Эстетика нищебродства

      Клод Фролло крайне недоволен. Мало того, что его Эсмеральда тянет с побегом, так ещё и к его правому плечу привалилась визгливо рыдающая я. Архидиакону пришлось отложить иголку и огромный кусок разноцветной ткани, который был вручен ему несколько дней назад Клопеном вместе с формулировкой: «Я не спрашиваю, умеешь ли ты шить. Поставь заплаты на все дыры, которые обнаружишь». Теперь же Фролло грустно рассматривал исколотые иголкой пальцы и время от времени, возводя взгляд к потолку, который в данной ситуации заменял небо, вопрошал Всевышнего, когда же я, наконец, изволю от него отлепиться. Да я бы и рада найти другую жилетку, но все во Дворе Чудес, кто хоть сколько-нибудь заслуживает моего доверия, уже несколько дней ужасно заняты. Дело в том, что близится двадцать четвёртое ноября, а это значит, что начинаются врумалии, в честь которых в Париже организовывается карнавал с плясками, песнями, шествием ряженых и прочей тусовкой. Наиважнейшая роль в организации этой вакханалии принадлежит, конечно, нам: фиглярам, балагурам, гистрионам*, вагантам**, фарсерам, актерам, плясунам и иже с ними, но и обычный, рядовой парижанин не просто имеет право, а прямо-таки должен принять участие и внести свою лепту в веселье. Продолжаются врумалии по семнадцатое декабря, и это будет время перемирия между обыкновенными горожанами и обитателями Двора Чудес. Весь Париж становится чем-то вроде убежища. Преступники не трогают мирных граждан, мирные граждане не пытаются сдать властям преступников. Бродяги становятся братьями добропорядочных людей, и единственные, кому в этом празднике мира нет места, это, собственно, представители власти. Судьи, чиновники, палачи, «фараоны» сидят по домам и не высовываются, потому что врумалии — это наше время, а бродяги беспощадны к своим врагам. В месяц врумалий единый парижский народ бурлит, и нет ничего проще, чем спровоцировать бунт или восстание. Малейшего повода будет достаточно, чтобы эта веселящаяся волна снесла все преграды и устроила очередную революцию с такой же лёгкостью и непринужденностью, словно это увлекательная игра в стиле «утопи монаха». Мне страшно не терпится узреть этот праздник. Вернее, так было до того, как я имела несчастье стать свидетелем пренеприятнейшей картины.       Нынче утром я в радостно возбуждённом настроении искала Клопена, дабы спросить у него, чем конкретно я могу поспособствовать приготовлениям. И нашла на свою голову, блин. Мой дражайший супруг был найден в обществе какой-то барышни, которая обнимала его за талию и пыталась прижаться всем телом. Вообще-то эту девушку я видела довольно часто, но никогда не придавала ей значения. Обычная цыганочка примерно шестнадцати-семнадцати лет от роду, принадлежит вроде бы к табору египетского герцога. Судя по цвету кожи, она мулатка, но от того родителя, который был негром, ей достались густые вьющиеся волосы, тёмная, хоть и не совсем чёрная кожа, большие глаза, умеющие бросать такие милые, наивные взгляды, пухлые губы. Белый родитель одарил дочку тонким аккуратным носом, узким лицом. Хороша была девчонка, очень хороша. Правда, такие в Париже XVI века не в моде, но дурнее она от этого не становится. И эта наглая красивая тварь жалась к спине моего мужа, что-то шептала ему на ухо, и лицо её при этом выражало самые непристойные мысли, что в сочетании с обликом ребёнка давало какую-то ужасающую дисгармонию. Прячась от парочки за одним из шатров и чуть не падая в обморок от нервного напряжения, я наблюдала, как рука этой дряни по животу Клопена медленно ползет вниз. В этот момент мне чудилось, будто шевелящиеся на моём затылке волосы сейчас превратятся в ядовитых змей, а сама я обращусь в монстра, чудовище, медузу-горгону и уничтожу в сердцах обоих голубков. Нет, не обращу в камень, но сожгу, разорву, сварю заживо обоих, посажу на кол и четвертую. Буду отрубать им пальцы. Один за другим, каждый день по одному пальцу…       — Нет, Адель, с этим надобно кончать, — неожиданно заявил Клопен, резким движением высвобождаясь из объятий девчонки.       