Abyssus abyssum

Далее, терпеливый слушатель мой, следует рассказать о том, как орел-змееяд полетел на охоту. С высоты острый глаз его хорошо различал извивающуюся в траве дорогу, уходящую в густой предгорный лес. С севера к извилистой дороге бежала другая, более широкая и прямая; они должны были слиться в одну и дальше уже бежать вместе на восток. Да будет тебе известно, что место это приграничное, беспокойное, так что просто так, без дела тут давно уже не ходили и не ездили. Орел поднялся выше - на извилистой дороге он увидел людей, а людей он не любил, как ты понимаешь. Особенно вот таких - даже с высоты опасно блестело железо в их руках и на их телах. А потом он увидел, что по северной дороге к развилке также двигались люди - лошади медленно тащили повозку, ее сопровождал верховой. И даже бессловесной твари ясно, что с людьми охоты не будет. Орел увалился на крыло, уходя к западу, к горам и лесу, и очень вовремя - в руках одного из железных людей блеснуло, болт ушел в небо и свистнул у самого крыла, едва не задев маховое перо. Махнув над густой лесной зарослью, орел различил сквозь путаницу ветвей третью человечью группу - всадников было всего двое, железо на них не блестело, ехали они не спеша, и орел всей своей хищницкой сутью ощутил, что эти двуногие не особо жаждут встретить себе подобных. *** - Ушел, сукин сын! Против солнца, почти и не разглядеть, - так сказал один из солдат. Опустил арбалет и с сожалением сунул его в седельную сумку. Не получилось убить летающую тварь, на совести которой, как думал солдат, немало загубленных кур, цыплят, гусей и другой домашней птицы. - Змееяд это, - медленно и как бы нехотя, даже не обернувшись, отвечал капитан. - Сторожкий, людей не любит. И крылья светлые, не то что у коршуна. Светлые крылья с неяркими черными пятнышками, будто просто рябит в глазах, с небом сливаются, растворяются в блеклой, полинявшей осенней его голубизне. Не дают убить. Такая же блеклая голубизна, мой терпеливый слушатель, и во взгляде капитана, только голубизна обманчивая. Когда идет бой, эта ленивая голубизна взгляда становится острой и опасной, как сталь. Как и меч в руках капитана. Звался капитан Бланко, а окрещен был именем святого Мартина. И слыл он человеком опасным и безжалостным. Светло-стальной весь, сторожкий, как тот змееяд, и опасный. "Людей не любит". Только такой и мог, без роду-племени будучи, стать правой рукой графского сына, де Бомона-младшего. - Далеко до развилки? - и голос у капитана, как он сам - может быть мягким, как кошачья лапа, но беда как эта лапа выпустит когти! - Не слишком, вот за теми деревьями и развилка должна быть. Послали их встретить графскую воспитанницу, донью Кристабель де Марино, которая в монастырь ездила, мать проведать. Тоже не слишком балует сиротку доля - отец в могиле, мать, из ума выживши, в монастырском приюте теперь доживает. Хорошо хоть господин граф де Бомон дочку своего вассала милостями не оставляет. Вон и отряд выслал навстречу. Добрый человек граф де Бомон, даже сожжение убийцам всегда повешением заменяет, и палачей хороших держит - быстро чтобы. Перед отъездом молодой граф призвал Мартина в свои покои и имел с ним долгую беседу, о содержании которой я до времени умолчу. После разговора Мартин самолично отобрал шестерых, долженствующих сопровождать его. Горными дорогами поедем, сказал капитан в самом начале, чтоб люди де Аграмона, главного соперника Бомонов за власть в Наварре, не перехватили. Не ровен час, а то что-то повадились они шастать по окрестным горам. Шестеро и не подозревали, что отобраны они были не просто так. И во все время пути за ними внимательнейше наблюдают спокойные голубые глаза капитана Бланко. И то, как Серхио, один из солдат, отошедши оправиться, положил в дупло одного из деревьев небольшой сверток, тоже не