Loving Longest 2

Дорогой шла девица; С ней друг её младой; Болезненны их лица; Наполнен взор тоской. Друг друга лобызают И в очи и в уста — И снова расцветают В них жизнь и красота. Минутное веселье! Двух колоколов звон: Она проснулась в келье; В тюрьме проснулся он.

В.А. Жуковский

— Морьо, ты куда? — спросил Аргон. — Я… я мне нужно уйти. Ненадолго. — Морьо, я тебя одного не пущу, слышишь? Тем более, — Аргон понизил голос, — теперь, когда я уже точно знаю, что ты девушка. Я с тобой пойду. — Не надо со мной ходить… Хотя… я на самом деле один… боюсь, — признался Карантир совсем тихо. — Пойдём вместе. Мне очень нужно вернуться в Менегрот. Они перешли через мост. Карантир зажёг фонарик и передал его Аргону. Тот высоко держал его; перед глазами Аргона лентой разворачивались барельефы — тонкое чёрно-зелёное каменное кружево: деревья, где был старательно вырезан каждый листочек, удивительные гигантские олени и крошечные зайцы, танцующие эльфы. Всё это было на такой высоте, что видеть резьбу мог один лишь Тингол — и теперь Аргон. Но когда Аргон опустил взгляд, у него где-то глубоко внутри всё сжалось от страха и отвращения. Обожжённые фрагменты мебели, искорёженная медная оковка кресел и дверей, чёрно-зелёные от времени и огня бронзовые мечи. И самое ужасное — скелеты. Почти везде. Некоторые явно принадлежали женщинам или подросткам. — Неужели это всё сотворили твои братья… — Да, — сказал Карантир. — И я. Вверх вела каменная лестница; здесь высокий свод подземного дворца проломился в самом верху; немного света проникало вглубь Менегрота. Поэтому среди чёрных, хрупких переплётов перил лестницы выросли тонкие стебли травинок; выше, там, где луч света падал на площадку, вытянулось тонкое больное деревце. Карантир согнулся, глядя в самый тёмный угол, туда, где лестница загибалась на последних, нижних ступенях. — Посвети, — попросил он. Аргон нагнулся. Здесь не было ничего — только чёрный камень, мох, чахлые травинки, несколько зеленовато-чёрных шкурок жуков и несколько очень мелких костей — похоже, часть птичьего скелетика. Приглядевшись, он увидел что-то металлическое; протянул руку и поднял. Это оказалась пуговица, квадратная, с витым ободком и осколком перламутровой вкладки. — Твоя?.. — спросил Карантира Аргон. — У тебя всегда было несколько рубашек с такими. — Да… это здесь. Я помню. Аракано… Здесь ничего нет… Аргон подал ему руку, и когда Карантир поднялся, обнял его. — А что… Что… Что случилось с тобой здесь, Морьо? — Ничего. Ничего. Просто… *** Это началось лет сто назад. Карантир со свитой проезжал вдоль южной границы Дориата. Скалы здесь поросли берёзовым лесом: деревца, белые и коричневые, вцеплялись в замшелые чёрно-зелёные склоны. Кое-где виднелись устья пещер. Была весна, но ночи ещё были холодными; выехав на ранней, туманной заре, Карантир оделся в алую шубу на чёрном лисьем меху и надел чёрные перчатки. Он брезгливо стряхивал с меха утреннюю морось. Слева из рощи послышался лёгкий шум, потом голоса. — Прочь, сын Феанора! — раздался звонкий голос одного из стражей Дориата. — Как ты смел показаться в королевстве Тингола! — сказал второй. Карантир обернулся и остановился. — Мне здесь ничего не нужно, — холодно ответил он. — Я направляюсь в свои владения. Вы можете прятаться в своём лесу и пускать стрелы из-за угла; так же поступают и ваши родичи-полукровки в Нарготронде. Карантир демонстративно достал из седельной сумки карту и стал рассматривать её, прислушиваясь к тому, как раздражённо переговариваются дориатрим. — … обнаглели! — прошипел первый. — Нет, ты посмотри, посмотри на