Эстетика нищебродства

      Я выжимаю тряпку и кладу её на лоб обливающегося пóтом Клопена, потом сажусь на колченогий табурет и зависаю, уставившись в одну точку. Вот уже двое суток Клопен не приходит в себя. Он ранен в бок и потерял много крови, Гренгуар перебинтовал его, но рана никак не может затянуться и постоянно кровит. У Клопена жар, от которого он бредит. Вот уже неделю я трясусь над цыганом, как курица над цыпленком. Пытаюсь хоть немного снять жар, меняю бинты (Гренгуар научил), отмываю полы от крови.       Когда семь дней назад какой-то подозрительный тип приволок Клопена домой, я не смогла придумать ничего лучше, кроме как кинуться за единственным образованным человеком во Дворе Чудес: за Гренгуаром. Пьер примчался со скоростью кареты скорой помощи, перевязал пострадавшего, но больше ничего сделать не смог. «Я не лекарь», — разводя руками, объявил поэт. Тем не менее, Пьер дежурил у кровати больного с не меньшим усердием, чем я. Мы сменяли друг друга, чтобы хотя бы иногда есть и спать. Греня похудел и осунулся, думаю, я выглядела не лучше. Пьер уже не мог выступать. Изможденный бессонными ночами и недоеданиями клоун вызывает жалость или уныние, но никак не смех. Кстати, насчёт недоедания. Теперь наша семейка, если её можно так назвать, ощутила, что такое настоящая нужда. Пьер не мог выступать, нас с Эсмеральдой по-прежнему разыскивали, Клопен слег, а вместе с ним накрылся медным тазом самый крупный источник доходов. Чтобы хоть как-то прожить, Жан снова принялся за воровской промысел, замаскированная Эсмеральда дневала и ночевала у стен Нотр-Дама со своей кружкой, иногда к ней присоединялась я.       Однако все эти беды меркнут и бледнеют в сравнении с тем фактом, что Клопен умирает. Сначала я думала, что здоровье цыгана возьмёт своё, дыра на нем затянется, как на дворовой собаке, но чуда не происходило. Труйльфу с каждым днём становилось все хуже, он побелел, как королевская простыня после стирки, страшно похудел. Без слез не взглянешь. И мы ровным счётом ничего не могли сделать. Я обошла весь Двор Чудес, задавая всем и каждому один-единственный вопрос: «вы понимаете что-нибудь в медицине?», но это не дало результатов. Мы не могли показать Клопена лекарю, потому что у нас не было денег, потому что лекарь мог отказаться лечить вора и бродягу, и самое главное, нас ведь ищут. Любой добропорядочный гражданин донесет на нас «фараонами» и не миновать нам троим виселицы. А тогда какой в этом смысл?       Я перевожу уставший взгляд на Гренгуара, который, свернувшись калачиком, спит в ногах Клопена. Под глазами поэта залегли тёмные круги, волосы слиплись на лбу. Иногда мне кажется, что он не дышит, настолько его сон крепок. Сейчас пять утра. Первую половину ночи дежурил Пьер, вторую половину — я. Эсмеральда предлагала свою помощь, но Пьер не принял от неё такой жертвы. Несмотря ни на что, поэт заботился о цыганке в меру своих сил. В шатер через приоткрытый вход пробивается первый луч света. Он падает на кровать, тянется к лицу Гренгуара. Я встаю и прикрываю его веки куском одеяла, а затем сажусь на краешек рядом с Клопеном. Он мелко дрожит, его губы дергаются. Мне все время кажется, что вот-вот, ещё секунда, и он откроет глаза, улыбнется устало, скажет какую-нибудь глупость или дерзость, ущипнет меня за руку. Но ожидания не оправдываются, надежды тщетны. Чёрные круги на месте глазниц все так же непроницаемы. Я кладу ладонь на впавшую щеку и едва сдерживаю рыдания. А, впрочем, зачем сдерживаться? Сейчас можно, сейчас можно все, но только не шуметь. Зато можно закусить длинный рукав платья, зажать рот и нос, чтобы заглушить все-все звуки. Я знаю, что нужно быть сильной, сейчас всем нелегко. Все живут, стиснув зубы, и я не исключение. Только вот у них нет выбора, а у меня есть. В любой момент я могу снять ошейник и через сутки вновь оказаться дома. И снова у меня будут мягкие халаты и тапочки, кофе по утрам и