укрылось от капитанского взгляда. Наконец, выехали на открытое место, на развилке солдаты спешились. Все были спокойны, только ожидающе поглядывали на северную дорогу, откуда должна была вот-вот показаться повозка доньи Кристабель. Пусть дожидаются! Мартин, сделав вид, что услышал что-то неладное, и велев остальным оставаться на месте, сел на коня и повернул к югу. Заехав под сень деревьев, он свернул с таким расчетом, чтобы вернуться на лесную дорогу, по которой они ехали прежде. Опасно это было, что и говорить, людишки, что должны забрать весточку Серхио, могли быть неподалеку. Но господин граф наказал при возможности не только выявить соглядатая, но и положенное им в схронку сохранить. В дупле нашелся обернутый куском темного полотна свиток. На его место Мартин сунул другой, данный ему графом. Скорее всего, подмену сразу заподозрят - но может и нет, может, и достигнет писаный графской рукой лист до его злейшего врага Бриана де Аграмона. Осенний лес тихим не бывает, как тебе, слушатель мой, должно быть хорошо известно. То там хрустнет, то там шелестнет, вода в горном ручье, что бежит недалеко отсюда, тоже не молча течет - но Мартину этот шум все равно что тишина. И в эту тишину вплетается далекий, едва слышный звук конских копыт, осторожно переступающих по неверной горной тропке. - Господин капита-а-ан! - донеслось вдруг, и Мартин шепотом выбранился. Не иначе как Пепито, новобранец, зеленый губошлеп, взятый Мартином для отвода глаз, горло дерет. В голове пусто как в тыкве, а голос - чисто иерихонская труба. Тот или те, кто пробирался где-то вдали по лесу, уж наверняка слышали. Затаились теперь. Добро. У хорошего солдата всегда кинжал в рукаве найдется, пробормотал Мартин под нос. В этом шелестящем лесу ему сегодня то и дело делалось крепко не по себе - будто змея проползла. Этому своему чутью Мартин всегда доверял. Когда он выехал к развилке, оказалось, что солдаты его уже окружили повозку, в которой сидели три дамы, с подобающей скромностью закрывшие лица вуалью. - Донья Кристабель, - Мартин на мгновение опустил голову и качнулся в седле, изобразив подобие поклона. Одна из дам склонила голову в ответ. - Капитан Бланко. Буду иметь честь сопровождать вас. В ответ вуаль снова молча покачнулась - немая она, что ли, эта донья Кристабель? Во Вьяне Мартину не доводилось видеть графской воспитанницы - в замке она появлялась редко, больше жила в отдаленном монастыре, в котором нашла приют и ее мать. А если и появлялась, то безвылазно сидела у себя, не принимая никого, кроме замкового капеллана и двух своих прислужниц. Правда, с одной из этих прислужниц, Мартой (дал же Господь имечко, как раз в пару!), разбитной полногрудой бабенкой, умевшей одинаково ловко шить, готовить, скромно опускать глазки во время мессы и крутить шуры-муры, Мартин не раз играл в кобылку и наездника. Но уж донью Кристабель во время этих игрищ они с Мартой не поминали. Да и не больно-то Мартина интересовали графские дела - служится у графа неплохо, платит он щедро, а если ухитрится оттяпать кусок Наварры для арагонского короля, так и еще больше платить станет. Да и сын графский, вояка и интриган, в отца, оттого и держит Мартина при себе - тоже понимает, что опытного человека, готового на все, не так-то просто найти. "Постарайся, дружок. Если надо, можешь и задержаться", - у младшего де Бомона была манера говорить эдак ласково, как гладить - будто ты его лучший друг, будто он верит тебе, как себе самому. Хоть Мартин знал доподлинно - графский сын никому не верит. "Постарайся найти, кому соглядатай письма передает". Тут к северу бернардинский монастырь, подле него пара деревенек, в которых об эту пору всегда бывают ярмарки. Вокруг Вьяны-то голод и недород, а тут, севернее, люди сытно живут. То ли благодаря монастырю, то ли просто земля жирнее, то