него! — воскликнул второй страж, судя по звуку, пробуя тетиву лука. — На кого? — ответил недоуменно третий голос. В отличие от остальных, третий вышел на открытое место, в то время, как двое остальных действительно прятались в листве. У него были совсем светлые волосы, простой серый кафтан с красной вышивкой. Ладони его, длинные, белые, были повёрнуты кверху, и сам он смотрел куда-то вверх. На ладонях лежало что-то тёмное: присмотревшись, Карантир понял, что это семена и орехи. И в его ладонь с ветки сосны спрыгнула большая серая белка; страж, по-детски улыбаясь, смотрел на неё; он сдвинул ладони, белка переместилась на другую его руку; потом он развёл их, и зверюшка, схватив орех, побежала по его рукаву. Потом, когда из кустов опять что-то прошипели, третий страж поднял глаза — огромные, светлые, с золотистыми ресницами, странного зелёно-голубого оттенка. — Посмотрел, и что? По-моему, он очень красивый — сын Феанора то есть, — откровенно сказал третий страж. Правую руку он продолжал держать вытянутой; на неё на мгновение слетела синица, потом упорхнула; левой он полез в карман и достал ещё орехов. — И никакой опасности я не вижу. Карантир покраснел и неловко, замяв угол, спрятал карту. На следующий день страж, снимая колчан в своём крошечном домике, нашёл внутри записку на кусочке коры: Пожалуйста, приходи завтра вечером в пещеру под корнями раздвоенной берёзы на границе леса, в третий зал. Ты, может быть, услышишь что-нибудь интересное для себя. *** — Это ты? — послышалось из темноты. — Спасибо, что пришёл. — Ты — нолдо, — сказал он осуждающе. — Я это слышу по твоему выговору. — И что?.. Ты даже говорить со мной не будешь?.. — в тихом голосе, который он слышал, была печаль и разочарование. — Тогда… Он услышал шорох, и понял, что собеседник хочет уйти. — Нет-нет, просто я думал… я думал, что со мной хочет поговорить кто-то из моих родных или соседей. Я же… — А где твои родные? — спросил голос. — Они выгнали тебя? За что? — Никто меня не выгонял! — воскликнул он. — У вас, нолдор, на уме только изгнание и предательство! — Прости, — умоляюще ответили ему. — Я не хочу тебя обидеть! — Они все погибли, — сказал он. Раньше страж рассказывал об этом только Тинголу, но сейчас, в темноте, даже не видя лица того, кто позвал его сюда, он почувствовал, что хочет выговориться. — Я долго странствовал, потом пришёл сюда, в Дориат. — У тебя такие светлые волосы… я думал, ты местный, из синдар. — Нет, я авари, — он прислонился к стене, потом нащупал ногой лежавшую на других камнях, как скамья, плиту и сел на неё. — Я авари из Третьего рода эльфов. Мои деды ушли в далёкое странствие вместе со своим вождём Нурвэ и мы поселились на дальнем северном побережье. Говорят, раньше над морем было видно золотое и серебряное сияние — отблески света Деревьев из Валинора. Мать рассказывала, что в нас есть кровь кого-то из ваньяр, поэтому мы непохожи на других… были. Мои родные жили двумя маленькими посёлками, ни с кем не общались многие столетия. Мы называли себя кинн-лаи. Потом я ушёл далеко за птичьими перьями для праздничной одежды… для моей племянницы… Когда вернулся, никого не осталось. — Слуги Моргота?.. — Нет, — ответил он, — море. Не знаю, за что Оссэ разгневался на нас. Случилась страшная буря. Я видел её в лесу, но издалека, да и то меня прижало к земле и я не мог встать. Оба посёлка смыло и часть берега обрушилась. Я остался совсем один. — Мне так жаль, — сказал невидимый собеседник. — Я понимаю… — А ты?.. — Мой отец погиб. Я потерял мать. Есть только старший брат, больше никого… — он услышал тихий стук, шорох