чай по вечерам, интернет и фильмы, отопление и водопровод. Я всегда могу кинуть свой дом на колёсах и жить в нормальном доме, работать в папиной фирме, как он мне когда-то предлагал, видеть каждый день лица близких, зависать перед телевизором вместе с ними, ходить с папой в походы, печь с мамой шарлотку. Потом, может, замуж нормально выйду… Дети у меня будут. Адекватная семья, а не этот дурдом «Ромашка» на выезде. И все это ощутимо, совсем реально. Нужно только сорвать тонкую полоску кожи, вид которой у всех вызывает только смех. Уютный домик с кучкой детей, мужем, собакой и фикусом на окошке растворяются в небытие. Хочется истерично смеяться от осознания простой истины: я никогда этого не сделаю. И не потому, что жизнь в качестве подзаборного бомжа в Париже XV века такая весёлая и увлекательная, романтичная и яркая, интересная и вся из себя, как в фильмах и мюзиклах. Ни хрена подобного. Нет ничего романтичного в голоде, грязи, страхе, нужде, боли, пороке. Нет ничего романтичного в страдании, что в своем, что в чужом, но есть такие страдания, которые не променяешь ни на какие пончики. И это совсем не потому, что я такая возвышенная и неземная. Очень часто я хочу бросить весь этот треш и угар и свалить в закат, но я знаю, что это сделает меня несчастной. Да, я никогда не променяю возможность, пардон за мой французский, выносить ночной горшок из-под Клопена (да, а вы думали? Кто-то и этим должен заниматься!), делить последнюю краюху хлеба с Жаном, сидеть у дверей кафедрального собора с Эсмеральдой на белые перинки и интернет. И даже на домик с фикусом не променяю, потому что счастье это не только мимишечки с обнимашечками, а доброта это не согласие мужа раз в неделю пропылесосить комнату. Доброта — это когда маленький мальчик Жан притаскивает мне яблоко, утверждая, что не голоден, а Гренгуар отмахивается со словами: «Спите, мадам», когда я предлагаю ему сменить его у постели Клопена. Семья это не муж, который уйдёт при малейшем намеке на болезнь, и не дети, который приходят к тебе, только когда им что-то от тебя нужно. Семья — это когда кучка людей, зажатая со всех сторон бедностью, нуждой, голодом, несчастьем, держатся друг за друга, поддерживают друг друга, жертвуют друг для друга, прощают друг друга. А счастье… Счастье это так просто! Счастье — это если Клопен откроет глаза. Пожалуй, я сейчас получше, чем книжная Эсмеральда, могу растолковать, что такое любовь и дружба. И все эти философы и мудрецы с их концепциями, вот они! Разве можно ещё лучше применить на практике все те бесконечно важные мысли, которые мне вбивали в институте.       Я всхлипываю и сжимаю ледяную ладонь Клопена. Моя любовь, свет моей души уходит. Сжимаю запястье, нащупываю пульс. Тихая пульсация под пальцем успокаивает, я кладу голову Клопену на грудь и слышу стук сердца. Главная мышца работает, гоняет кровь, шепчет мне в ухо слова надежды. Слёзы скатываются вниз, впитываются в одеяло. Где-то сзади закопошился Гренгуар, заглянул мне в лицо. Я поднимаюсь, вытираю щеки.       — Простите, — опустив голову, говорит поэт. Ему стыдно быть свидетелем подобной сцены.       Держу пари, он уже считает меня вдовой, старухой в чёрном платье. Внезапно накрывает злость. А не пошёл бы ты, Греня, лесом, пока не послала подальше.       — Не смотри так, — мой голос звучит раздраженно, — у нас никто не умер. Нет причин стоять с поникшей головой, как на похоронах.       — Нет, что вы, мадам. Конечно нет, простите меня, я глупец.       Я несколько мгновений не свожу взгляд с лица Клопена.       — У нас никто не умер… И не умрёт.       Я спасу тебя, стервец, сделаю все, что угодно. Резко вскакиваю и несусь к выходу. Я знаю, что делать, надо только поторопиться. Гренгуар хватает меня за руку.       — Мадам Труйльфу, что вы собираетесь делать?       — Все, чтобы не стать вдовой.       Греня тяжело вздохнул.       — Прежде чем что-то делать, подумайте, был бы рад ваш муж, узнав о ваших намерениях.       — Просто сделай все, что можешь, чтобы он дождался меня.       Я вырвала руку и рванула прочь. Последняя реплика Пьера — верх идиотизма. Будет ли рад Клопен, если я спасу ему жизнь? Пожалуй, он не обрадовался бы, узнав о способе, которым я собираюсь это сделать, но сейчас мне на это плевать с высокой секвойи. Пусть лучше он меня поколотит на этом свете, чем будет благодарить за здравый смысл на том.       Фурией врываюсь в каморку Эсмеральды. Сама цыганка сейчас в городе, просит милостыню, но зато здесь на кровати спит Жан. В первый раз я не шибко беспокоюсь о соблюдении тишины. Открываю шкафы, начинаю гримироваться под старуху, роняю склянки на пол, чертыхаюсь. Жан приподнимается.       — Сандра, что ты делаешь?       — Не спрашивай, лучше помоги!       Жан в мгновение ока наводит мне марафет. Все-таки этим искусством ещё овладеть надо.       — Куда ты направляешься?       — Тебе какое дело? Спи.       Отталкиваю его и ухожу. Убегаю. Улетаю.       Да, замаскировавшись под старуху, я как-то не подумала о том, что бежать-то мне в городе на людях уже будет нельзя. Да, в городе вообще бегать нельзя. Моментально «фараоны» заинтересуются, мол, от кого удираешь. С максимальной для старухи скоростью я достигла Нотр-Дама. Вон и Эсмеральда гнет спину, изображая увечную. Кстати, надо бы её предупредить.       Древняя, как мир, старуха доковыляла до лестницы кафедрального собора и остановилась возле бедной увечной женщины, просящей милостыню. Сердобольная бабушка опустила денежку в жестяную кружку, но никто не слышал, как она шепнула тихонько женщине: «Возвращайся домой прямо сейчас». Совершив свой акт милосердия, старушенция вошла в собор, а женщина, немного погодя, исчезла в неизвестном направлении. К счастью, у этой «женщины» за время проживания во Дворе Чудес появилась прекрасная привычка: никогда не задавать лишних вопросов.       В соборе шла месса, тихое пение и чтение молитв нарушало абсолютную тишину. Я присела на скамейку в самом конце и прошерстила глазами алтарь. Обнаружив знакомую лысую фигуру, я немного успокоилась. Он здесь, я нашла его. Теперь остаётся только ждать. Конкретно сейчас я никак не могу повлиять на ход событий. Или могу? Все эти люди, которые пришли сюда и сидят на скамейках, верят, что влияют на все, хоть и не делая на первый взгляд ничего важного. Кто может поручиться, что они неправы? Я чувствую себя лицемеркой, которая пришла к Богу, потому что ей нужно от Него кое-что получить. Мне страшно даже в мыслях произнести свою просьбу, потому что Бог, если Он есть, не волшебная палочка, не джинн из кувшина. Какое право имею я просить Его о чем-то? Ведь я не вспоминаю о Нем, когда мне ничего не нужно, да и вообще сомневаюсь в Его существовании. Может быть, я вообще эгоистка? Зачем я спасаю Клопена, ради чего? Зачем я с маниакальным упорством тащу его обратно в мир людей? Может, ему там… Будет лучше? Но я обычно не думаю об этом, потому что Клопен мне нужен. Может, он уже на полпути к Раю или ещё какому-нибудь прекрасному месту, а тут цепляюсь за него и тяну вниз, в нищету.       Мне кажется, что у меня сейчас голова лопнет от нависших надо мной вопросов. Я вперяю взгляд в одну из статуй Христа и твержу, как заведённый попугайчик: «Помоги, помоги, помоги». Это «помоги» вытесняет из моей головы весь остальной винегрет из мыслей, и от этого становится капельку полегче. Не знаю, верю ли я во что-то или нет, но все эти люди ищут примерно того же, что и я. Спасения. Спасения от диктатуры плоти, спасения от существования, каким довольствуются хомячки в клетках (пожрать, сходить в туалет, попить, побегать в колесе), спасения от рабства во всех его видах. И я с моей, не побоюсь этого слова, семьей уже сделала первый шаг! Мы честны. Не всегда и не полностью, но мы куда честнее, чем многие порядочные граждане. То, что благовоспитанные люди прячут за семью замками, у