ли предгорья лучше посевы и сады от ветров защищают. И чутье подсказывало Мартину, что тот или те, кто пробирается сейчас по лесу позади него, направятся к этому монастырю. Иначе некуда - другие места все слишком приметные, тутошние владетельные сеньоры, чьи владения плевком закрыть можно, тут все либо де Бомону служат, либо на прикорме у арагонцев. Дорога до монастыря была пустынна - на попадавшихся распаханных клочках людей не видать. День воскресный, как-никак, добрые христиане отдыхают. Разве что в виноградниках порой мелькали юбки женщин да крикливые голоса окликали друг друга. Мартин добрым христианином себя не числил, но и ему отчего-то отрадно было думать, что сегодняшний вечер он проведет если не в самом монастыре, то подле него. Аббатство Девы Марии-в-папоротниках, как называли монастырь, было не больно богатым и не больно известным, а уж недавние войны, прокатывающиеся туда и сюда по Наварре и сопредельным землям, совсем его разорили. И все же "папоротниковый" аббат слыл человеком на удивление несребролюбивым и благочестивым. И тем немногим, что было у него, охотно делился с ближними. С севера показался небольшой и ветхий с виду замок. Он скорбно щерился в набегавшие тучи пустыми бойницами, обрушившейся кое-где кладкой стен. Деревушка у его подножия - горстка домиков, - жалась к старому замку, как цыплята к курице. Посмотрел Мартин на замок и вспомнил, как почти шесть лет назад уходил он из горящего замка Монтеверде. Замка сеньора Арнольфини. А надо тебе сказать, терпеливый слушатель мой, что мало кого Мартин Бланко ненавидел так, как Арнольфини, предателя-сеньора, обманувшего своих наемников. Свекра Агнесс, к которой чувства Мартин питал смешанные - ненависть и желание перемешались, переплелись как клубок змей. Не знал тогда Мартин, что Монтеверде тоже принадлежит Арнольфини - иначе позаботился бы о том, чтоб от замка осталось меньше, чем осталось. Пороховой погреб для этих целей отлично сгодился бы. После того, как Мартин чудом спасся из горящего замка, он собирался перебраться во Францию, но дело не вышло. Нанялся было в Перуджу, да очень скоро пожалел - сеньор Перуджи был скуп как жид. Так что Мартин не особенно тужил, когда Перуджа пала. Многие его товарищи живо переметнулись на службу к победителю, герцогу Валентино, который платил щедро и за которым, как говорили, удача бежала, будто течная сука за кобелем. Но Мартин, уверяя себя, что итальянскими дрязгами он сыт по горло, направился в Валенсию, а оттуда в Арагон. Старые приятели крутили головами и говорили, что путь Мартина заплетается как ноги человека, принявшего в себя пару кварт крепкого пойла. Мартин улыбался, ничего не говоря, - от одного перуджийского еврея-выкреста он случайно узнал, что барон Арнольфини, благодаря вздорности и алчности перессорившись со всеми, с кем только можно, продал свои итальянские владения и перебрался за море, где у него было небольшое поместье, приданое покойной жены. Выкресту как раз достался гобелен с гербом Арнольфини, который он старался всучить Мартину, так что словам еврея можно было доверять. Жажда мести не перекипела в нем, лишь дожидалась своего часа. И он положил все силы на то, чтобы занять прочное положение в свите сперва одного кастильского вельможи, а потом - графа де Бомона, ставшего вассалом его католического величества Фердинанда. - И в день воскресный народ на работы гоняет, - осуждающе воскликнула пожилая дама, сидевшая рядом с доньей Кристабель. Мартин пригляделся - и верно, на стенах виднелись рабочие. Он не осуждал неизвестного хозяина замка - времена ныне смутные, об укреплении замка надлежит позаботиться более, чем о воскресной мессе. - Чей это замок, донья Тереза? Впервые, добрый слушатель, впервые Мартин услышал голос Кристабель де Марино. Голос как голос, ничего особенного. Не