камней; тот, кто назначил ему эту странную встречу, сел рядом; страж-авари ощутил, что его рука совсем рядом с его — он кожей почувствовал жар от его пальцев, хотя тот и не осмелился к нему прикоснуться. — А у тебя есть… здесь… кто-нибудь? — Я же сказал, что я совсем один, — ответил страж. — Я не о родных… — голос стал ещё тише. — Я… я хочу спросить, есть ли у тебя возлюбленная… свободно ли твоё сердце. Он почувствовал, как горят у него щёки, и выговорил: — Зачем… зачем ты спрашиваешь? — Может быть, ты не захочешь… может быть… может быть, ты не откажешь хотя бы в беседе нолдорской девушке, которая… которая… Голос в темноте дрогнул, стал высоким и нервным. Страж Тингола подумал было, что нолдо задаёт этот вопрос от имени своей сестры или какой-то другой родственницы, но потом вспомнил — «есть только старший брат, больше никого…». Он едва ли не в первый раз в жизни почувствовал, как отчаянно краснеет. — Я… я… — он дёрнулся, не зная, как ответить, чтобы не обидеть, и почувствовал, как касается горячих и нежных, как зола в горящем очаге, пальцев. — Я ещё пока не любил, — ответил он. — И я ни с кем не помолвлен. В ответ было только молчание: она позволила ему сжать свои пальцы, но сама оставалась недвижимой; он теперь уже понимал, что это она. — Не молчи, — сказал он. — Не… не уходи. — её рука чуть дёрнулась, и он испугался, что она уйдёт. Она так же молча положила голову ему на плечо; он почувствовал рядом со своими губами толстую, тёплую косу, провёл по ней рукой: почему-то даже на ощупь ему показалось, что волосы должны быть чёрные. От волос пахло каким-то ароматным, холодным деревом и чем-то похожим на металл: он подумал, что так, наверное, должно пахнуть серебро, если бы у него был запах. Она вздохнула и он понял, что она не задумывала это так, что это просто минута слабости, излишнего волнения. Она отстранилась и он сказал: — Нет!.. Не надо… не исчезай, пожалуйста… Я могу поговорить с тобой! Только не уходи! Как тебя зовут? — Это… это неважно. Называй, как хочешь. Я же не спрашиваю, как зовут тебя. — Ладно; я вряд ли тебя с кем-то перепутаю, — ответил он и засмеялся; она засмеялась тоже и снова придвинулась к нему. Он не мог вспомнить, на какой встрече поцеловал ей руку, а на какой — в губы. Помнил только что записка, которой его пригласили в тот день, когда он её поцеловал, была написана не на коре, а красными чернилами на обрезке пергамента — он до конца хранил её. …Он боялся, что обнимает слишком сильно, но, лаская её, он понял, какие сильные у неё — хотя и тонкие и изящные — руки и ноги; она обняла его бёдрами и сжимала так, что ему было почти больно. Женской груди он у неё почти не почувствовал, но для него это было неважно: она была такой нежной, милой, такой восхитительной. Его любимой женой. — Останься, — умолял он. — Не уходи, пожалуйста. Я знаю, ты привыкла к роскоши, к изяществу, ты учёная… но ты ведь сама говоришь, что любишь меня. Я знаю, ты нолдо, знаю, что вам нельзя находиться в Дориате без личного приглашения короля, но я попрошу Тингола, он хорошо ко мне относится, он ведь разрешит тебе остаться в моём домике… мы ни с кем не будем видеться… пожалуйста, любимая! — Мне нельзя… — ответила она. — Меня он никогда не пустит в Дориат. Может, быть, ты… ты сможешь уйти отсюда. Я найду тебе место среди наших дружинников. — Нет, — ответил он. — Кем я буду для тебя? — Он был простым авари, едва умевшим писать и читать, но у него тоже была гордость: ему не хотелось стать чужаком в свите гордой нолдорской девы или её брата, ловить насмешливые взгляды… Он страшно жалел, что не