Эстетика нищебродства

      Через полчаса мы уже стояли (а я почти лежала) на площади перед Собором Парижской Богоматери. Ну вот с какой стати нужно выбрать место максимальной концентрации духовных лиц на квадратный метр? Ладно я, но ведь это совершенно не в интересах Клопена. Вообще, устраивать выступления перед Собором это как-то… Ну право слово, почему только перед Собором? Может, вообще внутрь зайти? В алтаре, как Пусси Райот. А жандармы? Здесь они по-любому будут.       — Эй, ластонька, настало время проявить себя.       Клопен повертел в руках свою «балалайку».       — Слушай, а может другое место подыскать? Тебе не кажется, что тут немного небезопасно?       — Танцуй давай.       Клопен принялся терзать несчастный инструмент.       — Я серьёзно. Вдруг нас схватят?       — Танцуй!       Ладно, сам виноват. Ну, будем надеяться, ты знаешь, что делаешь. Никто меня не слушает. Дома никто не слушал, и здесь ничего не меняется. Так, импровизируем, импровизируем. А Клопен играет лучше, чем мой товарищ из 21-го века, хотя инструмент у цыгана куда менее профессиональный, если слово «профессиональный» вообще применимо к этому продукту кружка «Очумелые ручки». О, а народ потихоньку собирается. Я, конечно, не Эсмеральда, но кое-чему за четыре года научилась. Да, наша целевая аудитория не олигархи, не аристократы, но заработать на них можно. А Клопен-то отжигает не хуже меня, а то и лучше, несмотря на то, что в его обязанности входит исполнять роль оркестра. Не забывая бренчать на «балалайке», цыган подскочил ко мне и, растянув губы в фальшивой улыбке (для публики), велел:       — Ноги голые почаще показывай.       Ну ей-Богу, чем XV век отличается от XXI? Ну, помимо внешней оболочки. В наше время простому обывателю подавай камеди клаб, секс в большом городе, дом 2, что ещё там из наиболее дноподобного? Ну, а для парижан местного разлива такие, как я или Клопен, выполняем роль камеди клаба, попсы и всего в этом роде. Ладно, голые ноги, так голые ноги. Хотя в моё фламенко это не очень-то вписывается.       — Выше юбку поднимай, — прокомментировал Клопен, прижавшись ко мне в процессе своей собственной, не поддающийся описанию пляски.       Теперь моё фламенко больше напоминает пляску накачанной адреналином козы. Наверное, именно так танцевала бы Джали, но народу нравится. Пожалуй, сейчас аудитория оживлена даже больше, чем обычно. Ну конечно, телевизора-то у них нет, вот и остаемся только мы. Кстати, я заметила, что чем чаще Клопен прижимается ко мне, вертится вокруг меня, делает вид, что пристает, тем больше народ оживляется. Поэтому Труйльфу старался изо всех своих шутовских сил удовлетворить негласную потребность толпы. Именно в этот момент мне отчего-то вспомнился Геббельс. Казалось бы, какая тут связь, но сравните эти два типажа.       Министр пропаганды Третьего Рейха заводил толпу своим дьявольским красноречием, внушал ей нужные идеи и мысли, добивался нужной реакции. Толпа, хоть и состоявшая из людей, в этот момент превращалась в единый организм, руководимый только эмоциями. Толпа, как женщина, любит ушами. Сам Геббельс сравнивал контакт оратора и народа с соблазнением женщины мужчиной и знал, что в процессе этого «соблазнения» нужно забыть об интеллекте жертвы и обращаться только к чувству, к эмоциям. Разве Клопен сейчас не делал того же самого? Разве он не обращался исключительно к чувству окружающего нас единого организма? Разве он не вызывал у него восторга, давая ему то, что он хотел? Разве Клопен не добивался того, что ему нужно, от этой «женщины»? Бродяга, нищий, карманник, необразованный человек из самых низов показался мне совершенно в другом свете. Ловкий манипулятор, кукловод, куклой которого были сейчас эти люди, объединённые одной эмоцией. Понимает ли король цыган, что делает? Или сам всего лишь поддаётся имеющемуся у него от природы геббельсовскому таланту? Я не знаю, но вижу лишь, что Труйльфу получает удовольствие от своего выступления. Всего лишь… Глупые, глупые люди. Я готова поспорить, что каждый из них считает, что Клопен здесь для его удовольствия. Что Клопен развлекает, Клопен оказывает услуги, Клопен слуга. Идиоты! Они не видят, что сами являются развлечением, не видят, что это они здесь слуги. Нет, даже не слуги, а маленькие части одного слуги, коим является толпа. Толпа не думает, у толпы нет мозга, и поэтому ею легко управлять. Толпа чувствует, и это чувство нужно только направить, что Клопен и делает. И вот толпа уже покорена, уже влюблена, теперь она заплатит за то, что её обманули. Заплатит в прямом смысле этого слова — деньгами.       Я танцевала уже на автомате, совершенно не думая о том, как двигаюсь. Всем моим внимание полностью завладели Труйльфу и это волшебство, которое он творил. Это было прекрасно, словно магия, и от этого было как-то стыдно. Мне было стыдно перед Собором, перед этим монолитом, перед этой серьёзностью и величием, запечатленным в камне, за то, что я участвую в этом кощунстве. Здесь, на моих глазах столкнулись два могущества. Могущество фигляра, властвующего над публикой, и могущество здания, властвующего над временем. Что я здесь делаю? Что такое жалкое существо, как я, забыло здесь?       Но то общее, что было между Собором и Клопеном, не отменяло их различий. Холодная неприступность одного была абсолютного противоположна дурачествам другого. Один брал своим величием, другой — своей игрой. Собор — каменное постоянство, Клопен — стихийная буря, торнадо. Собор — серый, суровый монолит, Клопен — яркая, разноцветная дымка, которая в одно мгновение есть, а в другое уже растворилась в пространстве. Сейчас, как никогда уместно Гетевское «Остановись, мгновение, ты прекрасно!». Разноцветное мгновение, которое делит со мной сцену, настолько заражает меня своим настроением, что у меня словно вырастают крылья за спиной. Я взлетаю, как птица, мой взгляд случайно падает на зрителей, и вижу то, что заставило меня споткнуться и рухнуть на землю. Мои крылья нагло подрубили, в толпе я увидела Жана.       Клопен, спасая положение, подхватывает меня на руки и вовлекает в свою игру, но я не могу прийти в себя. Я увидела Жана в тот не предназначенный для чужих глаз момент, когда его рука залезала в карман одному из зрителей, чей взгляд был прикован к манипулятору-фигляру. Клопен кружит меня по пространству, служащему нам сценой.       — Что там делает Жан?       Моим голосом можно резать каленое железо.       — Работает, — с неизменной улыбкой отвечает цыган.       — Он обворовывает людей!       Клопен подбрасывает меня в воздух, ловит налету за талию, кружит.       — Зачем это нужно? — не сдаюсь я. — Ты посмотри на них. Они в восхищении, они дадут денег. Сколько надо, столько и дадут. Зачем ещё и красть?       — Ластонька моя, поменьше думай, порезвей пляши и иногда поглядывай себе под ноги.       Цыган заходит ко мне со спины и вовлекает в какой-то совместный, но не менее дикий танец. Но я не могу не думать о пареньке, который играет свою незаметную роль в этом спектакле. Я соучастница преступления, теперь мне и в самом деле стоит бояться встречи с жандармами. Но я не желаю быть игрушкой этого трикстера! У меня ещё есть принципы!       — Сандра. Меня зовут Сандра, чтобы ты знал.