писклявый и не визгливый. Низковатый, как у Агнес, только уху приятнее. - Того итальянца, у которого сын безбожник, - брезгливо отрезала матрона. Эта, видно, из тех, что все про всех знают, подумалось Мартину. - Арнольфини? Услышав это имя, Мартин едва не выпустил повод. "Этот итальяшка еще тут под боком, как чирей", - так выразился недавно старый граф. Теперь-то ясно, что за итальяшку имел в виду его милость. Но, кроме имени, в голосе Кристабель Мартин услышал еще кое-что - тяжелую, неприкрытую ненависть, которую обычно трудно вместить в нескольких слогах. **** Все можно принять, если знать, чем это закончится. Если знать, что все-таки происходит. Но если, как шалун сажает лягушку в модель самолета и запускает в полет, тебя запустили в неизвестность, если сознание разрывается между телом и разумом, если твое тело принадлежит женщине, а разум - мужчине, если ты приходишь в себя в совершенно чуждом мире, если из твоего рта вдруг вырывается чужая речь - такое легко может свести с ума. И попытки сохранить холодный рассудок сродни холодным компрессам, которые не снимают жар, а лишь облегчают состояние больного. Жар может перебороть лишь сам больной. И ты можешь много тысяч раз твердить себе, что такова уж реальность, что не учитывать реальность было бы глупо - куски твоего разбитого сознания будут сопротивляться с отчаянностью обреченных. Принять новое физическое тело оказалось несложно - если бы этим дело и ограничивалось. Гораздо труднее было смотреть изнутри этого тела. Замечать многое из того, что не замечалось раньше. И хуже всего было то, что у Нати никак не получалось отключить невидимый счетчик, отмечавший и фиксировавший все нашедшиеся отличия. Она смутно понимала, что этот счетчик является непосредственной причиной ее внутренней раздвоенности, что, пока работает этот счетчик, никакое волевое решение считать себя женщиной не поможет ей обрести необходимую цельность и ясность мыслей. А значит, она не сможет стратегически планировать свою жизнь, учитывая все обстоятельства - так, как это получалось делать до сих пор. Впрочем, это "до сих пор" тускнело с каждым часом, подергивалось туманной дымкой и казалось все более нереальным. Бьянка и Нати первые дни старались держаться вместе, чем очень удивляли своих спутников. - Надо ж, цапались будто еврей с мавром, а как свалились, так вдруг и подружились, - ворчал Джермо, бородатый здоровяк, на представлениях поднимавший под ахи и охи толпы огромные камни, гнувший подковы, разрывавший голыми руками толстенные цепи и жонглирующий вытянувшейся в струнку Бьянкой, как дровосек топором. Во время отдыха Джермо занимался тем, что много ел и еще больше пил, а потом затаскивал в кибитку ту из женщин, какая оказывалась в тот момент ближе, и, как говорится, заезживал ее до полного изнеможения. Джермо был существом угрюмым и способным найти темные пятна даже на самом ярком солнце. Родом он был откуда-то с гор на севере, и никто не мог сказать достоверно, какое жизненное потрясение заставило мрачного васконца покинуть родное селение и стать ярмарочным силачом. Именно Джермо принадлежал мул, тянувший повозку. Мула Джермо купил не так давно и очень им дорожил, хотя обращался к животному не иначе как "треклятая скотина". Пепо, как звал он мула в редкие периоды дружелюбия, был под стать хозяину - угрюмый и сильный как бык, он легко преодолевал самые каменистые дороги и почти без труда вытаскивал увязавшие в грязи колеса кибитки. Сама же кибитка принадлежала Урзе, который, по его собственным словам, родился на дороге, на дороге и умрет. Урзе был акробатом, но возраст его перевалил уже за сорок и жилы его стали утрачивать свою гибкость, а мышцы - подвижность и силу. Он все реже упражнялся в акробатическом искусстве, ограничиваясь тем, что дрессировал тощего и вонючего хорька, который