согласился. Жалела ли она? Он не знал. Он осторожно вызнавал, всё что мог, о нолдорских королях и князьях, про их язык и обычаи. В королевстве Тингола квенья, язык нолдор, был под запретом, но он всё-таки достал две учебных книги для школьников и в свободное время читал и перечитывал их у себя дома. Иногда, стоя на страже, гадал: кому же служит её брат, как его зовут? Как зовут её? Может быть, она сейчас вышивает гобелены для дворца короля Финголфина? Или её брат охраняет на севере Брешь Маглора? Вряд ли она живёт в Нарготронде или Гондолине — оттуда трудно выбраться. Может быть, её брат состоит в охотничьей свите Келегорма… как же там нолдор его между собой зовут? Туркафинвэ — или Турко, Тьелкормо — наверно, и как-то ещё. Или при Карантире — он Карнистир или Морифинвэ… *** После Битвы Внезапного пламени она пропала; зимой, когда валил снег, он надеялся и напрасно ждал, что сейчас, как раньше, когда снег заметает все следы, она проберётся к тому месту, где он стоял на страже и оставит записку. Потом она появилась снова, и они встретились ещё несколько раз; из разговоров с ней он понял, что её родичи готовятся дать бой Морготу. Страж попросил Тингола отпустить его, чтобы встать в ряды армии нолдорских королей, но тот отказал. — Ты последний из кинн-лаи, — с сожалением сказал Тингол. — Если я сам уйду из жизни и встречу твоих родных или в чертогах Мандоса, или после перерождения — что я им скажу? Что я скажу вашему королю Нурвэ, твоей матери, твоему отцу? Что я виновен в окончательной гибели вашего рода? Все наладится… — Тингол хотел было назвать его по имени — но королю оно не нравилось, как и многим другим синдар. Страж к этому привык и не обижался. — Все будет хорошо, ты найдёшь себе жену и… — Да я ведь… — ответил страж и осёкся. Объяснять было бесполезно. Он повернулся и выбежал из тронного зала. *** Когда новости о катастрофе в Битве Бессчётных слёз дошли до Дориата, он потерял надежду. Тысячи погибших и попавших в плен нолдор, и среди них — одно бесконечно любимое существо, — а он даже не знает, как она выглядит… Он даже не может, как принцесса Лютиэн, отправиться искать её — он не знает, как её зовут. Её брат наверняка мёртв, и даже если он жив, знал ли он о том, что у сестры был любимый, который её ждал? Когда почти через три месяца он увидел записку «приходи», ему показалось, что он сейчас сойдёт с ума. Он сжимал её в объятиях, ласкал, безостановочно целовал и только когда она чуть слышно застонала, заметил: у неё перевязана рука; гладкий, шёлковый бок, по которому он так любил проводить пальцами, тоже был затянут бинтами. — Ты ранена?! Ты воевала? — воскликнул он. — Мы все воюем, — ответила она. В её голосе явно слышалось осуждение в адрес Тингола и других дориатрим. — Но ты… неужели твой брат не мог освободить тебя от этого? Другие нолдор? Неужели они считают правильным, что женщина вынуждена браться за оружие? Если бы я мог… Она вздохнула. — Понимаешь… другие… они не знают, что я женщина. И не должны знать. Отец… у него были свои причины на то, чтобы воспитать меня, как мальчика. Кроме брата, здесь никто не знает. Я не могу… не могу ещё и поэтому. Он крепко её обнял, прижал к себе; потом почувствовал, что она плачет. — Ну почему я такая идиотка, — сказала она, всхлипывая, — почему я такая доверчивая? Почему я… — Карантир мог думать о себе, как о женщине, только в присутствии возлюбленного. Карантир не мог рассказать любимому о случившемся; он не мог рассказывать о том, как люди, которым он поверил, которых он считал своими друзьями, предали их, перейдя на сторону Моргота. Да, он