Сгорим дотла

Волна ужаса и смертей затопила страны Прибалтики, пока американские войска медленно продвигались все севернее, ближе к границам России и к той точке, откуда было бы удобнее всего добраться в Тибидохс — оплот и сердце русской магии. Польский городок Решель был лишь первой жертвой на пути этой могучей, медленной и неотступной силы, которая не щадила никого и ничто. Озера вокруг города Гижицко, славные на весь мир своими лечебными водами и самой большой популяцией пресноводных русалок, были высушены. Сами русалки были частично перебиты, а частично взяты в плен, чтобы потом быть проданными шейхам, любившим диковинки — на Востоке эти хвостатые красавицы никогда не водились, предпочитая более влажный климат. Дубенинки и Линово были стерты с лица Земли в один день, а озеро Тобелус взорвалось, повторив свой печальный опыт тысяча девятьсот двадцать шестого года. Следующим магическим городом был Мариямполе, что в Литве, где с семнадцатого века соседствовали — пусть и не всегда мирно — колдуны и монахи-мариамы. Лысая гора, хоть и была вдали от происходящих событий, активно готовилась к обороне, если враг вдруг решит повернуть и направить свою мощь против одного из самых волшебных селений Украины. К тому же, сюда тысячами свозили раненных и убитых; последних сжигали сразу — мертвяков в округах и в мирные времена хватало; первых — старались не довести своим лечением до кремации. В воздухе всегда висела вонь жженой плоти, а небо вокруг почти не светлело из-за дыма, который вился от костров день и ночь. Местные жители сплотились так, как никогда прежде в истории Лысой горы — едва заходило солнце, как улицы пустели. Но днем, прикрыв лица платками или марлевыми повязками, маги несли в лечебницы кто что мог, прочие — колдовали, усиливая защитный купол, прежде всегда открытый, а теперь находившийся под постоянным контролем. Мужчин на войну провожали целыми улицами, сдерживая слезы — колдуны обещали вернуться, но многим не удавалось сдержать своё слово. — Нет. Гробыня не отрезала — отрубила еще один кусок морковки, едва не лишившись пальцев, и бросила в кипящую воду. На лице у неё было столько злости, что Таня поспешила вытащить из рук подруги огромный нож. — Я не прошу твоего разрешения, Гробыня. — Я сказала, нет! И это не обсуждается! Ты, — она ткнула длинным пальцем в мужа и нависла над ним: — собираешься бросить меня здесь! Я не хочу стать вдовой в двадцать три, тебе это понятно?! Гуня стукнул кулаком по столу, так что две девушки на кухне подпрыгнули, и тоже встал — теперь уже он нависал над Гробыней, чьи губы мелко подрагивали: — Хватит, Гроб! Кем я, по-твоему, буду, если останусь здесь прятаться за вашими юбками? Да я потом в зеркало посмотреть не смогу! — Значит, выбросим эти зеркала к лигуловой бабушке! Хрен с ними! — аргумент звучал жалко, а голос Гробыни — отчаянно и злобно. Затем она смягчилась и притянула мужа к себе, утыкаясь лбом ему в плечо: — Я прошу тебя, Гунечка, не уходи, — всхлипнула она, — не оставляй меня… — Анечка… — Гломов провел огромной рукой по ярко-синим волосам и привычно помассировал шею. — Я должен. Я не хочу, чтобы завтра или через месяц они пришли сюда и разрушили наш с тобой дом. Поэтому надо идти вперед и бить первыми. Я вернусь, обещаю… Таня выскользнула из кухни, чувствуя себя отчаянно лишней. И хотела бы — но не удавалось понять их чувства. И Гробыня права, что мужа не может отпустить, и Гуня прав — он ведь всегда был настоящим мужчиной, чуточку глуповатым, но надежным, честным и постоянным, как скала. Девушка постаралась представить на их месте себя и Патрика, но не смогла — рана в груди постепенно затягивалась, но вспоминать своего погибшего парня без слез всё еще не получалось. А сейчас ей надо быть сильной — они с подругой остаются одни, и ради себя самих и их близких надо постараться. Зудильник зазвенел на прикроватной тумбочке, и Таня с опаской протянула руку — редко в последнее время он приносил ей хорошие вести. На поцарапанной поверхности проявилось лицо Ягуна, между чьих бровей залегла глубокая складка: — Привет, Танюх, как ты? — Жива, — слабо улыбнулась девушка. Кажется, они не говорили целую вечность — после известия о смерти Патрика Таня сбежала сначала в Ирландию, а затем на Лысую гору и кроме семьи Гломовых ни с кем особо не общалась. — Вы там как? — Примерно так же, — хмыкнул старый друг, а затем сразу же перешел к делу: — Где ты сейчас? — На Лысой горе, у Гробыни с Гуней, — Таня покосилась в сторону двери. Кажется, послышался звон разбившейся посуды. — Отлично, — Баб-Ягун облегченно вздохнул. — Не против, если мы приедем? Таня согласно кивнула — Гуня решил уйти с завтрашним отрядом, так что Гробыне потребуется много сил, чтобы смириться с этим. Болтливый Ягун всегда умел вызвать её на словесный поединок, а Катина доброта способна растопить и арктические льды. Сама бы Гроттер, наверное, не справилась. — Отлично. Завтра и увидимся. Встретишь нас? — Завтра в два отправляют отряд, Гуня идет с ними, так что мы будем на площади, — в том, кто одержит верх в этой борьбе, разразившейся на кухне, Таня почему-то не сомневалась. Если Гломов решил, то он идет до конца — собственно, так он и завоевал Гробыню, упрямо и многие годы находясь рядом, несмотря на прочих поклонников возлюбленной и её насмешки над его чувствами. — Если не успеете, звони на зудильник, он со мной будет. Изображение на миг пошло рябью, а затем картинка вновь стала четкой. — Мы успеем.