приучен был кувыркаться по знаку Урзе, прыгать в деревянный обруч, обмотанный пестрыми лентами, и немузыкально фыркать под звуки виуэлы, на которое Урзе играл. Третьим из мужской части бродячей труппы был молодой тощенький парнишка, имя которого было Берт, но которого все звали Лисенком. И кличка очень подходила в его лисьему личику, все черты которого словно стянулись к чуть вздернутому остренькому носу. Лисенок был блондинисто-рыжеват, и в речи его, особенно когда он говорил быстро, проскакивала немецкая гортанная жесткость. У Лисенка, несмотря на его молодость, был вид человека, знающего все обо всем. Он, кажется, умел объясниться на всех языках и наречиях, какие только встречались, и ничто не ускользало от проницательного взгляда его всегда чуть прищуренных карих глаз. Лисенок безошибочно определял, где не стоит оставаться надолго, потому что жители скупы и магистрат скор на расправу с бродягами, а где, напротив, стоит подзадержаться, чтобы туже набить мошну. При этом он ухитрялся не оспаривать мужского первенства Джермо, легко уживался с Урзе и ладил с обеими девушками. У Лисенка, кажется, была одна-единственная, но пламенная страсть - наблюдать. За людьми, за зверьми, за деревьями, за набегающими облаками, за тем, как наступает на холмы, поля и дороги осень. От первоначального намерения направиться прямо в Памплону Джермо, подумав, отказался. Вскользь брошенные Лисенком слова о том, что по дорогам стало что-то многовато наемников, особенно беарнцев, явно насторожили силача. В первом же городишке, ощерившегося старыми полуразваленными стенами, Джермо заявил, что в конце их выступления, после ломания подков и фокусов с хорьком, Нати обязательно должна танцевать. И никакие стоны и жалобы на ушибленную ногу не помогли. Более того - и Джермо, и Урзе были искренне удивлены отказу Нати выступить. Лисенок отмолчался, хитро блестя темными глазами, а во взгляде Бьянки она поймала такое неподдельное удовольствие, словно отказ танцевать на площади был для Бьянки наилучшим подарком. Наверное, это и переломило хребет страху Нати. Как во сне, она оделась - руки, оправлявшие длинную яркую юбку, дрожали, она никак не могла справиться с завязками, - Урзе подал кастаньеты, но Нати отрицательно покачала головой. Она не знала, что с ними делать, незнакомый предмет грозил вернуть ее страх. "Это как говорить на публику", - прошептал в ее сознании чей-то голос. На миг мелькнула картина большой аудитории с уходящими вверх ярусами сидений, строгое усатое лицо с высоким лбом. "Прошу вас, мистер Шарп". Она несколько раз сжала и разжала кулаки, хотя и не могла вспомнить, откуда узнала о таком страхопрогоняющем способе, - и вышла на залитую ярким осенним солнцем площадь. Раздались звуки виуэлы, Джермо фальшиво задудел в тибле и звенькнул бубен в руках Бьянки. Бьянка с равнодушным видом ударяла ладонью в туго натянутую кожу бубна - и вот это равнодушие словно ударило Нати изнутри. Она не помнила, как выступила на середину людского круга, как выпрямилась, как вздернула подбородок и одарила публику ослепительной улыбкой. Тело само знало назойливую, ритмичную музыку, тело ждало ее, как волну, чтобы взлететь на гребень, преодолеть и далее выпевать свою собственную мелодию, сильную, жаркую, понятную даже глухому. Все вертелось вокруг - лица, глаза, белые рубахи, разинутые рты, хлопающие ладони. Нати закрыла глаза и отдалась на волю своего тела, которое ощущалось сейчас гораздо более мудрым, чем все университетские науки. Ее кружило, она качалась на волнах этой внутренней музыки, и все вокруг нее кружилось и плясало в такт. Музыка окончилась - слишком неожиданно, и Нати замерла растерянная, на полудвижении, еще не совсем соображая, где она и что с ней. Мгновение вокруг стояла тишина, обрушившаяся потом многоголосым ревом и плеском хлопков