Эстетика нищебродства

      Я сижу на своём ковре, скрестив ноги по-турецки, и ненавижу все, что движется. А что не движется, то двигаю и ненавижу. А больше всего из того, что движется, я ненавижу Клопена. Он сделал из меня воровку! Ну да, я ничего не знала, стала соучастницей невольно, но самого факта это не отменяет. И самое печальное, что мне пришлось закончить выступление, ведь не могла же я остановиться и выдать Жана. На ум приходили не самые цензурные слова. Я далеко не так умна, как хотелось бы, но вот где у этого поступка логика? За день одним только своим выступлением Клопен зарабатывает столько, сколько мне удаётся получить дней за пять, но все равно посылает Жана срезать кошельки. Ну нахрена? И так же не голодаем. Хотя чего я возмущаюсь, денег никогда не бывает слишком много, верно? Но ведь это колоссальный риск, и для кого? Уж конечно не для Клопена. За воровство казнят (за что здесь только не казнят), но лишиться жизни в случае неудачи придётся только Жану. Конечно, мальчик может выдать своего главаря, но вряд ли словам ребёнка поверят. Да даже если и поверят, Труйльфу еще поймать надо, а это ой как непросто. Вот ведь противный, циничный мошенник. Пока я предавалась этим невеселым думам, вышеуказанный индивидуум плюхнулся рядом со мной и протянул сандвич с сыром и колбасой. Я демонстративно оттолкнула его руку. В гробу я видала награбленное добро. Клопен пожал плечами.       — Как пожелаешь.       И приготовился вонзить зубы в добычу. Я со вздохом выдрала у него бутер. Ну, а что? Я с утра ничего не ела. Он усмехнулся.       — Хочешь знать моё мнение?       — Не хочу.       — Я думаю, что в этом всем нет необходимости. Зачем подвергать Жана опасности? Тебе его не жаль? А, если его схватят?       — Одним уличным мальчишкой меньше.       Я уже открыла рот, чтобы зачитать Клопену длинную моралфагскую нотацию, но вовремя ликвидировала отверстие в черепе поднятием нижней челюсти. Просто… Какой смысл? Я сейчас могу обрушить на голову цыгана шквал своих возмущений, бесконечно упрекать его в бессовестности, а могу вместо этого поесть. И во втором решении намного больше пользы. Наивно думать, что после моего монолога Клопен раскается и двинет прямиком к архидиакону Жозасскому (благо тут недалеко) на исповедь. Нет, скорее всего мы вдрызг рассоримся. На примере своей семьи я поняла, что нет ничего бесполезнее крика. Я принялась спокойно поглощать свой бутер. Клопен вытянул ноги и задумчиво уставился в покрасневшее от заходящего солнца небо. Что могло его там заинтересовать? Небо как небо, ничего особенного, самолёты ещё не изобрели.       — На что ты смотришь?       — На небо.       — Зачем?       — Красивое.       Серьёзно? Труйльфу способен оценить красоту заката? Вот ни в жисть бы не подумала. Какой Гренгуар в него вселился? Видимо, эта мысль отразилась на моём лице, потому что Клопен оскорбился.       — Ты что же, считаешь меня совершенным животным?       — Нет, разумеется, нет.       — Ну конечно, ведь ты у нас Дева Мария, возвратившаяся на грешную землю.       — Я этого не говорила.       — Откуда ты взялась? Ты не парижанка, — он просто сканировал меня взглядом, — и как вообще ты очутилась во дворе Чудес?       — Я же говорила, случайно попала. Искала ночлег и забрела не нарочно.       — А в Париж ты тоже забрела не нарочно? И говоришь ты как-то чуднó.       — Ты о Руси что-нибудь знаешь?       На лице Клопена отразилось абсолютное недоумение. Я вздохнула.       — Я дочка одного весьма небедного русского… Купца. Ну, торговца. Мой отец торгует мебелью для аристократов. На заказ её делает.       — И как ты оказалась в Париже?       — Не перебивай. Так вот, отец мой решил связи торговые установить с соседними странами, дело расширить. А как у нас связи устанавливают? Правильно, браки заключают. И хотел папá отдать меня за одного богатого французского промышленника, что мне, конечно же, не понравилось. И тогда я сбежала, потому что я девушка романтическая и на брак по расчету несогласная. И вот я здесь.       — Так тебя разыскивают!       — Нет! Ну… Ещё до того, как я случайно попала к вам, я потихоньку сходила к папе, объяснила ему, что жить с ним больше не хочу и замуж не пойду. Я решила быть этим, как его… Вольным горожанином, подданным королевства Арго и далее по твоему списку. Бродягой решила стать. Но теперь вижу, что бродяги не меньше зациклены на деньгах, чем богатые промышленники.       — И твой отец отпустил тебя? Лжешь!       — Не отпустил. Он поставил ультиматум: либо я выхожу замуж по расчету, либо я ему больше не дочь, наследства он меня лишит, и вообще я могу больше на помощь не рассчитывать.       — И ты выбрала улицу? Враки все это, не верю ни единому слову.       Я усмехнулась.       — Ты недооцениваешь романтичных, не согласных на брак по расчету девушек. Честное слово!       — Никогда не встречал человека, который стал бы бродягой по доброй воле.       — Ничего ты в женщинах не понимаешь. Это во-первых. А во-вторых, я думала, что бродяги — это действительно вольные люди. Ошиблась, как оказалось, вы такие же зависимые от денег, как и богачи.       — Ну конечно, ведь романтичные, на брак по расчету не согласные девушки питаются исключительно солнечным светом.       — Ой, не надо «ля-ля», не знаю, чего такого ты наговорил Жану, но кошельки он срезает не от голода.       — А чем ещё ему промышлять?       — Но ведь люди совершенно добровольно раскошелились на…       — Нет, нет, ластонька, мальчишка работает один. Ему принадлежит только то, что удалось добыть своими руками. Я не обязан его кормить.       — Но это нечестно! Я думала, вы сотрудничаете.       — В такие моменты, ластонька, надо не думать, а спрашивать. Я очень любезен и добр и потому помогаю Жану. Я совершаю много благих дел: отвлекаю добрых людей, чтобы Жан мог их обчистить, даю порядочным гражданам бесценные мгновения забвения, в которые они могут позабыть о своих невзгодах, но благодеяния забесплатно творят только святые, а я не настолько горд, чтобы выдавать себя за такового.       — Ты хочешь сказать, что Жан ещё и доплачивает тебе?       — Я король, а моя королевская казна совершенно пуста. Ты считаешь, это справедливо?       И губы Клопена растянулись в самой невинной улыбке, которую я когда-либо видела. Пожалуй, только это спасло Труйльфу от шквала моего негодования. Это же надо, так обирать ребёнка! Я все понимаю, но хоть какой-то зародыш совести же должен быть. Кста-а-ати…       — А где моя доля?       — Доля от чего, ластонька?       — Не придуривайся. Подавай сюда деньги, которые я сегодня заработала.       — Кюре по воскресеньям говорит правду. Надо же иногда так делать, вот святой отец и выбрал для этого святой день. А говорит он, что деньги делают людей дурными. Теперь я вижу, что это истина. Мгновение назад возле меня сидело прелестное создание, а сейчас я вижу лишь озлобленную фурию. И все от того, что речь зашла о деньгах. И ты ещё будешь мне говорить, что я алчен?       Клопен откровенно стебался с самым честным выражением лица.       — Закройся ты, ради всего святого. Я прошу не больше положенного мне.       — Я не вижу, чтобы тут кто-нибудь уважал моё королевское достоинство.       Он принял на себя оскорбленный вид.       — Может, мне сходить и спросить у жандармов, уважают ли они твоё достоинство?       А вот это я зря. Секунду назад миролюбивый фигляр повалил меня на ковёр и стиснул горло так, что у меня перед глазами засверкали звезды. Чёрт, ну вот кто меня за язык тянул.       — Это что ты там вякнула? — процедил он сквозь зубы, — тебе настолько опостылела жизнь, что ты решила злить меня и таким образом себя умертвить? Оригинальный ход, ничего не скажешь.       Он говорил ещё что-то, но мой ограниченный в кислороде мозг уже не воспринимал этого. Однако, самое странное, что в этом полуобморочном состоянии Клопен показался мне каким-то… Привлекательным, что ли. Его серьга отражала лучи солнца, которые не шли ни в какое сравнение с мечущими молнии глазами и искажённой гневом гримасой. От него исходил какой-то шарм, что-то дикое, но одновременно не первобытное. Если бы он только не душил меня в этот момент. Хм, а перегар-то давно выветрился (или я просто не могу его уже почувствовать) и зубы у него ровные и целые, как сохранил только. Повезло ему. На верхней губе запекшаяся кровь. Неужели его посмел кто-то ударить… Еще чуть-чуть и… Ну вот, так и думала, губа треснула, и кровь снова стекает вниз. Он так увлекся, что не замечает этого, а кровь может испачкать ему или мне одежду. Надо вытереть. Я поднимаю руку, касаюсь щеки…       Очнулась я от того, что мне в лицо плеснули водой. Вертящееся перед глазами изображение никак не хотело останавливаться.       — Вставай уже, — послышался знакомый раздраженный голос, — ишь какие мы нежные.       — Начальник, ей плохо, вы же видите. Кажется, вы слегка не рассчитали силу.       Ага, силу он не рассчитал. А ничего, что он вообще не имеет никакого права силу ко мне применять!       — Сворачиваемся. Собирай пожитки, мы уходим.       — Но она же не может идти.       — Сдаётся мне, ты глух, словно звонарь Нотр-Дама. Я сказал, сворачиваемся, — вызверился Клопен.       Пошутила, называется. Эй, я лечу? А, нет, не лечу. Эх, Клопен, хреновый из тебя принц. Мог бы галантно поднять меня на руки, но нет, надо же взвалить на плечо, как мешок картошки.