я слышал, что мир прекрасен

      В поцелуе становится невыносимо дышать, но гораздо сложнее сохранить самообладание, когда Юнги в чиминовских руках плавится, словно кусочек сливочно-кремового масла. Его насквозь прожигает каждое мгновение, которое растягивается в бесконечность, концентрируется и остается на губах старшего кроткими невесомыми поцелуями после утопичной агонии языков. Именно так начинается эта ода с продолжительностью в ночь, но с прогрессией в бесконечность. И Чимин не сдерживается, как-то слишком естественно пропуская ладони по талии Юнги. Ему все еще стыдно, что он так бесцеремонно прервал шквал страданий хена, но не проронил ни слова, хотя словесный поток так и норовил встать в глотке огромным комком. Пак до сих пор не мог сформулировать то, что чувствовал, в голове умело фильтруя возможные слова, пока губы плавной дорожкой опускались по шее, стараясь не упустить ни одного сантиметра кожи.        — Хен, прости меня, — шепчет виновато, останавливаясь где-то в районе ключицы, но Мин, конечно же, все это слышит. Нет, именно чувствует. — Я тогда испугался того, что случилось.       — А сейчас не боишься? — Юнги с каплей надменности усмехается, проползая фалангами в короткие волосы. — Разве я тебе не противен? Незрячий, да еще и истеричка. Хамло. Полный уебан. И художников не люблю.       — Музы не должны любить художников, все как раз наоборот. Я больше не сбегу, — Пак качает головой, и в этот момент старший все прекрасно понимает. И опасливую настороженность студента во время откровенных бесед, и слишком поверхностные темы, и резкие сливы из квартиры в моменты натянутой трепетности.       У них все равноправно: Чимин видит, но не знает Юнги, а Юнги, кажется, знает, но не видит Чимина. Хен не хочет оглашать свои мысли, лишь тянется губами за еще одним поцелуем, чтобы заткнуть рот, прежде всего, самому себе. И этот поцелуй куда грубее предыдущих, с неприкрытой властью и жадностью, что Мин сам не выдерживает. И все вокруг становится хаотичным, неразборчивым. Он отрывается от губ, вновь возобновляет ласки, не разбирая, где и чье дыхание.       Желание переходит все мыслимые границы ровно в тот момент, когда Чимин осознает, что поцелуй перерастает в мелкие укусы, агрессивные, но все еще щадящие. И нет сил вырваться из бури, и язык только глубже проскальзывает в чужой рот, сплетая в единый водоворот их обоих. Паку хорошо настолько, что хочется выть и надрываться, но вместо этого он лишь резко наступает, не слишком аккуратно прислоняя Юнги к подоконнику. Чимину просто нужна опора, некое ограничение, уверенность, что Мину теперь уж точно никуда не деться, как бы он не вырывался. Тем более, он же так любит стоять у окна.       Юнги едва заметно скалится, когда собственные руки уже внаглую поднимают футболку мальчишки, а пальцы нетерпеливо скользят по рельефному животу. Он не может отвечать за свои поступки, он даже не уверен, что сейчас делает все правильно. С Чимином он вообще ни в чем не уверен — все действия исключительно по инерции, как по тонкому льду без страховки и спасательного круга.       Юнги в лунном свете похож на дорогую фарфоровую куклу, ведь его кожа светится, как накрахмаленная белая рубашка. Сейчас Пак не смог бы с уверенностью назвать цвет только что стянутой майки, а ведь она была единственной преградой к тому, что все это время он считал неприкосновенным. И за недолгое время поверхностного присутствия Юнги в жизни Чимина последний имеет право мстить за навязчивые мысли. Вся месть генерируется в один поток, который Пак выдает беспорядочными поцелуями. Грубыми, мимолетными, нежными, до потери координации — не важно, как и то, на каком участке кожи они остаются алыми отпечатками.       Молчание ежеминутно прерывается глухими грудными выдохами, потому что невозможно держать в легких столько перегоревшего кислорода. На мгновение он сдается в дурманящий сознание плен, даже не двигаясь, чтобы не спугнуть момент, и ему так хорошо, что кончики пальцев сводит.       И, как только ладонь Юнги касается чужого бедра, цепкие пальцы студента тут же спешат перехватить тонкое запястье. Ибо нехуй. Вместо этого рука Мина оказывается беспардонно прижата к холодной плоскости стекла на уровне головы, и для всего великолепия не хватает второй в один замок на запястьях, но это же слишком банально. Его опьяняет сумасшедшая перспектива трогать этого человека так, как он захочет, и где угодно. И зубы невольно сковываются на нижней губе старшего, как только первые фаланги пальцев проскальзывают в задний карман его джинсов, в ту же секунду сжимая ягодицу. Новый приток крови к мозгу и к тому, что ниже пояса, особенно когда два тела находятся на расстоянии пары тысяч молекул воздуха, но меньше миллиметра.       Терпение имеет свойство заканчиваться в мгновение ока, как и сейчас. Чимин не сомневается, он просто подхватывает Юнги под ягодицы, прижимая к себе так, будто они сиамские близнецы, а потом усаживает на подоконник, заставляя старшего обнять ногами пояс. Они целуются долго, с придыханием, медленно. Чимин запускает пальцы в короткие волосы Юнги и тянет назад с толикой грубости, открывая тонкую шею. Он не целует — он вылизывает кожу, в конце дорожек всегда утыкаясь в челюсть и прикусывая нижнюю грань кости. Где-то там внутри просыпается Везувий, так безжалостно сгубивший Помпеи. И пальцы ноют от мнимой боли, пока вновь не прикасаются к груди, цепляя на своем пути ключицы, соски, заметные косточки ребер. Чем ниже, тем задыхаешься сильнее, и судорожная попытка расстегнуть чужой ремень могла бы закончиться провалом, но только не у Чимина. Только не сейчас.       