жестких мозолистых ладоней. Это было так страшно, что Нати затрясло. Чьи-то руки подхватили ее, и голос Лисенка с непререкаемой резкостью скомандовал: "Бьянка, обойди достопочтенных зрителей!" Лисенок помог ей прилечь в кибитке и быстро выскользнул. Нати лежала на спине, смотря в заплатанный грязный полотняный потолок и потеряв счет времени. Реальность, впрочем, вернулась довольно быстро - вместе с Джермо, который вполз под свод кибитки, сосредоточенно сопя, повозился с чем-то и молча, не сказав ни слова, хозяйски сунул руку ей под юбку. И это ощущение оказалось знакомым, отозвалось привычной тупой безнадежностью. Тяжесть, придавившая к соломенному тюфячку, шарящая в между ног грубая чужая рука, смердящее луком и гнилью дыхание, вырывающееся из бороды Джермо - хриплое и с каким-то бульканьем, будто его душили. "Соленая... сука... - бормотал он, входя в нее, резко и больно, без подготовки. - Сука, да моя..." Нати сделала над собой усилие, чтобы не зажмуриться и не отвернуться - что-то щелкнуло в сознании и выдало из глубин памяти "подобные личности склонны к садизму, и сопротивление лишь подпитывает эту склонность". Считая про себя, чтобы отвлечься, она дотерпела, пока Джермо выпустил в нее свое горячее семя, скатился с Нати и принялся завязывать порты. Его семя вытекало из нее, липкое и уже холодное, пачкало юбки. "Нет уж!" - полным голосом произнесло ее сознание. Так не будет, так не будет больше никогда. К ней пришло холодное сосредоточенное спокойствие, оно всплыло откуда-то из глубин памяти. - Бьянка говорила, что ты уж не тот, что раньше, - стараясь придать голосу мурлыкающих ноток, сказала Нати. - Говорит, жаловался ты ей, что, дескать, годы берут свое. А по мне, - она говорила нарочито грубо, словно и не замечая глухого клокочущего рыка, который исторгла могучая грудь васконца, - по мне и так сойдет, мой горный бычок. Давай-ка Бьянку выгоним да сами кувыркаться будем? Она вон и так говорила, что есть у нее какой-то идальго на примете... Слова про идальго были чистой воды враньем. Нати не знала, что там Бьянка думала о будущем, но в настоящем невольная подруга ее по несчастью умело приспосабливалась к обстоятельствам. Более того - если у самой Нати осколки памяти о прошлом были живы, то у Бьянки они, кажется, отключились сразу же, как только Нати назвала ее уменьшительным именем. Но на идальго сразу же купился ревнивый васконец. - Идальго, значит... - почти отшвырнув ее, Джермо тяжело выполз из кибитки. Этим же вечером Бьянка и Джермо долго где-то пропадали. Вернулись уже за полночь, когда остальные улеглись. - Я сейчас, теленочек, - судя по подвизгам в голосе, Бьянка была пьяна. Нати притворилась, что крепко спит, но ее больно дернули за волосы и злобный голос прошипел: - Синяки - это ничего, это пройдет. Зато теперь Джермо только мой, и ты, марранская сучка, поймешь, что это значит. Нати поняла это очень скоро. При дележе общего сбора ее частенько обделяли, так как деньги с публики собирала теперь Бьянка. Трезво рассудив, Нати поняла, что попытки снова влезть в доверие к Джермо обернутся тем же смрадным ртом и болезненным грубым соитием, от воспоминания о котором ее начинало тошнить. Несколько раз после танца кое-кто из зрителей делал ей совершенно недвусмысленные предложения - она была некрасива, но огонь, который загорался во всем гибком теле во время танца, передавался и им, - но, один раз попробовав с молодым и не слишком отвратительным парнем, Нати снова убедилась, что отвращение к соитию с мужчиной никуда не делось. Бьянка теперь не упускала случая поддеть ее, заговаривая о том, что прекрасная принцесса, видно, загордилась с тех пор, как ударилась, вот и грезит о прекрасном принце. Нати отвечала не менее зло, но все же старалась не слишком оскорблять Бьянку, которая немедленно побежала бы