своими руками убил их вождя Ульфанга, но стало ли от этого легче? Все эти недели он заботился о братьях; даже после чудовищной катастрофы благодаря его бережливости и расчётливости у него всё-таки оставалось больше всего средств; он находил жильё, ночлег, одежду; искал врачей, доставал лекарства, заботился о Маэдросе и Амроде, которые были ранены тяжелее всех, хотя его собственные ранения были ничуть не легче, чем у Маэдроса. А братья стали относиться к нему почти, как к изгою; в их голосах появились пренебрежительные, снисходительные нотки. «Распорядись», «сходи», «подай», «принеси», «сколько можно ждать…». Он знал, что даже за эти два дня отсутствия, которые он не сможет объяснить, его ждут очередные попрёки. Страж Дориата понял, о чём говорит жена: про предательство Людей он слышал, хотя Тингол и обрывал эти разговоры, ибо, как ему казалось, они бросали тень на его зятя Берена. — Это не по глупости, — сказал он. — Просто у тебя есть гордость, и ты не можешь себе представить, что у других её нет. Чтобы пойти на предательство, нужно совсем не иметь гордости. — Да, — ответила она, утирая слёзы. — Не все ведь люди такие. У Халет вот гордость была. — Жена, — обратился он к ней, не выпуская из объятий, — пожалуйста, скажи, как тебя зовут? — Не надо, — сказала она, — просто побудь со мной ещё, пожалуйста. У меня сейчас так мало времени… *** Прошло ещё несколько лет, и однажды страх потерять её заставил его сделать то, чего никак нельзя было делать. Он должен был узнать, как она выглядит. Он взял с собой фонарик. Она спала, и он тихо, беззвучно зажёг его. Сначала свет ослепил его, потом он осторожно открыл глаза. Перед ним было то, что он любил больше всего на свете: её обнажённое тело вытянулось перед ним роскошной шёлковой дорожкой, — бок, бёдра, ноги до лодыжек, уже заживший шрам на рёбрах — только один локон угольно-чёрных волос чуть закрывал плечо, остальные рассыпались по его серому плащу. Она вздохнула, чуть повернулась, и он увидел целиком её лицо — …лицо гордого сына Феанора. Сейчас, вспоминая его, ему казалось таким естественным, что это прекрасное существо на самом деле — девушка, но тогда, при их первой встрече, конечно, он не мог себе такого даже представить. «Ну неужели никто раньше не говорил ему, какой он красивый?» — спросил он себя. Он осторожно потушил фонарик. Она проснулась вскоре, обняла его, поцеловала — и вдруг дёрнулась, схватилась за свой плащ, которым он был прикрыт, и вскрикнула: — Тут пахнет палёным! Пахнет огнём! Отчего? Тут пахнет… — Любимая, ничего не… — Тут пахнет огнём… огнём и… — её голос дрогнул, — маслом… ты… ты зажигал огонь? Ты меня видел? Ты на меня смотрел? — Ну пожалуйста… Она вырвалась из его рук, он услышал шелест шёлковых одежд (теперь он знал, что они тёмно-зелёные) — она накидывала на себя рубашку. Он рванулся; пещеру он знал, как свои пять пальцев, но сейчас не смог дотянуться до неё, не смог схватить, не нашёл. Она со всхлипом прокричала: — Прощай! Я не могу… я ухожу… прощай! Захлёбываясь в рыданиях, она побежала прочь. Он попытался бежать за ней — сначала туда, откуда она приходила; он закричал ей вслед — — Любимая! Вернись! Прости! Прости… Ка… Карнистир… Прошу тебя! Не оставляй меня! Каким-то чудом он нашёл тот, другой выход, вывалился на мокрую осеннюю листву. Рядом никого не было — только оброненный ею тёплый шарф. И в другую осень, несколько лет спустя, он снова увидел её. Он только что встал на стражу; его товарищи успели отойти достаточно далеко, как перед ним появилась фигура в чёрном плаще. Она откинула капюшон, и он третий раз в жизни