В её глазах на одно лишь мгновение проскользнуло непонимание, но вот она уже снова тянется к нему, словно утопающий к спасательному кругу.       — Зачем же ты, Клопен, говоришь такие страшные слова, которые к тому же не могут быть правдой. Какая напасть может разлучить нас?       — Нет никакой напасти, но и видеться нам более не стоит. Я позвал тебя лишь для того, чтобы известить об этом.       — Разве я тебя прогневала чем-то? Скажи, чем я могу поправить свою вину?       На её глазах выступили слёзы. Цыган вздохнул.       — До чего же я ненавижу все это. Ну, слушай. В том нет твоей вины, но мы все же обязаны расстаться. Пожалуй, это я-то как раз виноват и виноват ужасно.       — Неужто весь этот год, который мы были вместе, и ты любил меня, ничего уже не значит для тебя?       — Забудь, забудь обо всем этом. Я постоянно лгал тебе, теперь смирись с этим и не мучай меня. Уйди. Если этот год что-то значил для тебя, уйди и никогда больше ко мне не приближайся.       Странно, но она не разрыдалась, как я сейчас.       — Я знаю, о ком ты говоришь, нетрудно догадаться. Не такая я уж и дурочка, чтобы не понять, что совесть твоя, которую все мёртвой считали, теперь весьма неожиданно воскресла. Я пойду к ней, к жене твоей. Все расскажу, как она год почти думала, что ты её, а ты мой был, мой и останешься.       Её аж перекосило всю от злости и гнева.       — Не хотел я браниться с тобой, да только ты сама напрашиваешься на хорошую взбучку. День, в который ты надумаешь сделать эту страшную глупость, станет последним, что увидят глаза твои. Запомни это хорошенько. Все знают, можешь спросить любого, Клопен Труйльфу слов на ветер не бросает.       Они что-то ещё говорили, но я больше не могла выносить этой картины. Должно быть, на свете нет и не будет такой вещи, которая подкосила бы меня сильнее, чем этот кошмар. Год, почти год Клопен обманывал меня! Все это время он изменял мне и считал это чуть ли не за норму. Иуда! Ирод! Мерзкий, ублюдочный предатель! Никогда больше он не увидит меня, поблядун несчастный! Уеду домой, к маме…       Но вместо этого я ломанулась к Фролло. Один из моих самых нерациональных поступков, но почему-то в бреду и агонии я решила, что это хорошая идея — искать утешение именно у него. Может быть, здесь сыграла роль его профессия, которая располагает к откровенности, может, влюбленность в Эсмеральду, которая доставляла ему не меньшую, а то и большую боль. Как бы то ни было, но я ворвалась в каморку Гренгуаров, где Клод сквозь зубы проклинал все иголки на свете, и обрушила на несчастного архидиакона всю бурю своих эмоций. Первые несколько минут Клод пытался добиться хоть каких-то объяснений, но быстро понял, что это бесполезно.       — Я же верила ему! Все это время я верила ему, думала, что… Что…       Услышав от меня членораздельную фразу, Клод встрепенулся.       — Что же? — робко подал он голос.       — Что мы нормальная семья…       И только теперь до меня дошла вся абсурдность такого предположения. Мы не были нормальной семьёй. Во всяком случае, мужем и женой мы точно не были, скорее друзьями или что-то типа того. Я никогда не придавала значения интимным отношениям и считала их малоприятным форматом общения между людьми. Мне и в голову не приходило все это время, что кого-то такая жизнь может не устраивать. Блин, почему мне за все это время, имея даже на глазах Фролло, ни разу не пришла в голову мысль из серии: «Хей, а ведь Клопен не евнух»? Так что же выходит, это я дурная на оба полушария? Не-е-ет, это все не значит, что он такой молодец и может таскаться, сколько захочется. Хотя, с другой стороны, с какого бодуна я устроила истерику? Брак у нас фиктивный, никаких супружеских обязательств не предполагающий. Клопен не клялся мне в вечной любви. Даже в обычной и то не клялся. Верности мне никакой не обещал и вообще, как женщину, даже и не воспринимает меня совсем. Кажется… Так разве я имею право топать ногами, что-то требовать? Ну не было у нас никогда такого разговора, чтобы верность обсуждать и другие точки над «и» расставлять. Да и он бросил её, что-то там про вину свою говорил.       — Наконец-то вы изволили замолчать. Стало быть, теперь вы захотите рассказать мне, что же стало причиной этих слез и криков?       — Феб объявился.       Клод побледнел и сжался. Я даже начала опасаться за его душевное здоровье.       — Только не ваш Феб, а мой. У меня теперь есть свой собственный Феб.       — Я совсем не понимаю вас.       — Я хочу вонзить кинжал себе в печень или в сердце. Хочу полосовать себя этим кинжалом, пока физические страдания не заглушат другую боль. Знаете, от чего бы у меня могло возникнуть такое желание, а, господин архидиакон?       — Ваш муж. Приёмный отец Эсмеральды.       — Да. Вы влюблены в Эсмеральду и думаете, что никто не может ненавидеть другого человека так же, как вы Феба. Я раньше тоже думала, что никто не может свихнуться так же, как вы.       Я отлепилась от Фролло и уставилась в пространство.       — Мне жаль.       Ему и в самом деле было жаль. Архидиакон, как никто, мог понять моё состояние. Еще Гренгуар, пожалуй, но тот сейчас благоденствует. Подготовка к празднику вынудила Эсмеральду оставить своего «отца», который упорно считал такие мероприятия богохульством. Пьер тут же оказался рядом, развел движуху и вовлек в нее цыганку. Теперь они там вместе номера какие-то делают. Кстати, из-за этих самых врумалий Эсмеральда и бежать отказалась.       — А мне вас очень жаль. Вы не меньше страдаете. Но нам с вами обоим нужно принять верное решение.       Эти слова вызвали в Клоде волну раздражения.       — Я всю жизнь принимаю верные решения! Мне всегда приходилось таиться, душить любые порывы. Теперь вы знаете, насколько это мучительно. Может быть, даже понимаете меня.       — Возможно. Я потому и пришла к вам, что подумала, будто вы сможете понять меня, а я вас.       Некоторое время мы молчали и думали каждый о своём.       — Вы ведь Эсмеральде никакой не отец. Надумали украсть её, поселить в Соборе. Думаете, она полюбит вас иной любовью, чем теперь, когда узнает, что вы наврали?       — Полюбит. На такую любовь, как моя, невозможно не ответить, но знаете ли… Ох, раз уж вы и так все моё сердце насквозь видите и все мои мысли знаете, я скажу вам. Эсмеральда прекрасна, она зажигает в моей душе жгучее пламя, один взгляд на неё способен извлечь меня из ада или в него же ввергнуть, но… Если бы только она была нема! Я учил ее, и я не могу этого выносить!       Несмотря на общую трагичность ситуации меня разбирал смех. Вот как, наш великий мозг всея Парижа сумел понять, что Эсмеральда не Эйнштейн в юбке! Да, много же ему времени понадобилось.       — Я всем существом жажду, чтобы она никогда не открывала рта. Как хорошо, что она не болтлива! Она неспособна даже вычислить длину Архимедовой спирали, хотя я несколько часов пытался растолковать ей это.       Мда, наверное лучше не говорить ему, что и я понятия не имею, что представляет собой эта самая спираль.       — Лучше дозвольте Гренгуару заниматься образованием Эсмеральды. Ему это никогда не доставляло неудобств.       — Да, я видел. Этой цыганке удалось однажды вывести меня из себя. Я был готов ударить её по прекрасной, но пустой голове. Гренгуар не дал. Он заговорил с ней о другом, был терпелив и добр к ней. Я видел, как горели её глаза, когда Гренгуар рассказывал ей о душе растений, об основах математики, астрономии. Она его понимала и слушала, а меня нет. Она смотрела на меня со страхом, хоть и считала за отца.       Лицо архидиакона покраснело, его снова накрыл порыв ревности. Я взяла его за руку.       — Тише, успокойтесь. Вы сами видите, что любите лишь тело. Душа Эсмеральды слишком отличается от вашей, она вам совсем не нравится. Сами понимаете, что вы не можете проводить с ней время… Без этого. Вам скучно, и вы не находите в себе снисходительности к ней.       Фролло вырвал у меня свою руку.       — Да, я знаю. Прожив здесь столько времени, я теперь вижу это. Но мое сердце все ещё бьётся быстрее в её присутствии. Я все еще не могу спокойно думать о проклятом Фебе. И даже Гренгуар… Он постоянно крутится вокруг неё. И она не то что не против, сама ищет его общества. Это выше моих сил!       