к Джермо, а уж у того кулак был тяжел. Нати хорошо помнила, как звенело в голове, когда Джермо небрежно, словно играючи, ткнул ее кулаком в скулу. Неожиданно самым близким приятелем ее сделался Лисенок. С неделю понаблюдав за тем, как повернулись отношения в их маленьком кружке, он взял Нати под свое незримое покровительство. Он не пытался ухаживать, не распускал рук, и с ним Нати было спокойно. Лисенок-то и стал для Нати чем-то вроде тоненького, но надежного мостика, переброшенного с "до" на "после". - Это потому что она женщина, - вырвалось как-то у Нати после очередной перепалки с Бьянкой. Лисенок внимательно посмотрел на нее, потом ухмыльнулся так, что острые скулы стали еще острее. - Она такая злая, потому что женщина. - Считаешь, будь Бьянка мужчиной, это что-то изменило бы? И Нати как-то вдруг сразу и напрочь поняла - нет, не изменило бы. А Лисенок отвернулся, напряженно ища что-то в траве. - Смотри-ка, ноябрь на дворе, а одна еще не уснула! - с детским восторгом воскликнул он и, молниеносно выбросив руку, показал Нати слабо извивающуюся змею, серую с четким черным волнистым узором на спине. На носу змеи Нати заметила вырост, отчего морда твари выглядела такой же курносой, как лицо Лисенка. - Мой портрет, - словно прочтя ее мысли, Лисенок поднес разевающую рот змею к своей щеке и повернулся в профиль, чтобы Нати смогла оценить сходство. - Зачем она тебе? - Да просто так, красивая випера. Смотри, что сейчас будет! Лисенок осторожно вернул змею в траву, потом извлек из-за пазухи изящный серебристый рожок. Нати и раньше видела у него этот рожок - здоровяк Джермо всегда ворчал в бороду что-то неодобрительное, когда Лисенок наигрывал на нем. Наигрывал Лисенок всякий раз разное, какие-то обрывочки слышанных им во время скитаний разнородных мелодий, слышались тут и восточные напевы, и разудалая лихость портовых кабачков, и веселое звяканье кружек с добрым фламандским пивом. И как-то так получалось, что всегда, когда Лисенок играл, гнедой Пепо настораживал мохнатые уши и бежал быстрее, и тучи, начинавшие собираться у верхушек окрестных холмов, тут же убирались прочь. Но сейчас Лисенок, не сводя глаз со свернувшейся змеи, на спине которой чешуя встала торчмя, как на еловой шишке, затянул на редкость заунывную мелодию. Нати никогда раньше такой не слышала. Ей показалось, что даже мягкий осенний свет стал тускнеть, а багряные листья горных кленов и большие желтые листы тюльпанового дерева медленно утрачивали свой яркий цвет. Нати стало грустно. Перед глазами встало нездешнее, огромное и жаркое солнце, послышался ласковый шелест огромных резных листьев и плеск океанских волн на длинном-длинном пляже белого песка, привиделась широкая, ярко освещенная улица... Никогда ей больше этого не видеть!Бессмысленно, вся жизнь показалось вдруг пустой, глупой и бессмысленной. В глазах защипало, нахлынула тягучая, томительная тоска, и даже воздух стал словно бы более разреженным, так что с каждым вдохом саднило в груди. - Смотри теперь! С трудом подняв голову, Нати сквозь навернувшиеся слезы увидела, что Лисенок показывает на траву - туда, куда он посадил змею. Випера, судорожно вывернувшись, ожесточенно всаживала длинные чуть загнутые клыки в свою же спину. При каждом укусе она приподнимала голову, будто замахиваясь, стараясь, чтобы клыки вошли как можно глубже. Зрелище было жутким и все же каким- то завораживающим. Нати казалось, что она проникла в сознание твари, откуда плеснуло тою же беспросветной тоской, которая только что захватила и ее саму. - Она не хочет жить... - прошептала Нати. Лисенок кивнул с довольной улыбкой. Снова поднял свой рожок к губам и извлек из него такую ужасную какофонию, что мул, мирно пощипывавший жухлую траву, поднял голову и надрывно заорал. И словно спала серая пелена - осенней листве вернулись