увидел её лицо. — Тебе нельзя сюда! Это опасно! Тебя не должны тут видеть! — сказал он. Он стоял на месте; покидать свой пост он не смел, не смел подойти к ней. Сейчас это уже было бы предательством с его стороны. — Я… я веду себя ужасно, я не должна… — сказала она. — Но ты мой муж… я так не могу… ты… уходи отсюда. Ты же понимаешь. Теперь, когда Сильмарилл здесь, мои братья придут сюда. Это случится… очень скоро, я не могу… не могу так. Пожалуйста, уходи. Не со мной, нет, я не могу просить об этом. Просто уходи. — Нет, — ответил он. — Я не могу оставить свой пост. Не могу оставить внука Тингола, не могу оставить своих короля и королеву, их детей. Прости меня, — он был не в силах на неё смотреть. — Не вини себя. Сейчас и так понятно, к чему всё идёт. Не имеет значения, когда именно это случится. Так что не бойся, я никому не скажу о том, что ты приходила. Это не изменит ничего. — Ничего, — ответила она. Он позволил себе на несколько мгновений закрыть глаза, чтобы не видеть, как она уходит. Он вынырнул из-под лестницы, целясь в Келегорма, выставил копьё; над ними качался огромный золотой светильник, в который попал дротик; розовыми, солнечными и белыми вспышками переливался инкрустированный хрусталём, опалами и янтарём потолок. Меч пронзил его грудь, а его копьё вошло в чужое тело, со страшной силой ломая рёбра — там, именно там, где оставался шрам после предыдущей битвы. Он видел, куда бьёт, и она, наверное, тоже. Она упала на него, выронив меч, вцепившись в меховой воротник его кафтана. — Я так рад тебя видеть, — сказал он. — Я тоже, — сказала она. — Я больше никуда не уйду. Никуда. Останусь здесь. Теперь можно. — Да, — ответил он и больше уже ничего не говорил. Карантир почувствовал, как его поднимают, и закричал: — Кано, не надо! Не надо! Не уноси меня! Я хочу быть здесь, я хочу здесь… Он цеплялся слабеющими пальцами за одежду стража, но Маглор подхватил его, поднял — и в его пальцах остались только несколько пучков меха и два-три светлых, серебристых волоска. Маглор не знал, почему после Дориата Карантир так его возненавидел. Вот именно поэтому. *** — …Просто я полюбила одного из стражей Дориата, и мне пришлось его убить. Вот и всё, — сказал Карантир. Аргон погладил его по голове: — Прости меня. — За что? — Помнишь, — вздохнул Аргон, — я тебе сказал, что ты обязательно найдёшь кого-нибудь, кто полюбит тебя? Кто полюбит тебя, хотя ты и не такой, как твои братья? Мне сейчас стыдно за свои слова. Как будто когда я говорил это, я предрёк тебе всё, что здесь случилось. Прости. — Я так хотела… хотела найти то, что от него осталось… просто, чтобы знать. Всё время думала о том, как я бросила его тут. Просто знать. — Может быть, родные позаботились о нём? Похоронили его… — сказал дрогнувшим голосом Аргон. — У него же не было родных. Совсем, — ответил Карантир. — Ну тогда ведь есть хоть небольшая надежда, — робко предположил Аргон. — Может быть, он всё-таки остался жив. — Я больше не хочу надеяться, — сказал Карантир. — Больше не могу. — Как его звали? — спросил Аргон. — Не надо… я не буду. Не скажу. Он не любил своё имя. *** Элурин завязал Натрону глаза и близнецы повели его прочь. Клетку он продолжал сжимать в руках. Про себя он подумал, что юноши поступают неразумно: такой много поживший и опытный квенди, как он, конечно, в любом случае должен будет запомнить дорогу. — В чём дело? — услышал он женский голос. — Что случилось? — Мама, он заходил внутрь дворца, — сказал Элурин. — Смотрел, как едут сыновья Феанора. Мы подумали… — Стражи же вам сказали — не нужно вмешиваться и вообще не надо