Студент не может объяснить резкость своих действий, когда с таким благоговением смотрит на дрожащие ресницы старшего и чуть ощутимее надавливает пальцами на промежность. Недуг Юнги не ощущается, разве что правы исследования британских ученых — лишаясь одного органа чувств, человек автоматически обостряет другие. Наверное, именно поэтому старший до того податливый, что хочется вылепить из него совершенно новую статую античных времен в современном представлении. Жаль, что Чимин не скульптор.       Внизу живота в ту же секунду приятно тянет, и Юнги не хотел бы называть это бабочками или любым другим видом насекомых. Как мало нужно для того, чтобы с петель терпения сорвать все рычаги. Вслед за ширинкой расстегивается и верхняя пуговица, и теперь Чимин действительно счастлив, что больше на его пути не встретится ни одного гребаного замка.        Джинсы слетают на пол почти бесшумно, как осенние листья на землю, приземляясь где-то в непосредственной близости от двух сгорающих в экстазе тел. Наконец-то ладонь может спокойно погулять по обнаженной ноге. Чимину жутко неудобно, но тем не менее прекращать он не намерен даже под угрозой расстрела или смертной казни. И, как бы невзначай, рука уж слишком собственнически скользит между ног до колен, возвращаясь вверх по бедру едва ли ощутимыми прикосновениями, в конечном счете не слишком уж выдерживая наигранную ласку и впиваясь подушечками в кожу до тусклой боли в костяшках.       С каждым отрезком времени, равным одному циклу дыхания, Юнги хочется все сильнее, что сглатывать ком в горле становится совсем тяжело. Пока же он не мешает Паку совершенно без стеснения заходить дальше. Пальцами по стволу, слегка надавливая на тонкую кожу, в итоге накрывая член ладонью. Большим цепляя уздечку, чуть нежнее обводя головку. В голове у Пака фейерверки, в глазах — дьявольские огоньки.       А у Юнги полный треш сознания. Пальцами вдоль лопаток, ногтями в смуглую кожу, выдавая на ухо хриплым стоном нечто среднее между «люблю», «ненавижу» и «прошу». Чимин тянется к нему, как к неосязаемому манекену, пробегаясь кончиками пальцев по губам и пошло проскальзывая в чужой рот. Студент чувствует, что земля уходит из-под ног, когда язык Юнги начинает вытворять такое, что может присниться только в самом лучшем сне с рейтингом не меньше R.       Пак сменяет их новым поцелуем, а мокрые пальцы быстро соскальзывают до самого предела, в мгновение оказываясь в тесном теле. Пак рычит от боли в пояснице, потому что терпеть ужасно даже ему самому. Посему через минуту он одергивает руку, впиваясь ногтями в бедро до бордовых пятен-синяков. Но как же сложно выкроить время, чтобы освободить самого себя от гнета джинсовой ткани.       Вместе с телами сливаются и души, пусть на ничтожно короткий срок, если сравнить с бесконечностью времени. Он проникает не в телесную оболочку, а куда-то значительно глубже. Поэтому первый полустон от жара и сумасшедшей тесноты срывается сразу же после первого движения внутри, а Юнги беспомощно прогибается в спине до хруста позвонков. Паника, дикий голод, необходимость дышать ароматами тела другого человека, стремиться сквозь время и расстояние, даже такое ничтожное, как сейчас. Прижимая ближе, впиваясь пальцами в талию, как будто и нет ничего другого, способного удержать в бренном мире его душу. Он проводит языком по выпирающей косточке нижней челюсти, к уху, и дышит так, что легкие сворачиваются в трубочку.       Чимин шепотом пытается заглушить стоны Юнги, бормоча что-то бессвязное и абсолютно ненужное в данной ситуации, но ни слова про любовь. Зачем говорить о том, что и так очевидно? Более того, он не знает, как будет дальше жить с этим.       И не желая мириться с не радужными перспективами, Пак грубее выражает протест в виде телесной боли. Вбиваясь в тело с агрессией, которая, наверно, присуща все же животным, только человек-то тоже млекопитающее. Чимин просто мстит ему заранее за все то, что может случиться, испытывая нежную натуру контрастом грубости и ласки. Он прикусывает мочку уха, тут же немного виновато зализывая, и стонет так, как не позволял себе никогда в жизни.       Он вряд ли догадывается, каким чистым, неразбавленным кайфом это отдается Юнги, едва двигающему бедрами навстречу, по венам и проводам нервной системы до короткого замыкания, до состояния абсолюта, когда с надрывом в голосе и с иллюзорной остановкой сердца он изливается Чимину в руку, не заботясь о том, что и как пачкает.       Да и Паку классно до одури. И как только сердце начинает отмерять пульс быстрее, чем секундами, он выгибается, как кот, чтобы окончательно узаконить свои права если не на Юнги, то на сегодняшнюю ночь точно. И никто не сможет это отнять, даже тот, с кем он ее разделил. Чимин дышит тяжело, приоткрыв рот и закрыв глаза, потому что иначе невозможно.        Они оба сливаются в практически синхронном оргазме, когда на улице зажигается первый ночной фонарь. И Чимин остается рядом на всю ночь, потому что знает, что это далеко не конец.