Эстетика нищебродства

      «А, если в башне пое… то что еб… что не еб…»*, — я закатываю глаза и протягиваю руки к каменному своду. Получается даже как-то трагично и непонятно, о чем я сокрушаюсь: о своем затворничестве или о недалекости лирических (прости, Господи) героев песни группы «Ленинград». Тишина поражает, и я почти физически чувствую, что схожу с ума. Не то чтобы мне было сильно жалко свой рассудок, но, признаться, мы с ним существовали вполне себе неплохо последние двадцать три года моей жизни. Или уже двадцать четыре… Хотя, бывало разное, но я буду скучать по нему. По рассудку. Прощай, крыша, нам было хорошо вместе, но более нам не по пути. Хм, а тишина больше не кажется такой оглушающей. В углу кельи что-то зашевелилось. Ха! Спорю на что угодно, я знаю, кто там вошкается.       — Квазя, вылазь. Или нет, лучше сиди, где сидишь. Но ты ведь не послушаешь и все равно вылезешь, ты ж приперся не смотреть на меня, а пытать. Жаль, что здесь нет сильных успокоительных. Я бы закинулась таблеточкой, и мне стало бы срать на тебя и на твою рожу с высокой секвойи. Слушай, — я приподнялась со своей лежанки на локти, — в келье твоего хозяина, наверняка, найдутся такие вещества…       Бурный хохот помешал мне объяснить горбуну, о каких веществах я говорю. Квазимодо направился к выходу, и это привело меня в ужас. Почему-то.       — Нет, Квазимодо, не уходи! Пожалуйста.       Звонарь остановился.       — Я схожу с ума, мне тут так плохо. Я сижу в четырёх стенах, никого, кроме тебя, не вижу, ни с кем не говорю. Это ужасно. Я никогда не была особо общительной, но эта келья, как гроб. Отпусти меня.       Я не сразу заметила, что Квазя уже успел повернуться и смотрел на меня. В самом деле, как ему иначе понять, о чем я говорю. Он сурово и непреклонно покачал головой. Попытаться стоило.       — Ну, если не отпустишь, то хоть посиди со мной. Давай поговорим. Тебе ведь тоже одиноко. Всю жизнь было одиноко, ведь так?       Квазя подошёл ко мне, я с трудом поборола желание втемяшиться в стену. А я уже намного меньше боюсь несчастного парня.       — Мне так жаль тебя. Нести на плечах всю жизнь такое бремя…       Я уже не смотрела на звонаря, но он, конечно, не сводил глаз с моих губ. Ему ведь надо понимать, что я говорю.       — А ведь ты несешь его именно благодаря Фролло. Ты когда-нибудь думал об этом? Если бы не Фролло, тебя бы сожгли на костре или убили бы иным образом. И ты бы не мучился. Не страдал. Он не спас тебя, а обрёк на длительное страдание. Будь я на твоём месте, я бы возненавидела Фролло, а ты так любишь его.       В порыве горячности я даже посмотрела на Квазимодо. Мы несколько минут не отводили взгляда друг от друга. Этот заплывший глаз переворачивал насквозь мою душу.       — Хозяин Фролло научил меня читать, писать и говорить. Устроил звонарем на эту колокольню. Он кормил меня и защищал. Благодаря ему я не совсем животное. Он — единственный, кто добр ко мне. Кроме…       Он замолчал. Но называть имя было и не нужно.       — Разве ты не хочешь умереть? — я схватила звонаря за руку, и тот вздрогнул. — Смерть могла бы дать тебе покой. Твоя жизнь так неполноценна и сложна. Зачем ты не спрыгнешь со своей колокольни? Боишься ада? Но ведь ты уже в аду!       Горбун шарахнулся от меня, как чёрт от ладана.       — Ты дьявол, — прошептал он.       А ведь и правда… Мои слова так органично звучали бы в устах сатаны, который подговаривает человека на самоубийство. Сознание этого пугает, но… Где мои слова неверны? Кому нужна такая страшная, бессмысленная жизнь. Не понимаю…       — Объясни мне! Я хочу понимать, для чего ты живёшь!       Этот вопль был полон отчаяния. Возможно, несчастный калека никогда не думал об этом, и я совершила сейчас ужасный поступок. Вдруг после моих слов Квазимодо и в самом деле шагнет в бездну. Я совсем не хочу этого!       — Квазимодо!       Но горбун ломанулся к двери и исчез в мгновение ока. Я упала на пол и зарыдала.       Я редко это делаю, но сейчас я действительно долго молилась о том, чтобы Квазя не вздумал самовыпилиться. Несмотря на захлестнувшее отчаяние, я пыталась мыслить рационально, но скоро бросила это вредное дело. Ибо все рациональные размышления приводили к одному выводу: суицид для Квази — самый оптимальный вариант. Ну, зачем ему жить? Толку от него в мире никакого, счастья в жизни ему не видать, как ни крути. Так не лучше ли покончить со всем уже. Однако, этот разумный довод приводил меня в священный ужас, который я не могла растолковать. И тогда мне вспомнилась логика жителей Карфагена. Эти чуваки имели прекрасную цивилизацию с очень развитой для того времени экономикой, культурой и иже с ними. И был у этих добрых людей интересный ритуал — бросать живых младенцев