***

Утром в доме было удивительно тихо. Таня готовила завтрак, пока Гробыня с Гуней прощались в комнате; кажется, за всю ночь они не сомкнули глаз — рыжая слышала, как они говорили, и радовалась, что не может разобрать слов. Руки у неё немного дрожали, но девушка старалась взять себя в руки — не время давать волю чувствам, подруге этим не поможешь. Семейная пара вышла из комнаты, держась за руки. На Гуне были тяжелые военные ботинки, утепленные штаны и футболка «Я женат на суперзвезде», которую Гробыня подарила ему на какой-то праздник. На плече висел огромный рюкзак. — Поешь, Гунь, — тепло улыбнулась Таня и поставила на стол тарелку. Гробыня есть отказалась — её тошнило на нервной почве, а Гломов благодарно кивнул и уселся на своё место. Спустя час они стояли на площади, и Гробыня ни на миг не отпускала руку мужа. Говорить ни о чем не хотелось — все силы уходили у неё на то, чтобы не разреветься. Таня стояла рядом, мрачным взглядом рассматривая мужчин и совсем молодых парней вокруг, которые обнимали жен, сестер и матерей. Все старались сохранять бодрый настрой духа, но и невооруженным глазом было видно, насколько он наигранный. Да и чему уж радоваться, если для большинства из них эта встреча последняя? Пройдет совсем немного времени, и площадь наполнится уже не сдерживаемыми рыданиями этих женщин. — Таня, Гробыня, Гуня! — послышался справа звонкий голос Ягуновой, а затем в поле зрения попала и она сама. Ягун тащился чуть позади, нагруженный двумя пылесосами и чемоданами. Катя тепло обняла каждого по очереди, а парни обменялись крепкими рукопожатиями. — Решил пойти? — Да. А ты? — Я назад в Тибидохс. Думаю, там и встретимся. Их разговор вышел коротким, но каждый вынес из него самое важное: это не «прощай». Это «увидимся». — Солдаты, последняя минута, — раздался зычный голос над головами толпы. Женщины массово заохали и бросились обнимать своих мужчин. Ягун еще раз пожал руку Гуне и отошел в сторону, не мешая остальным. Катя крепко, особенно учитывая её комплекцию, обняла Гломова: — Увидимся еще, обязательно увидимся! Гуня согласно кивнул и притянул к себе Таню, приподняв над землей, а затем, поставив на место, внимательно и серьезно взглянул ей в глаза: — Присмотри за моей Анечкой. Она сильная, но жутко непрактичная. — Конечно, присмотрю, Гунь. Обещаю. Чета Гломовых обнялась совсем быстро, рвано и отчаянно, а затем они что-то быстро шепнули друг другу в губы. Гробыня в последний раз сжала пальцы мужа, а затем отступила на шаг назад, позволяя ему поднять с земли рюкзак и отойти к телегам, в которых рассаживались солдаты. Их должны были довезти до ближайшего вокзала, откуда поездом они доберутся до военного лагеря. Гуня устроился возле щуплого паренька и в последний раз обернулся, прежде чем кони дернули телегу вперед. Этого хватило, чтобы выдержка изменила Гробыне, и она, вдруг отчаянно всхлипнув, сделала быстрый рывок вперед. Таня перехватила её, обхватив поперек груди и удерживая на месте, пока Гломова сотрясалась в рыданиях, и не давая осесть на землю. С другой стороны, закрывая Гробыне обзор и не позволяя взглядом провожать колонну, появилась Катя, мягко поглаживая тёмную по голове и плечам: — Он вернется, Гробыня, я знаю, вернется!