Он в отчаянии схватился за голову.       — Вы сами терзаете себя. И если бы вы любили Эсмеральду, её благополучие было бы вам дороже своего покоя. Как это и есть для Пьера. Он готов отпустить её, считая, что с вами она будет счастлива.       — Молчи!       Клод волком кинулся на меня и вцепился в горло. Его глазами смотрел на меня сам сатана. Кислород медленно, но верно заканчивался, но мне совсем не было страшно. Апатия, накрывшая после приступа отчаяния, притупляла всякое чувство самосохранения. Мысль о смерти совсем не пугала. Пламя ярости немного поутихло, священник отпустил.       — Извините.       Я закашлялась и осела на землю, но Фролло чувствовал себя ещё хуже. Его душу раздирали противоречия. Он не дурак, понимает, что его одолевает одно из самых недостойных чувств, но и что делать с ним, как справиться, не знает. Внезапно стало безумно жаль этого человека.       — Это поправимо. Не вы первый, не вы последний целибатник, который ведёт борьбу с одним из основных инстинктов. Неужто во всей стопке ваших книг не описано ни одного способа эффективной борьбы с этой напастью? Можно ведь работать. Знаете, мысли о вашей проблеме уйдут, если вы начнете трудиться и уставать. А также приложите все усилия, чтобы как можно меньше думать о… Проблеме.       — Видит Бог, я трудился. Я разбил лоб об пол в молитве. Я зарывался в книги, пытался утопить любовь в науке, но глубине всей мировой мудрости не вместить глубину её глаз…       — Вот не думайте так. Такие мысли только ещё больше разжигают вашу страсть. Умственный труд — хорошо, но он не утомляет вашего тела. Вам нужно работать физически. Вспомните, кто вы. Вспомните, что вы служитель Бога. Знаете, в чем ваше призвание? В любви к Богу и ближнему. А разве мало ближних нуждаются в вашей любви? Вон полный Двор Чудес несчастных и обездоленных, тех, кого жалел Христос, но для кого не находится жалости в сердцах его слуг.       Фролло вздрогнул всем телом и посмотрел мне в лицо.       — Эсмеральда не понимает вас, Жеан игнорирует, но есть Жан, который хвостиком за вами ходит и каждое слово впитывает, как губка. Обратите на него внимание и получите благодатного слушателя.       — Вы хотите сказать, что мне нужно помогать этому сброду, этому сборищу порочных людей. Блудникам, ворам, разбойникам, бандитам, богохульникам.       — Христос не гнушался такими, разве вам пристало? Да и ваши мысли разве чисты? Осуждение, гордость… Займитесь собой. Нет, я не хочу сказать, что все во Дворе Чудес исключительно жертвы обстоятельств и ни в чем не виноваты, я избавилась от этой иллюзии. Но кто вас поставил судьей над ними? Слова не имеют силы, если не подкреплены делами. Но что я вам рассказываю… Вы и сами знаете все это, вы ведь так мудры. Спаситесь сами, и вокруг вас спасутся тысячи.       Я замолчала. И так уж было много сказано. Фролло тоже не говорил ни слова на это.       — У вас-то самой что произошло? — неожиданно выпалил священник.       От этого вопроса снова начали душить слёзы. Ну вот какого хрена нужно было напоминать.       — Клопен там… Неважно. Я сама разберусь.       Клод улыбнулся.       — Вы сильная женщина и конечно разберетесь, но… Не хотите ли исповедаться?       Я выложила все, как на духу. Самой хотелось биться головой о камни. Одно дело говорить другому, как следует поступать, но другое — применять на себе свои же советы.       — Я знаю, что не имею права сидеть и ныть. Мы и не были никогда супругами, только друзьями. Но это ужасно. Да, я глупая, сентиментальная, но это так больно.       — Я как никто понимаю вашу муку и сочувствую, но не могу помочь вам. Я ничего не знаю о решении таких вопросов. Опасаюсь только, что вы захотите мстить.       — Ой, не говорите. Боюсь, не сдержусь. Я хочу её смерти, мсье.       Клод грустно усмехнулся и кивнул.       — Я понимаю, но мы не можем этого допустить. Говорите, работать надо, она заглушит боль. Вот и будем работать. Это наш путь, мы должны пройти его.