на раскаленные руки истукана Молоха. Делалось это со следующим объяснением: дети крошечные, в жизни ничего не видавшие и не знающие. Они себя не осознают, ничего не понимают. И боль их длится всего несколько мгновений. Почему бы не принести их в жертву богу Молоху ради процветания и побед своей страны. Логично, не так ли? Ведь очевидно, что жизнь какого-то недочеловека, существа, который ещё не стал личностью, стоит намного меньше, чем благоустроенность общества. Не знаю, помогали эти жертвы или нет, но это неважно. Важно лишь то, что карфагенцы верили в это и следовали своей философии. А ведь в случае с Квазимодо я воспользовалась той же самой логикой. Ведь она кажется такой верной, если отбросить всю эту мораль. Но, если логика и рационализм против, то как в процессе эволюции у людей могла самозародиться такая нелогичная и вредная для процветания вещь, как добродетель? Откуда бы ей взяться… Кто первый придумал, что убивать младенцев плохо, и как такая мысль вообще могла прийти в голову существу, которое является частью мира, как любое другое животное? Да, главная фишка человека — интеллект, но добродетель противоречит интеллекту, то бишь рациональному подходу. Уголовный кодекс разных стран, будь это хоть законы двенадцати таблиц или законы Хаммурапи, был необходим для сохранения порядка и недопущения анархии, но как же все остальное! Хотя, в языческих странах мораль была схожа с тем, что мы видим в обществе двадцать первого века (воистину, история движется по спирали, и все новое — это хорошо забытое старое). Проституция, содомия, аборты — все это не порицается у нас так же, как не порицалось в древности. Отчасти поэтому мы так любим называть Средневековье грязным, тёмным, врагом науки и т.д. Просто законы существования и образ мышления средневекового общества слишком далеки от нас, а чуждое и непонятное легче осудить, чем пытаться понять. Но если человек не более, чем разумная обезьяна, то как у него появилась эта клятая мораль… А ведь ради нее человек может действовать против своих интересов. Зло мы творим потому, что это дает нам выгоду или доставляет удовольствие. Добро же чаще всего творят совсем не ради выгоды и не в удовольствие себе. И это тоже странно, и выводит человека за грани нормального. Фролло бы сказал, что это проявление в человеке образа Бога, но это только теория. У Канта что-то такое было… Принцип детерминизма, согласно которому все в мире имеет свою причину и случайностей не бывает. По мнению Канта, человек не является частью мира, потому что может действовать свободно от инстинктов, которым подчинено все в мире, окружающем человека. То есть, как бы у человека есть все, чем обладает Вселенная: химия, биология, физика, инстинкты. Но у человека есть то, чего нет во Вселенной — свободная воля и добродетель.       Эти размышления сильно запутали меня, но не давали покоя. Быть может, Фролло прав. Он ведь умный человек и не может просто хавать жвачку, веря слепо и не будучи в этом убежденным. Как вряд ли могли ошибаться или тупить такие люди, как Декарт, Сергей Булгаков, Ньютон, Лейбниц и множество других учёных, которые верили в то же, что и Фролло…       В келью зашёл Квазимодо и уставился на меня квадратным глазом.       — Тебе надо бежать.       Пипе-е-ец. Удивительно, как быстро теряет свою значимость философия, когда речь идёт о собственной физической жизни. Стоит виселице только замаячить перед носом, как тебе уже срать, что там думали Лейбниц или Декарт. Сейчас важно спасти, спасти свою задницу. Дело в том, что врумалии медленно, но верно подходили к концу. И анархия плавно начала сходить на нет. Честно говоря, как-то незаметно, чтобы моя семья хотела меня выручить, ведь это лучше сделать во время врумалий, пока контроль такой слабый. Но активности не наблюдается, а власти зашевелились. И узнали, что одна из преступниц, которая чуть не заколола капитана Феба де Шатопера, сидит в Соборе Парижской Богоматери. Да, она сидит в убежище, но я вас умоляю, кого это беспокоит. В общем, эти добрые люди идут по мою душу.       — Квазенька! Квазенька, умоляю, спаси меня!       Я вцепилась в руку горбуна мёртвой хваткой.       — Что ты там хотел знать? Где твой хозяин? Я покажу тебе хозяина Фролло, лично отведу к нему, если ты меня спасешь.       В конце концов, я могу их свести на нейтральной территории, а Эсмеральда потом разрулит, если что. Уж в её власти над звонарем сомневаться не приходится. И почему мне только это раньше в голову не пришло…       — Я выведу тебя сегодня ночью. Мы отправимся к хозяину Фролло. Если нет, я отдам тебя стражникам.       — Конечно, конечно. Как скажешь, Квазенька. А почему мы не можем выйти сейчас?       — Собор оцепила стража.       Етить-колотить…