краски и жизнь перестала казаться Нати такой уж безнадежной. - Перестань!.. - со смехом крикнула она, толкая Лисенка в плечо. Тот рассмеялся в ответ. Нати встала - пора было идти к кибитке, вон и плешивый Урзе уже ждет со своей виуэллой, и Бьянка с Джермо высунулись из-за полога кибитки и машут. Уходя, Нати оглянулась на траву - змея, цела и невредима, уползала прочь. - От своего яда не подохнешь, - Лисенок взял ее за руку. - Пошли. - Отчего ты не показываешь этот фокус, когда мы выступаем? Нати казалось, что ответ она и так знает. Но нужно было удостовериться. Что-то в ней помнило - когда они приезжали в очередное селение или в маленький городок, Лисенок частенько выманивал здоровенных тарантулов, засовывая в их норки комочек пропитанной медом ветоши. Ловко извлекал завязившего в меду лапы уродливого паука, страшного даже на вид, и сажал в глиняный горшочек. Изловив таким образом двух крупных тарантулов, он собирал толпу, выкликая дурашливым высоким голосом - "Славные жители города такого-то! Не пропустите! Сейчас на ваших глазах Фадрике сразится с Педро. Благородный Педро вызвал на бой Фадрике, которые обрюхатил его жену. Делайте ваши ставки, удастся ли рогоносцу постоять за свою честь!" Плешивый Урзе обычно замешивался в толпу и делал ставки вместе с простодушными зеваками. У них с Лисенком существовала, верно, некая мошенническая система сигналов - во всяком случае, Урзе ни разу не проиграл. Восьминогие противники сходились на дне большой низкой глиняной миски, поставленной на деревянные козлы или на любое подвернувшееся возвышение. Вокруг тесно толпился народ, люди то затаивали дыхание, то разражались воплями, глядя как два огромных ядовитых паука сходятся раз за разом в смертельной схватке, как летят оторванные лапы, как изогнутые жвала сталкиваются с почти слышным омерзительным скрежетом. Наконец одному из тарантулов удавалось ужалить противника в голову, тот дергался в конвульсиях несколько мгновений, а затем победитель в один миг высасывал тело побежденного, оставляя на дне миски только оболочку, сморщенную и похожую на забытую в спешке одежду. Зрители вздыхали, проигравшие расплачивались, выигравшие же никогда не забывали уделить несколько монет устроителю такого замечательного развлечения. - Змеи были бы поинтереснее паучьих драк. Да и прибыльнее, - сказала Нати. Лисенок сощурился, сразу став похожим на рыжего плута, погулявшего в курятнике, и полностью оправдывая свое прозвище. - Не хочу слишком привлекать внимание к своей персоне, - ухмыльнулся он и покрутил кудлатой головой. - Особенно внимание подчиненных достойнейшего дона Диего. Примерно это Нати ожидала услышать - слухи о Диего де Деза, Великом инквизиторе, пришедшем на смену суровому Торквемаде, доходили отовсюду. Многое в них было преувеличением, но жестокость инквизитора к евреям, марранам и морискам преувеличить было трудно. - Тебе ведь тоже есть чего опасаться, правда? - неожиданно прямо спросил Лисенок. Нати пробрала дрожь. После того, как ее вытащили из-под опрокинувшейся повозки, в памяти словно недоставало многих кусков. - У меня после того удара точно что-то с головой, - пробормотала она. - Какие-то вещи словно вышибло. Я даже боялась, что у меня не выйдет танцевать. - Ну, уж танец-то помнится телом, а не головой, - уверенно сказал Лисенок. - А вот кто твои папа-мама - это можно и забыть. Иной раз забывать такое даже полезно. Больше он ничего не сказал, помог Нати взобраться в уже тронувшуюся повозку и сам уселся на краю, свесив ноги из-под полотняного полога. - Сколько там до "аббатства в папоротниках"? - подал голос Джермо. О будущей в селении при аббатства Девы Марии ярмарке он узнал от Лисенка, но делал вид, будто мысль завернуть туда пришла ему самому. - Недолго, - весело отозвался Лисенок. - Гораздо прежде полудня будем там.