***

В доме вновь было тихо, но теперь эта тишина давила на уши и ужасно нервировала. Таня то и дело вздрагивала, ожидая услышать шарканье тапочек сорок пятого размера. Ей отчаянно хотелось включить бокс, чтобы привычные звуки заглушили тиканье часов. Гробыня невидящим взглядом уставилась в стол, сжимая в ладони бокал вина. Первый она выпила залпом, от этого отхлебнула лишь чуть-чуть и больше не двигалась. Ягун с Катей занесли чемоданы и пылесосы в коридор и зашли на кухню, где сидели девушки. — Я знаю, что совсем не вовремя, но у меня к вам просьба. Прежде всего к тебе, Гробыня, — Ягун опустился на стул возле ведущей, пока его жена отошла к стойке, чтобы сделать бутерброды. Гробыня, словно очнувшись, подняла непонимающий взгляд, а потом кивнула, когда суть слов всё же пробилась сквозь пелену апатии, заполнившую её голову: — Помогу, чем смогу. Может, и Гуне кто-то где-то поможет, когда будет нужно. — Такой серьезной её вряд ли кто-то помнил. Даже Таня, прожившая с ней много лет в одной комнате, прежде не встречалась с таким настроением подруги. Баб-Ягун обернулся на жену, а затем, словно решившись, выложил, о чем хотел попросить: — Можно Катя поживет с вами? Здесь спокойно, а в Тибидохсе скоро начнется война, так что в её положении лучше быть оттуда подальше… Гломова тихо охнула, а затем, вмиг разревевшись, бросилась обнимать блондинку, которая поднесла бутерброды к столу: — Ты беременна! Господи, какая замечательная новость! Конечно же, оставайся! — Катя, в первое мгновение опешив от такой реакции тёмной, с которой в школьные годы они никогда особо не ладили, тоже вдруг разрыдалась, прижимая Гробыню к себе. Так они и стояли, крепко вцепившись друг в друга. Таня, сдерживая порыв присоединиться к ним в этой маленькой слезливой идиллии, вытерла глаза и обернулась к Ягуну: — Поздравляю вас! Но, я так понимаю, ты не остаешься? — Она протянула руку и крепко сжала его ладонь. Баб-Ягун отрицательно махнул головой: — Нет. Мы долго говорили об этом. Я не могу оставить бабусю. В Тибидохсе я принесу больше пользы, чем здесь. Где-то в районе сердце у Тани кольнуло — она вдруг почувствовала, что прячется, а не исполняет обещание, данное Эринн и себе самой. Но бросить Гробыню и беременную Катю она сейчас просто не могла — именно ей придется быть среди них самой сильной, если станет совсем плохо. — Я понимаю, — едва слышно прошептала она. Ягун вновь обернулся на всхлипывающую парочку, которая что-то быстро и тихо обсуждала, и вновь взглянул на подругу: — Мне важно знать, что если со мной что-то произойдет, за ней будет кому присмотреть. А ты сильная, Тань. Я не знаю ни одного другого человека, которому мог бы доверить самое ценное, что у меня есть — мою Катюшу и нашего ребенка. Но тебе могу, пожалуй, только тебе и могу… — Это признание всё же привело к тому, что Таня пыталась так долго сдерживать — слеза, а затем и другая скользнули по её щекам, и девушка наклонилась через стол, чтобы сжать плечо друга. — Мне пора. В Тибидохсе каждая минута на счету, нельзя терять время. Кать, — он оттянул жену от Гробыни и крепко поцеловал её в лоб, — я тебя очень люблю. Звони мне каждый день. Скоро это всё закончится. Ягунова, вытирая покрасневшие глаза, мягко и сердечно улыбнулась: — Это закончится быстрее, чем я рожу, я уверена. Мы просто были не готовы, но теперь и наши солдаты, и наш Тибидохс прогонят их к лигуловой матери, — Катя задорно подмигнула, а Ягун рассмеялся. — Не ругайся, беременным нельзя — ребенок всё слышит. Ты же не хочешь, чтобы его или её первым словом стало имя малоуважаемого главы канцелярии, мамочка моя бабуся? — Внучок Ягге еще раз чмокнул жену в лоб и вдохнул запах её волос: — Слушайся Таню и Гробыню, будь хорошей девочкой. — Ты правда так хочешь сделать из неё плохую девочку? — с хрипотцой в голосе произнесла Гробыня, теперь стоявшая рядом с Таней и сцепившись с ней мизинцами. Во взгляде промелькнула былая искорка. — Это будет на твоей совести, Гроб. Может, так и узнаем, где же она находится, — подмигнул Ягун и засобирался: досыпал чешуи в бак пылесоса, проверил талисманы, застегнул куртку и натянул шапку-ушанку: — Скоро увидимся. Если Гуня дойдет до Тибидохса раньше, чем попадет домой, я тебе позвоню, — кивнул он Гробыне. Та согласно кивнула. Три девушки внимательно провожали взглядами играющего комментатора, щурясь на заходящее солнце, а затем Таня хлопнула в ладоши: — Пойдемте в дом, сегодня был тяжелый день. Кать, тебе не предлагаю, Гроб, может еще бутылочку вина? Гробыня согласно кивнула и ушла в кухню за штопором. Вряд ли кто-то из них сегодня сможет уснуть, а значит, предстоит долгая ночь.

