мольберт все на том же месте, прямо посреди комнаты, и это, наверное, что-то из ряда вон — мешается же ведь. Чимин ловит себя на мысли, что Юнги его совсем не трогал, потому что карандашный контур едва заметно потускнел от тонкого слоя недельной пыли. — Зачем пришел? — Пак вздрагивает и не понимает, как старший узнал, что в квартире не один. Ведь парень открыл дверь тихо, практически на цыпочках пробрался в комнату и почти минут пять пялился на тонкий силуэт, который никак не реагировал на чье-то присутствие. По запаху что ли? — Меня Сокджин-хен попросил, — он невольно прикусывает нижнюю губу, прибиваясь к косяку, словно нашкодивший котенок, которого непременно огреют тапком. Тот самый Юнги, что он увидел впервые, вернулся, и, казалось бы, Чимину от этого должно стать легче, но он не готов вести себя по-прежнему. После того, что он видел, что чувствовал от тонких музыкальных пальцев по коже. Просто не может по-прежнему. — Сокджин? — тихо переспрашивает Мин и едва поворачивает голову в сторону гостя. — Уходи. У мальчишки внутри все обрывается с треском ствола дерева, только что упавшего под напором торнадо. Он хочет что-то сказать, но совершенно не может произнести ни звука, открывая рот в немом молчании. К горлу подкатывает комок ужаса и какой-то неоправданной тупой обиды. Так ломаются людские надежды — позвоночник переламывает на кусочки, ровно по позвонкам, что потом не склеить. Он делает несколько шагов вперед, хотя очень хочется попятиться назад, а потом драматично сползти вниз по стене, сжимаясь в позу эмбриона. Но понимает, что так нельзя. Не сейчас. Не зря же он столько боролся с собой всю эту неделю их разлуки. Не зря же он именно сейчас решил стать смелым. — Уходи, — голос Юнги с надрывом и на несколько тонов выше обычного, только у Чимина будто вода в ушах, и все звуки смазываются. Он приближается плавно, но стремительно, огибает мольберт, который является единственным свидетелем происходящего. И Пак благодарит всевышнего, что у картинной копии старшего еще нет прорисованных зрачков — какого-либо укоризненного взгляда он бы сейчас не выдержал, даже от портрета. — Не уйду, меня Сокджин-хен попросил, — повторяет менее убедительно, сглатывая напряжение, и трясется, словно осиновый лист. Приближается. Шаг. Два. Три. И вот он уже рядом, на расстоянии двух вытянутых рук, и это не предел того, насколько далеко он готов зайти. — Заебали, — Юнги резко поворачивается и выставляет ладонь вперед, упираясь соседу в грудь, когда тот решается войти в чужое личное пространство. У Мина губы дрожат, хватка на чиминовской футболке слабая, и последующий толчок между легких какой-то слишком неуверенный. Вроде отстраняет, а вроде комкает ткань в угрожающем жесте. — Хен… — Пак подходит ближе, но получает новый толчок, на сей раз с силой, от чего хочется отскочить, но накаченные ноги позволяют разве что сделать маленький шаг назад. — Мне не нужны сиделки, я не инвалид, — да и голос срывается, отчего Чимин съеживается в жалобном виде. — Я не инвалид, слышишь? Ты мне не нужен. Слепые тоже умеют плакать, еще пронзительнее, чем зрячие. Их болезненные стоны тихие, словно вот-вот кто-то невидимый сильно ударит в солнечное сплетение за проявление слабости. Они этого не хотят, они боятся унижения. Они боятся, что им будет еще больнее, хотя куда уж больше. Они боятся упреков. Боятся жалости. Боятся жить. Новый толчок в грудь, а потом еще несколько ударов кулаками по чиминовым плечам. Истерика Юнги ярче эйфории любого другого человека. Он кричит матом, захлебывается слезами и продолжает бесцельно наносить слабые увечья Паку. Но каждое из них, даже если и легкое, отражается взрывом сотен бомб, пулевыми ранениями миллионов пистолетов. Чимин не знает, что делать. Он старается остановить чужие запястья, отмахнуться, уклониться, но безрезультатно. Потому что при очередном всхлипе остается на месте, переживая все, что только может придумать старший. Юнги же уже не стесняется кричать, биться в судороге, но упорно продолжать избивать крепкую грудь напротив, целиться пощечинами в лицо и реветь навзрыд, выплескивая ударной волной все то, что копилось все это время. Один из предназначенных мальчишке ударов резонирует по мольберту, и картина с грохотом падает на пол, отчего сердце Пака пропускает несколько ударов. Нет, оно просто останавливается. — Ты тогда сбежал, — среди потока нецензурной лексики Чимин улавливает то, что напрочь разрушает все наблюдаемое. — Я не инвалид, — и вновь слезы, студент может поспорить, что они намного более соленые, чем у других. — Мне не нужен никто. Мне не нужна жалость. Уходи, пожалуйста… — Нет, хен. Я сам пришел, — Пак решает не врать, ведь звонок Сокджина, конечно, повод, но не причина. Совсем не причина. Ему уже не нужно терпеть избиения. Крепкие руки в мгновение обвивают чужое туловище, сдерживая нервные взбрыкивания и сомнительную атаку кулаков. Юнги в чужих оковах извивается, будто уж на раскаленной сковородке, пытаясь отстраниться, но понимая, что все это — тщетные попытки избежать неминуемое. Чимин уже решил переступить ту черту, за которой начинается свободный полет с пропасти, и тут только два варианта: либо с болью о землю, либо с крыльями в небо. Пак не знает, как успокоить истерику старшего, и губы решают все за него. Он не понимает, что делает, но почему-то кажется, что это единственно верное решение. Они впервые целуются, и Юнги сначала сопротивляется, не размыкая уста, а потом сдается всем чертям разом. И да, Чимин все же был прав — слезы старшего на вкус действительно слишком соленые, их отпечаток на губах отчетливый, но нисколько не портит момент. Их поцелуй похож на какую-то обреченность, смешанную с обоюдным согласием на то, что не произносится вслух. Языки жадно сплетаются в танец, в котором так много мольбы и отчаяния, но есть что-то еще. Такое, что не передать словами. Мин цепляется за чужие плечи, как за спасательную тростинку в океане хаоса, а Пак держит старшего так крепко, будто в любой момент тот может испариться, как призрак. И Чимин еще не знает, куда это приведет. В обрыв или к облакам, да есть ли жизнь после такой кратковременной смерти.