Deleted Files/Удаленные файлы

С началом университета у Джона осталось совсем мало времени на волнения о словах. Он учился на доктора, в конце концов, хотя он достаточно умён, курс был интенсивный. Вопреки этому Джон обнаружил, что его беспокойство только росло. Большинство того, что появлялось в виде нахального жирного шрифта, стало спутанными, бессвязными и незавершёнными мыслями. Затем настал день, всего за год до окончания учёбы, когда Джон был разбужен неистово-страстным текстом: Последние наркотики и лезвия за третьей плиткой налево от холодильника. Эти слова были полны сожаления и стыда. У Джона заняло практически три часа, чтобы упаковать их, и всё то время он чувствовал, что некто, кому они принадлежат, на грани развала. Не то чтобы он, Джон Ватсон, был в лучшем состоянии ума. В остаток универа и в течение курса мед школы, он сорок раз брал на поруки сестру, раз восемь дрался в барах, присутствовал на шести похоронах (теперь из всей его семьи остались только он и Гарри), переспал с шестьюдесятью четырьмя людьми (все девушки, кроме пяти, из его класса, плюс треть парней и куча женщин, подцепленных в барах), и завёл только одного друга. Майка Стэмфорда. Но даже Майк не в счёт, они дружили только потому, что были соседями по комнате. Он был так зол. Вся его семья мертва, за исключением пьяницы-сестры, которая практически находилась под его опекой, у него не было друзей, он не мог поддерживать отношения дольше чем 20 секунд, и единственный человек, которому он когда-либо действительно сочувствовал был некий источник слов в его голове, и он даже не был уверен, если ли он или она существует. Он был уверен, они* бы поняли эту его злость. Они бы также знали, что с этим делать. Джон же не имел ни малейшего понятия. Как люди справляются с таким гневом?

***

Видимо, кто-то отправляется в армию. Оказалось, это было лучшей идеей, чем планировалось изначально — Джон подходил. Это было забавно и, возможно, многое говорило о его психике, но впервые Джон Ватсон почувствовал себя спокойно, когда пошёл на войну. В эскадроне у него всё складывалось хорошо, и даже слова казались более обнадёживающими. Они стали постыдным наслаждением Джона под палящим солнцем Афганистана, в сухой, безводной пустыне, где подобные удовольствия редки. Он лежал ночью без сна, проходясь по файлам, организовывая и перекладывая их: по датам, по темам, в алфавитном порядке, от наиболее любимых (у осьминога три сердца, следовательно я могу предположить, если ему разобьют сердце, будут ещё два запасных) до наименее (антология Виктора Тревора). Новые слова, что он получал с большей регулярностью и большей связностью, почти как в самом начале, поддерживали остроту ума, давали пищу для размышлений и, что странно, смысл жить. В конце концов, если его подстрелят, он не хочет знать, что скажет голос. Шолто появился во время его второго назначения и обозначил начало первых продолжительных отношений. А затем, конечно, всё пошло к чёрту. Всё разрушается временем. Шолто принимает новобранцев в 23:00. Всего лишь протокол, ничего необычного, но тем не менее опасно. В 21:30 Джон просыпается от его осторожного шёпота: — Джон. Джон, проснись, — глаза Джона распахиваются, в темноте зрение нечёткое, но достаточное, чтобы разглядеть склонившееся над ним лицо любовника. — Привет, Джеймс, — он говорит, используя первое имя Шолто, что, как он знает, заставляет того краснеть. — Разве ты не принимаешь новичков? — Нет, только в 23:00. У нас есть время, — звучит в ответ, хрипло и низко, и он всё ещё наклоняется прямо над Джоном, так что тот приподнимается и зарывается рукой в волосы Шолто, резко соединяя их губы, а затем опрокидывает Шолто на спину, прижимая его к слишком узкой армейской койке. — Правда? Тогда мы найдём им применение.

***

Что они и сделали. И всё должно было быть хорошо. За исключением того, что после они уснули. За исключением того, что они не проснулись до 23:30, и Шолто с рекрутами не убрались до 23:45 и после тоже. Хорошо. Джону не хотелось думать о том, что произошло после. Шолто ещё жив, но едва. Все новобранцы мертвы. И когда всё рухнет, правда, только вопрос времени. Если бы Шолто вывел рекрутов в 23:00, вместо того чтобы ворковать с невысоким мускулистым золотоволосым блондином, Шолто с ректутами не столкнулись бы с тем, с чем столкнулись, и в итоге бы выбрались. Новобранцы бы выжили. После этого Шолто с ним не говорил. Не то чтобы он вообще мог говорить первые полгода после инцидента, но не было попыток ни одним из способов, которыми мы все контактируем. Часть Джона хотела написать ему письмо, но он не знал, что скажет. Он был почти благодарен Шолто за то, что тот не пишет ему, потому что не знал, что бы хотел услышать. Он не хотел, чтобы Шолто ненавидел его, но по той же причине не хотел слышать от Шолто, что это не вина Джона, то, что произошло. Потому что в мыслях Джона он всегда будет. Так что он сохранил последнее воспоминание о Шолто как о любви, а не о последствиях.

***

С уходом Шолто, слова стали единственным утешением Джона посреди неразбавленного, чистейшего адреналина войны. Он больше не был уверен, хочет ли быть подстреленным, отправиться домой или хочет просто остаться здесь, в этом маленьком пузыре, далёком от остального мира. В итоге, выбор был сделан за него. Он не помнит пули, прошившей его, он помнит, как подталкивал человека перед собой, чтобы другого солдата не ранили. Он приходит в себя под ослепляющими флуоресцентными больничными лампами и накопившимися словами. Он обрабатывает их медленно, пока восстанавливается прикованный к постели, смакует и обдумывает каждое. Но даже слова не могут изменить того факта, что он очень, очень сломлен. Будь он осьминогом, по его подсчётам, у него бы осталось одно сердце. Вскоре он встречает в парке Майка Стэмфорда, по чистой случайности. И он не подозревает, что примерно через 44 часа всё изменится самым непредсказуемым образом. *они — в оригинале автор использует 'they', местоимение, которое применяют, когда пол человека неясен (также в отношении некоторых гендерквиров).