***

Глеб протер глаза, залитые застывшей кровью, и вытер руку об штанину — брезгливости в этом жесте не было, скорее чистый автоматизм. Бамбуковая трость в его левой ладони мелко дрожала, извергая из себя потоки магии, выкашивающей врагов, словно коса пшеницу. Вокруг него уже давно никого не было — умные сбежали раньше, через остатки глупых приходилось теперь переступать. Впрочем, несмотря на все усилия, город, чьего названия брюнет и не помнил — они смешались в его голове уже полтора месяца назад, — пал. Кажется, его решили не жечь — в первое время делали именно так, теперь же американские войска изымали всё, что только могло им понадобиться, а в городах оставляли часть солдат. Их было слишком много, чтобы оставленный отряд мог сыграть какую-нибудь роль; жителей таких городов оставалось лишь жалеть — возможно, им было бы лучше просто умереть. В левое плечо со спины попало какое-то заклинание — судя по растекшейся до лопатки слабой ноющей боли, смертельное. Некромаг развернулся и резко рассек воздух, будто мечом, разрубывая смертника, выпустившего искру в его сторону, на две половины. Тот успел только пискнуть, а затем замер, в ужасе глядя в глаза противника, прежде чем развалиться на пополам. Бейбарсов сделал шаг вперед, безразлично разглядывая дымящиеся внутренности, а затем, взглядом разломив грудную клетку, наклонился и запустил руку в это кровавое месиво, извлекая сердце — сегодня он потратил слишком много сил, так что придется восстанавливаться в ускоренном режиме с помощью не самого светлого ритуала. — Ай-ай-ай, некромаг, мародерствуем? Глеб небрежно закинул сердце в сумку, надетую через плечо и болтающуюся в районе бедра. — Ему оно уже все равно не понадобится. А мне — да. — Так я же и не против. — Аида Плаховна разложила стульчик и уселась, глядя на множество тел. Некоторые казались нетронутыми и будто просто уснули, другие были так изувечены, что и родные не признали бы. Глеб опустился рядом прямо на землю и закурил, рассматривая собственные ногти. — Опять всё зря, — мрачно пробормотал он, но Мамзелькина услышала. Она легонько толкнула его сухонькой ручкой в плечо. — Ишь, молодежь! Все нужно и сразу! И сердце завоевать за один поцелуй, и войну выиграть за одну битву… — Она встала со стульчика, со слабым стоном потянулась и хлебнула медовухи из фляги. — Да ты не нагнетай, дружок. Не зря всё. И подмога уже в пути — маги хоть и поздно, но сообразили, что воевать всё равно придется, так лучше уж вместе, чем поодиночке. А мне пора уж… Тут хоть основные события и закончились, да люди все равно помирают. Вот под Самарой сейчас, например… — Аида закатила глаза, а потом вдруг быстро засобиралась: — … события развиваются скорее, чем думала. Увидимся, птенчик мой недорезанный, — махнула она рукой Глебу, прежде чем исчезнуть. Некромаг отвечать не стал — хоть их следующая встреча и была предрешена, но соглашаться на свидание со смертью даже среди таких как он было плохой приметой. Так что Глеб молча встал, отряхнул плащ от прилипшей земли и телепортировал в землянку — нужно было восстановить силы и хоть немного отдохнуть, прежде чем его вновь поведет в бой обещание, данное Мамзелькиной.