нас никто не скрывает, не надевает маски ложной скромности, чистоты, праведности. Обитатели Двора Чудес знают, какие они ублюдки, в отличие от остальных. А осознание своего рабства — первый шаг к свободе. И, может, у меня судьба такая? На роду написано опуститься на самое дно, пройти самый жуткий ад, чтобы оттолкнуться и взлететь… Лишь бы было с кем взлетать! Клопену нельзя умирать с таким багажом пороков! Потому что так надо. Потому что Двор Чудес — это чистилище, а из него два пути: либо вверх, либо вниз. Кстати, вот сейчас припоминаю, что читала в какой-то книжке, будто бы человек, который никогда никого за всю жизнь не осудил, достоин прощения любых пороков. Не знаю, правда или нет, но мысль воодушевляет.       Месса закончилась. Я подмигнула статуе и стала ждать, когда же люди покинут храм.       Постепенно собор опустел, священники тоже куда-то ушли. Архидиакон Жозасский двинулся в сторону винтовой лестницы. Небось в свою келью погнал. Прости, дорогой, но сегодня ты не добежишь. Я тенью скользнула к ближайшей колонне, извлекла из-под лохмотьев кинжал, который всегда носила с собой на манер Эсмеральды. Стоило Фролло оказаться в тени, как я моментально подскочила к нему. Прижав кинжал к горлу архидиакона, я впечатала его хлипкое тело в стену и выбила из дрожащих пальцев свисток для вызова горбатого телохранителя.       — Не рыпайтесь, ваше святейшество, и ничего худого с вами не приключится.       — Помоги…       Я зажала ему рот и весьма ощутимо врезала коленом в то самое место, которое находится в беспокойном состоянии с момента, как архидиакон в первый раз увидел танец Эсмеральды. Грешного батюшку слегка скрючило. Ибо нефиг.       — Еще одна попытка позвать на помощь, и я вскрою вам горло прямо здесь и сейчас. Клянусь! Но также я клянусь, что не причиню вам никакого зла, если вы сделаете то, о чем я вас попрошу. Не бойтесь, я всего лишь хочу предоставить вам возможность применить свою веру на практике и совершить доброе дело. А сейчас я позволю вам говорить, но не забывайте, моя рука не дрогнет.       Я убрала ладонь от его рта. Несколько мгновений Фролло пялился на моё лицо, как баран не новые ворота.       — Вас разыскивают, верно? Вы одна из тех разбойников, что напали на капитана Феба де Шатопера и ранили его.       Я ещё сильнее прижала кинжал к его горлу.       — Это не имеет значения. Вам достаточно знать, что я человек, которому очень нужна ваша помощь. Вы ведь христианин, даже более того, вы священник. Вы обязаны сделать все, что в ваших силах.       — Мы так и будем беседовать в положении «разбойник — жертва»?       Странное дело, но Фролло совсем не выглядел напуганным. Я думала, он в штаны наложит, но нет. Видимо, он дошёл до той крайней степени отчаяния, когда человек уже даже не боится за свою жизнь. И ещё он выглядит так, словно и правда настроен помогать. Но это все, наверняка, притворство. Этому хмырю лишь бы до свистка добраться или до Квазимодо, что в принципе одно и тоже. А этого я тебе, старик, не позволю. Ты хитер, но мы тоже не с дубу ссыпались. Я молниеносно переместила кинжал от горла к его боку.       — Да, сеньор, простите, но это вынужденная мера, которую я соблюду. Я вам, понимаете ли, не доверяю.       — Воля ваша, — с абсолютным покер-фейсом согласился батюшка, — и чем же мне вам, мадемуазель, помочь?       — Я мадам. Так вот, вам нужно вылечить человека, который ранен в бок.       — Но я не лекарь.       — Не надо «ля-ля», я знаю, что вы выучены всей средневековой мудрости. Все вы умеете. И это, кстати, единственный шанс для вас спасти свою жизнь. Хорошая мотивация, чтобы все вспомнить, не так ли?       — Более чем. Могу я взглянуть на больного?       — Вы должны на него взглянуть, но прежде надо сходить в вашу келью и взять лекарства.       — Что вы знаете о моей келье?       — Потом расскажу, сейчас не о ней речь. Человек при смерти, нужно поторопиться. Итак, сейчас мы поднимемся к вам наверх. Если по пути попадется Квазимодо, а я уверена, что он попадется, вы прикажете ему идти на колокольню и не вмешиваться. Если вы этого не сделаете, пеняйте на себя. Ваш питомец быстр, но мой кинжал к вам ближе. Один удар и вас уже ничто не спасёт. Вам все понятно?       — Да.       Фролло вел себя идеально. Я крепко держала его за руку и незаметно прижимала кинжал к его боку. Со стороны это выглядело, будто священник куда-то ведёт старую женщину. Квазимодо, который, как я и предполагала, бросился засвидетельствовать почтение своему господину, может и заметил что-то подозрительное, но приказа послушался в то же мгновение. Мы благополучно добрались до кельи, где Фролло принялся меня расспрашивать.       — В какой бок ранен ваш приятель?       — В правый.       — Какова глубина раны?       — Не знаю.       — Чем он был ранен?       — Не знаю…       — Рана ближе к ребру или к тазу?       — Не помню…       Фролло уставился на меня осуждающе.       — Эй, я в медицине вообще ни в зуб ногой!       Он что-то проворчал на незнакомом языке. Причём, это была не латынь, ибо её я бы поняла. Священник порылся на полках, достал какую-то сумку, набил её туевой хучей каких-то снадобий, бинтами, ещё чем-то.       — Все взяли?       — Вы не сказали мне практически ничего о его недуге, поэтому я постарался предвидеть все.       — Отлично, идём.       И только мы собрались покинуть келью, как за её дверьми послышался весёлый, озорной голос. Твою ма-а-ать…       — О великий архидиакон Фролло, призрите ли вы несчастного бедняка, являющегося также вашим братом?       В комнату без стука ввалился Фролло-младший. Что-то многовато Фролло на квадратный метр… Но это не так важно, как тот факт, что я не успела ни образ старухи принять, ни выдать Клоду инструкций относительно брата. Жеан выпучил глазенки.       — О, святой братец Клод, я, разумеется, предполагал что-то подобное, но не думал, что у вас настолько дурной вкус. Если уж вам неймется, я могу вас познакомить с куда более симпатичными дамами.       Меня захлестнуло ненавистью. Ах ты, малолетний нахал… Вот же скотинка! Я не смогла придумать ничего лучше, чем в очередной раз наставить лезвие своего ножа к шее несчастного Клода.       — Катись отсюда, шкет, и забудь, что видел, или твой брательник отправится к праотцами.       — Вот это новость, — школяр откровенно потешался над ситуацией, — уже вижу лицо почтеннейшего епископа в то время, как ему сообщают, что добродетельный архидиакон Жозасский убит его любовницей, которая также является женой короля преступного мира Клопена Труйльфу.       Теперь моя очередь выпучивать шары из орбит.       — Что?! Откуда?! Как?!       Жеан заржал.       — Что нужно тебе от моего брата, королева воров и бродяг? Если его кошелёк, то я явился за тем же самым, а значит, тебе придётся поделиться со мной. Если только ты хочешь, чтобы твой визит к моему святому брату остался тайной.       Я второй раз за день почувствовала, что у меня башка лопнет от напряжения. Ну почему я вынуждена разбираться со всем этим дерьмом именно сейчас и именно одна? Ах, ну да… Клопен же говорил, что Жеан один из его собутыльников. Ладно, я отвлеклась. Кошелек… Движением заправского вора я обшарила сутану Клода, вынула вожделенный Жеаном предмет и швырнула ему.       — На, забирай все. И забудь о том, что видел.       — Не беспокойтесь, ваше величество, вам нечего этого опасаться. Но, ежели вам не нужны деньги, зачем вы почтили нас своим присутствием?       — Жеан Мельник, катись к черту! У меня срочное дело, не терпящее отлагательств. За брата не переживай, верну в целости и сохранности, если он будет слушаться. Пошли.       Я слегка ткнула свою жертву для профилактики. Мы вышли.       — Если сейчас подо мной разверзнется земля и покажется сам дьявол, я этому нисколько не удивлюсь, — обреченно выдал несчастный священник.       — Я тоже, — вздохнула я.