Занимательная биология

      Время близилось к полудню, когда мы с Тимоном сидели у буфета, попивали пиво из термоса и обсуждали контрольную по биологии. С пивом это, однозначно, было интереснее. То и дело наш разговор клонился в стороны девчонок, и чем пьянее становились, тем чаще упоминал я ту самую Машку Решетникову, о которой думал утром.       Однако прежде чем перейти к сложившейся вскоре ситуации я обмолвлюсь парой слов о Тимоне, который на самом деле был самый обыкновенный Тимур, а по совместительству мой старый добрый друг. Наша дружба началась в кабинете директора, где нас часто по малолетству отчитывали за неподобающий школьникам внешний вид: меня — за шапку, а Тимона — за неизменный ярко-оранжевый ирокез. Надо сказать, что этот товарищ был гораздо выше меня, а вместе со своей прической наводил ужас на учителей, и особенно… на биолога. Помнится, еще в классе девятом Тимон по неосторожности опрокинул ирокезом аквариум с дождевыми червями (который стоял довольно высоко, очевидно, чтобы остаться целее) прямо на только что вычищенный пол в кабинете биологии… Александра Константиновича увезли с сердечным приступом, ведь он всегда сам чистил свой класс…       Итак, я уже достаточно нализался и, кажется, совершенно не стеснялся своих слов. Тимон хохотал и доказывал, что если смешать пиво с малиновым вареньем, получится очень даже недурно.       Вокруг было совершенно пусто и тихо, как вдруг вдалеке показалась изящная женская фигура. Я сощурился и как-то совсем неожиданно для себя заключил, что это Маша. Та самая Маша Решетникова, в которую я был влюблен, но отказывался признавать это даже перед самим собой. — Леонов и Позднышев, харе уже прогуливать физкультуру, — она говорила, запыхавшись, с особым жаром, как вдруг я заметил, что три или четыре пуговицы на ее блузке расстегнуты. — Иван Васильевич просил меня передать, что ваша аттестация под большим вопросом. — Маша… У тебя… — я жестом показал, что ее грудь вот-вот вывалится.       Она смотрела на меня недоуменно, однако Тимон просек, почему я так странно размахиваю руками, и покатился со смеху. Он невольно прилег на скамейку, где мы вальяжно восседали, и именно тогда я понял, мол, грядут проблемы, поскольку пьянный Тимон засыпал тотчас, как принимал горизонтальное положение. Я слишком давно знал этого засранца. — Не смей, сучара, только не сейчас, — жалобно пролепетал я.       Тем временем Маша обнаружила, в каком состоянии находились ее пуговицы, и, раскрасневшись от стыда, стала поспешно застегивать их. Напоследок… она поправила лифчик. Вот скажите, почему это происходит со мной?!       Я выпучил глаза, поначалу стал истерично хихикать, но когда, в конце концов, угомонился, слава Богу, на глаза попался пакет с обувью Я аккуратно положил его на колени, так, чтобы скрыть подъем достоинства. Благо, Машка была слишком занята своей блузкой, чтобы заметить такую оказию.       Дела мои шли из рук вон плохо. Я был пьян, пакет то и дело съезжал, так что приходилось придерживать его руками, Тимон уже храпел так громко, что технички вдали ругали сторожа, который «снова квасил с утра, а теперь разлегся в столовой, стыд-то какой!»… — Тебе не кажется, что нашей школе нужны реформы? — вдруг спросила Машка с серьезным видом. — Тогда учиться станет сложнее. А мы и так вон на каникулах занимаемся… — я внимательно посмотрел на нее. — А что? — 11А хочет подать петицию «за усиление дисциплины среды учителей и учащихся». Подписи собирают… — Забей. Выпить хочешь?       Маша убедительно кивнула и отпила уже изрядно потеплевшее пиво, обхватив термос обеими ладонями. — А ведь мы бы не беседовали сейчас вот так, если бы дисциплин была жестче, — заметил я с философским выражением.       