Loving Longest 2

…У меня отняли жизнь. …У меня нет ничего, даже имени. …Что я им сделал?! …Он услышал тихие, быстрые шаги и голоса, говорившие на человеческом языке. Запах гари становился всё сильнее: страж понял, что верхние этажи горят, и пламя скоро опустится вниз. Карнистира больше не было с ним; это было единственное, чему он сейчас мог радоваться — братья унесли его, они позаботятся о нём… о ней. Он почувствовал, как к глазам подкатывают слёзы: только бы она поправилась, пусть забудет обо всём, пусть ей больше не приходится воевать… -…грустно, если так, — сказал мелодичный, довольно высокий голос. Голос явно принадлежал эльфу, но сейчас, не видя его самого, он услышал в этом голосе что-то странное, какую-то приглушённость, точно говоривший находился за стеклом. — Очень жаль. Выходит, Харатор, я не выполнил поручения Гортаура — Куруфин всё-таки погиб. — Да, — сказал человек. — Куруфина уже не вернуть, но я думаю, что мы должны в любом случае доставить его тело в Ангбанд. Тело сына Феанора ещё может понадобиться. Ты не должен себя винить: удивительно, что в такой резне хоть кто-то спасся. — Я должен был всё-таки проводить Эльвинг, — с сожалением сказал эльф. — Но обыскать тут всё, что можно — тоже очень важно. Харатор, я думаю, у нас от силы минут десять; верхние этажи уже недоступны, но… Они остановились совсем рядом. — Какой странный эльф, — сказал Харатор. — И лицо необычное, а волосы совсем белые, и при этом как будто веснушки… Гватрен, ты видел таких? Гватрен? Какой ещё Гватрен?! Как? Почему? — Нет, — сказал эльф, — это явно авари, может быть, из племени хвенти или даже кинн-лаи, хотя, честно говоря, кинн-лаи я никогда не видел ни одного. Несчастный, погибнуть так далеко от дома… Эльф ушёл, и издалека страж Дориата услышал грохот и скрип выдвигаемых ящиков: прислужник Саурона, видимо, вошёл в комнату, которая служила владыкам Дориата канцелярией и теперь в спешке перебирал бумаги. Страж почувствовал негодование и отчаянно попытался шевельнуться, встать, хотя бы прикрикнуть на них. — Э, да он ещё дышит, — усмехнулся Харатор. — Заберу-ка я и его в Ангбанд, раз он такой необыкновенный… В худшем случае сделаем из него чучело. *** Луиннетти быстро пришла в себя, когда поняла, что Келебримбору ничего не грозит. — Но где же… где наш брат? — спросил Маглор. — Его больше нет… — ответила Луиннетти. — Это действительно только его тело. Простите меня, пожалуйста… Нельяфинвэ, — обратилась она к Маэдросу, как к старшему, — прости меня, у меня не было выбора. — Ты встречалась с Куруфином здесь, в Средиземье? Когда же вы в последний раз виделись? — спросил Маэдрос. — Нет, я видела его в последний раз за несколько часов до нападения на Альквалондэ… он пришёл ко мне, просил уйти с ним. Он обычно прямо в гавани не появлялся, мы встречались в другом месте, но тут пришёл. Я бы и пошла, если бы Келебримбор был с ним. Когда я узнала, что Куруфинвэ оставил мальчика в Форменосе и не знает, жив он или нет, мы сильно поругались. Больше я мужа не видела. — А как же ты сюда попала? — спросил, наконец, потрясённый Келебримбор. — Отец думал, что ты погибла там, в гавани… как дядя с тётей… — Бедные все… бедный мой брат… — Луиннетти обняла Келебримбора. — Когда Куруфинвэ ушёл, я и с братом поссорилась. Брат стал говорить, что от родичей Финвэ одни неприятности, что зря я приехала сюда из Средиземья, позволила им втянуть себя в свои дела, что, мол, он теперь скажет нашей старшей сестре — ну и всё такое. Я совсем на него разозлилась, надела платок и ушла к родителям — они ведь жили за городом, вне стен гавани. Заснула, как убитая. Потом проснулась, вышла, поняла, что в гавани происходит неладное, но вернуться уже не успела… Побежала обратно, встретила соседку; она сказала, что брат погиб от рук нолдор и, мол, все видели, как ко мне приходил какой-то нолдо и сейчас мне лучше в Альквалондэ не возвращаться. Я пошла искать мужа, стала метаться туда-сюда; узнала, что вроде бы Келебримбор жив, и Куруфинвэ с братом забрали его с собой. В конце концов, я пришла к Финголфину, когда ваши уже уплыли, поговорила с ним и попросилась с ними пойти. Ну и… не дошла я. Гортаур вызвал мою душу и заставил её войти в тело Куруфинвэ. Сказал, что надо мне пойти к вам в виде Куруфинвэ, письмо забрать, узнать кое-что. Я не хотела, правда, но… выбора у меня не было. И так хотелось увидеть