туда ходить! Развяжите ему глаза, — сказала она. Кто-то из близнецов снял ему повязку. Натрон увидел маленький деревянный дом, и на крыльце — молодую женщину-квенди. Она была темноволосой, с густыми волосами до плеч, а на голове у неё был забавный головной убор с несколькими нашитыми пушистыми хвостиками. Нат вспомнил, что такие береты носят на охоту нолдор — как мужчины, так и женщины. На женщине (или девушке?) и был охотничий костюм — удобный тёмный кафтан, широкие брюки и кожаные сапожки. — Я слышал, что супруга Диора погибла… — сказал осторожно Натрон, как бы ни к кому не обращаясь. — Да… — сказал светловолосый — Элуред. — Мы зовём матерью ту, что нашла нас и вырастила. — А дядя дома? — спросил Элурин. — Нет, дядя ушёл ещё утром, чтобы выменять соль на шкурки, и вернётся только завтра, — покачала она головой. — Кто ты? — обратилась она к Натрону. — Что ты там делал? — Холлен, — назвал он своё настоящее имя. — Смотрел, как там проезжают сыновья Феанора. Птиц ловлю. А тебя как зовут? — Не знаю, — сказала девушка. — То есть как? — Не знаю, — повторила она. — Не помню. И отчего потеряла память, я тоже не знаю, — сказала девушка печально. — Я спрашивала у нескольких синдар: они думают, что, может быть, я — возрождённая, и поэтому мысли у меня путаются — и прежнюю жизнь не помню, и не помню, что было после рождения. Другие думают, что меня чем-то опоили… Никто из них никогда не видел меня раньше. — Мне очень жаль, — искренне сказал Натрон. — Жаль, но я тебя тоже никогда не знал. Как же ты нашла этих детей? — Когда мы только перебрались сюда, я наткнулась на них… сама не знаю, как. Услышала издалека, как они плачут. Как будто кто-то подсказал мне… Они уже дней десять блуждали по лесу. Элуред был совсем при смерти. Дядя не хотел оставлять их, но я настояла. Если ты обещаешь никому не говорить о них, мы тебя отпустим. — Пусть заплатит выкуп, — сказал Элурин. — Это неблагородно, — ответила приёмная мать. — Я заплачу, — согласился Натрон. — И да, я обещаю. Он оглядел свою одежду, руки и увидел на пальце перстень, который когда-то подарил ему Эол. Он стянул его не без труда и отдал ей. — Не надо, — сказала она. — Может, эта вещь тебе дорога?.. — Это всего лишь вещь, — улыбнулся Натрон. — Может, подождём дядю?.. — спросил Элурин. — Нет, дети, в этом доме главная я, — сказала девушка. — Я его отпускаю. Мне почти стыдно за них, — обратилась она к Натрону. — Мне хочется… пойдём, я хотя бы дам тебе на дорогу лембас и орехов. Она провела его в дом. Справа открытая дверь вела в пристройку — спальню близнецов, где было довольно уютно, хотя и не очень чисто, а вот в главной комнате дома царил невероятный беспорядок. На обеденном столе были птичьи клетки, ореховая скорлупа, огрызки яблок, какие-то кусочки меха, дырявые варежки, большая надкусанная зелёная груша, две большие грязные тарелки и огромная серебряная ваза: в вазе лежало несколько довольно уродливых печеньиц (учить близнецов приготовлению еды было явно некому) и почему-то небольшая книга в синем переплёте. — Где же лембас?.. — спросила себя девушка. — Я даже боюсь предположить, — ответил Натрон. — Может, в печке? Или… Элурин! Элурин, ты белую коробку с красным верхом никуда не перекладывал? — Она взяла из вазы книжку, с безнадёжным видом перетряхнула листы, как будто надеясь найти хлеб под обложкой, потом подняла птичью клетку, заглянула под стол, пошарила на окне, потом полезла на полку над столом. Раздался грохот, и Натрон едва успел перехватить большой ржавый железный фонарь и что-то вроде тёрки. — Да что ты волнуешься, — сказал он, — не