Даже будучи трезвым, я не сказал бы лучше. Похоже, мой внутренний философ шелохнулся и приготовился читать нотации на манет нашего физрука, который и кожи вон лезет, чтобы казаться интеллигентным. И в отличие от «внутренней богини» из одной нехорошей книжки*, о которой знают даже те, кто далек от чтения, мой внутренний философ представлял реальную опасность для окружающих. — Ты когда-нибудь задумывалась, Машенька, что стало с миром, если бы анархисты одержали верх? — Чего ты несешь? — Анархия не есть хаос, это системы, где человеческий индивид обретает свободу мысли и действия, где нет вождей и деспотов, где каждый сам определяет свое дальнейшее поведение. — Ага. Скажем, я захочу убить тебя, просто так… Предположим, ты съел мою булочку. Ведь мы оба свободны в своих действиях, а значит, как ты имел право слопать мою вкусняшку, так и я могу прирезать тебя за этот поступок. Так? — О нет, тут ты ошибаешься. Ты забыла про мораль, наш внутренний генератор поступков. Человек, ощутивший свободу и полюбивший ее, станет беречь такой порядок вещей. А что касается потенциальных преступников, то преступность как таковая постепенно исчезнет, потому как все станут равны между собой. Нет — бюрократии и олигархи! — Я могла бы еще долго спорить с тобой, анархист хренов. Но будь добр, Артемон, успокойся и слезь со стола.       Я опешил. Напротив висело зеркало, довольно пыльное, но в нем отчетливо виднелся мой силуэт. Лохматый парень стоял на столе и бурно размахивал руками. Моя фигура пошатнулась, и я едва не рухнул на Тимона. — Пить меньше надо, — язвительно усмехнувшись, сказала Маша.       Какое-то время мы молчали и с интересом разглядывали друг друга.       «Скоро звонок», — пронеслось в моей хмельной голове. Тимон спал непробудным сном, и я невольно задумался, где бы спрятать такого крупногабаритного товарища. Наверное, эта мысль сверкнула в моем взгляде, и Маша, будучи весьма проницательной девушкой, предложила мне свою помощь. Решено было уложить его в техничьей каморке, находившейся в женском туалете для младших классов. Однако путь туда предстоял долгий и трудный, тем более что любопытные технички, являвшиеся, безусловно, нежелательными свидетелями, то и дело возникали на виражах. Хотя вообще-то зрелище было то еще, и, думаю, сам Тимон посмеялся бы, если б ему довелось наблюдать такое.       Протаскивая беднягу по запечатанной (правда, не слишком добросовестно) лестнице, ведшей на второй этаж, я почуствовала, как свежая кровь хлынула мне в голову, и немного отклонился в сторону. Маша тоже изменила направление, и, так уж вышло, наш потенциальный жмурик сшиб ирокезом пустую урну, чинно стоявшую поодаль.       В ответ на грохот пустого алюминиевого сосуда, кубарем полетевшего в подвал, я бросил пару бранных выражений. Тем временем Маша с интересом ощупывала ирокез: — Чем он его, зараза, залачивает? — Я не очень разбираюсь в этом, но Тимон рассказывал как-то, что варит клейстер и смешивает его с оранжевым акрилом, — глядя на пораженное лицо собеседницы, я добавил еще пару фраз. — Ты бы видела его после Нового года, когда этот засранец намешал что-то с фосфоресцирующей краской… — Пиздит, — скептически заметила Маша.       И вот уже Тимон лежит в затененной крошечной комнатке, обнимая ведро с резиновыми перчатками. Он делал это так сладко, что мне самому захотелось покемарить. Как истинный друг, я оставил ему записку (успокоительное после пробуждения) со следующим текстом: Будь сильным, брат, и ничего не бойся Ты на третьем этаже, в женском туалете. Если повезет, никого не встретишь :) Вася-охламон P.S. Остерегайся техничек, у них сегодня шабаш.       Под шабашем мы с Тимоном подразумевали генеральную уборку в школе (иногда в каком-то конкретном крыле) с последующими посиделками персонала, где технички пили чифир и гадали на вареной сгущенке. В такие дни в школе опасно появляться, особенно вечером, когда народу кишмя кишит, да еще и неизвестно, как на тебя отреагируют при встрече… И все-таки мы с Тимоном были матерые, знали ходы и слабые места, так что я не особо волновался за него.       Кажется, вышеописанный случай сблизил нас с Машей. В дальнейшем мы стали общаться, она заигрывала со мной, возможно, инстиктивно, потому что смущение пробирало ее от головы до пят, когда я открыто реагировал на ее флирт.       Именно о наших последующих отношениях и пойдет речь в следующей главе.