сына, раз мне сказали, что он живой… — А ты правда была во льдах с нами? — недоверчиво спросил Аргон. — Я тебя не видел… то есть тьфу, конечно, ты же на самом деле женщина! Как ты выглядишь? — Я среднего роста, в голубом платье и в тэлерийском платке, — ответила она. — И с родинкой на щеке. — Точно! Помню тебя, — сказал Аргон. — Ты же меня учила чистить рыбу. Мы не умели, а у тебя здорово получалось. А ты не… — Аргон вздохнул, посмотрел куда-то в сторону и сказал: — Ну ладно… Майтимо понял, что Аргон хотел спросить «не знаешь ли ты, кто пытался меня убить». Про себя Майтимо решил, что поговорит потом об этом с Луиннетти наедине. Видимо, это намерение и нетерпение как-то отразилось у него на лице; Луиннетти поняла его и сказала: — Тьелперинквар, сынок, мне надо сказать твоему дяде несколько слов, — тот отступил на другую сторону поляны, с опаской глядя на Маэдроса. Аргон тоже отошёл от них и показал жестом остальным, чтобы сделали то же самое. — Я надеюсь, ты не станешь хуже относиться к моему сыну из-за того, что меня прислал сюда Гортаур? — сразу спросила Луиннетти. — Ведь мальчик ничего не знал об этом, ты же видишь. — Не стану, но надеюсь, что я имею право задать тебе несколько вопросов. — Она кивнула. — Ты ведь была одной из приближённых супруги Финарфина, не так ли? — осторожно поинтересовался Маэдрос. — Тогда уже нет: когда я стала женой Куруфинвэ и ожидала ребёнка, я сочла, что лучше мне покинуть их дом — я хотела, чтобы Келебримбор рос только со мной, в нашем семейном доме и… чтобы он не был сыном камеристки. Но иногда я выполняла для них кое-какие поручения. — Луиннетти, ты же знаешь, кому именно Мелькор написал письмо? Ведь Курво же получил его от тебя? — спросил Маэдрос. — Нет, я не стала бы отдавать чужое письмо! Даже мужу. Меня попросили его передать, и я это сделала. — Кому, куда его надо было передать? — Меня попросили отнести письмо в дом Финголфина и Финарфина на Тол Эрессеа и оставить в условленном месте. Может быть, Куруфин проследил за мной и забрал его. Поскольку это было не в первый раз, он мог проследить за мной раньше, а потом, когда мы виделись в последний раз, подъехать к дому и проверить, нет ли письма в условленном месте. Я письма не читала и не знала, что там. — Тогда письмо должна была получить или Эарвен, или Анайрэ, или Галадриэль, или Аредэль, — сказал Маэдрос. — Причём двух первых, конечно, можно исключить — у обеих уже был ребёнок, и не один. Но когда именно оно было написано? — Письмо попало в мои руки за день до убийства Финвэ, — ответила Луиннетти. — И если говорить об адресате, то вообще-то в этом доме часто бывали ещё жена Тургона Эленвэ, жена Маглора, невеста Финрода, — я уж забыла, как их звали, — и несколько других родственниц. Если бы я была женой Тургона, я бы вряд ли захотела, чтобы такие письма приносили мне домой и не стала бы держать их дома. Маэдрос про себя вздохнул с облегчением: если письмо действительно должно было попасть в дом на Тол Эрессеа, то оно действительно никак не могло быть адресовано Карантиру. — Неужели Куруфин мог найти письмо там, где ты его оставила? Ведь между убийством Финвэ и твоей встречей с ним перед нападением на Альквалондэ прошёл не один день, — недоверчиво сказал Маэдрос. — Я отнесла письмо за несколько часов до гибели Деревьев, в тот самый день рано утром. Плохие вести расходятся быстро: мне кажется, что после всего случившегося никто не захотел бы читать и хранить письмо от Мелькора. Скорее всего, оно просто осталось там, куда я его положила — на резной мраморной ограде за орлиным крылом, и Куруфин мог взять его оттуда. И это мог сделать кто-то из детей Финарфина или Финголфина, а мой муж потом украл у него письмо уже здесь, в Средиземье. К сожалению, он был способен на такое, — сказала Луиннетти, хотя особого сожаления в её голосе не чувствовалось. — Но Луиннетти, кто передал тебе письмо? — Женщина, — улыбнулась Луиннети. — И как она выглядела? — спросил Маэдрос, сам не зная, зачем. — Темноволосая женщина в блузке из розового шёлка, расшитой аметистами и опалами, и шёлковой юбке в тёмно-розовую и лиловую полоску. На ней были туфли из серебряной парчи, а на голове — шляпка, такая же, как туфли, украшенная пушистыми алыми перьями киринок. Она показала мне письмо — я уверена, что это было именно оно: почерк, бумага, виньетка в нижнем углу — а потом запечатала