надо. Охотник я хороший, и так до дома дойду, добуду что-нибудь по пути. — Ну так же нельзя… — Девушка машинально надела кольцо Эола на палец, чтобы оно не мешало искать. Она снова полезла в печку и вытащила корзину, полную лесных орехов. — Вот! — радостно воскликнула она. — Возьми на дорогу. Извини… не знаю, почему так выходит, — она смущённо оглядела комнату. — Да ничего, — сказал Натрон, — я и сам такой. Рад был встретить вас. Тем не менее, Натрон постарался отойти от дома Элуреда и Элурина как можно дальше и как можно быстрее. «Надеюсь, я смогу сдержать слово, — вздохнул он про себя. — Да, смогу. Лютиэн, конечно, обидела Майрона, спору нет, но её уже нет на свете, и её внуки, думаю, интересуют Майрона меньше всего — с них нечего взять. Сильмарилл сейчас у их сестры Эльвинг, и Майрон не захотел его забрать даже когда мог… А эта девушка и правда чем-то похожа на меня — страшно вспомнить, что у меня в комнате творилось, пока не появился Гватрен… да, вот и он». Натрон, наконец, добрался до условленного места встречи: Гватрен уже ждал его. На поляне стояло два коня: второй был предназначен для Натрона, но Натрон знал, что Гватрен и приехал тоже не один. — Так значит, всё-таки Майрон поручил это тебе, — сказал Натрон. — Этот план мне не нравится. Ты подвергаешь свою жизнь опасности. Лучше бы это сделал я. И вообще — стоит ли так рисковать из-за пряди волос этой проклятой Мириэль? — Дело не в Мириэль, — сказал Гватрен. — Прядь волос и всё остальное — это мелочи. Дело в том самом самоубийстве в Фаласе — ты же про это слышал. — Натрон кивнул. — Она… та женщина на корабле… это не может не быть связано с убийством Финвэ. Да, я знаю, это риск, но сейчас, при всём, что нам известно — это единственный способ что-то узнать. Кирдан солгал, назвав это несчастным случаем, и… — Гватрен, — прервал его Натрон. — Пойми одну вещь. — Он замолчал; Гватрен тоже замер. Золотоволосому эльфу показалось, что всё кругом затихло. — Гватрен, Кирдан не может лгать. Я… как тебе сказать… я знаю его. Он или сам был обманут, или… Или просто не хотел причинять кому-то лишнюю боль. — В любом случае это означает одно, — мрачно сказал Гватрен, — в Валиноре произошло нечто омерзительное. *** Карантир так и не смог сказать кузену, как звали его — её — возлюбленного, но тот разговор он помнил так отчётливо, что мог в любую минуту снова пережить его. …Была зима, но в пещере было сыро и относительно тепло. Под двумя их шерстяными плащами — местами даже жарко. Он положил руку на низ её живота, потом опустил ещё ниже; ему показалось, что её тело становится всё горячее; он улыбнулся, прижался к ней — да, они оба хотели ещё. Он поцеловал её грудь, она вздрогнула — под плащ попал холодный воздух, он снова обнял её. — Ладно, не хочешь говорить, как тебя зовут — не говори, — сказал он. — У меня и без того есть множество имён для тебя, — и он зашептал ей на ухо то, что она никогда и никому не смогла бы повторить. — Я тоже не буду спрашивать, как тебя зовут, — сказала она. — Это не тайна, — он пожал плечами и сказал ей своё имя. — Почему тебя так странно назвали? — удивилась она. — Там, где я жил, на самом берегу северного моря, из-за океана были видны дальние отсветы сияния деревьев Валинора. Потом они погасли, и мы остались во тьме. Это случилось как раз за пару месяцев до моего рождения. Поэтому родители меня так и назвали — «тот, что в тени». Имя звучит зловеще, так что я не в обиде на тех, кто не любит обращаться ко мне по имени. — А я тебя люблю, как бы тебя ни звали, — она положила руку ему на бедро, погладила и прошептала, — Гватрен…