его при мне. — И кто это был, ты её знала? — Конечно, — теперь Маэдрос видел, что её улыбка была насмешливой и немного высокомерной, — это был Мелькор. А ты никогда не встречал его в облике женщины? Приятное зрелище, должна признать, если отвлечься от всего прочего. Маэдрос даже слегка растерялся, но быстро опомнился. — Луиннетти, я думаю, что ты не могла не понимать, кому именно в доме было адресовано письмо, — сказал он всё-таки. — И потом: на письме нет имени адресата, и вообще никаких имён, кроме упоминания Маглора, но при этом Ородрет позволял себя им запугивать. Как он вообще мог понять, что оно имеет к нему хоть какое-то отношение? Ты говоришь, что Мелькор запечатал письмо при тебе. Сейчас оно вскрыто и печати нет, хотя её след отчётливо виден. Но ведь печать может помочь опознать только отправителя, — а он и так известен, — а не адресата. Значит, всё-таки либо был конверт, о котором ты умолчала, либо вместе с письмом в руки Куруфина попал какой-то предмет, который безошибочно указывал на адресата. — Послушай… — Луиннетти закусила губу. — Скорее всего, я знаю… Если сейчас подумать, то какая-то совсем нехорошая история получается. Но я просто не могу так. Не могу говорить об этом с тобой и ни с кем другим. Я сначала должна поговорить с Эарвен или хотя бы с Финарфином. Я понимаю, что сейчас это невозможно, но всё-таки… я прожила у них в доме столько лет, они мне не чужие и это касается не только их, но и меня. И понимаешь, Майтимо — ничего, что я так тебя называю? — мне совестно перед мужем. Я ведь и Куруфинвэ не всё рассказала. И о себе, и о них. Хотя должна была бы. Маэдрос понимал, что перед ним — жена Куруфина, и он с удивлением осознал, что, хотя они, видимо, были женаты не так долго, Куруфин и Луиннетти успели перенять друг от друга очень многое — и что-то в манере выражаться, и в ритме речи. И то лёгкое пренебрежение, которое всегда скользило в речи Куруфина, когда он говорил о семье Финарфина, как теперь осознал Маэдрос, он тоже позаимствовал у жены. Старший брат не сомневался, что Куруфин любил жену и сына, но для Куруфина главным всегда была не слава или репутация, а влияние, власть, осознание того, что его слушаются. Может быть, брак с Луиннетти, хотя она и была камеристкой Эарвен, в каком-то отношении был для него отнюдь не унижением, которого надо стыдиться: это была возможность взглянуть на дом Финарфина (а может быть — и Финголфина) с тайной, и, очень вероятно, — не самой красивой стороны. Безусловно, он и Луиннетти любили делиться друг с другом чужими секретами — хотя наивного Келебримбора и мать, и отец, видимо, старались оградить от неприятных сторон жизни. — Куруфинвэ тогда что-нибудь говорил про гибель нашего деда Финвэ? — спросил Маэдрос. — Ох, — вздохнула Луиннетти, — теперь я уже начинаю понимать, к чему идёт дело с этим письмом… да и со всем остальным. Куруфинвэ мне сказал, что, по его мнению, что-то там не так, потому что он в тот день не охотился, а отдыхал на берегу реки — ну как отдыхал, ел, конечно; и отец-то ваш Феанор ел за семерых, как ваша матушка говорила, и мой муж от него не отставал… — Ты разве знала нашу матушку? — удивлённо спросил Маэдрос. — Я к ней заходила перед тем, как уходить, — сказала Луиннети. — Просто хотела, чтобы она знала о нас с сыном, — ну вдруг случится так, что Келебримбор вернётся один… Ну так вот, муж мой видел, как кто-то быстро проехал по мосту и швырнул в реку зажжённый фонарик — он прямо видел, как он упал в воду и под водой погас. Он не узнал, кто это был, но лошадь была из конюшен Финголфина, это точно. «Фингон, — подумал Маэдрос. — Это он забрал фонарик из сокровищницы в Форменосе после того, как убили Финвэ. Забрал потому, что пытался защитить кого-то из своей семьи. Но кого? Отца или брата? А может быть, мать или сестру?..» — Зря ты оставил письмо на дереве, — обратилась Луиннетти к Маэдросу. — Раз оно им так нужно, лучше пока возьми его себе. И Майтимо, медальон с волосами вашей бабушки я тоже должна буду отдать, — Гортаур про него спрашивал. — А как ты должна была это передать? — спросил он. — Этот, помощник Саурона, как его, Гватрен… — начала Луиннетти, но не успела договорить. *** Карантир оглянулся. Маэдрос беседовал с Луиннетти. Аргон что-то говорил Маглору, обращаясь попутно то к Келебримбору, то к остальным. На него никто не смотрел. И не надо. Он пошёл обратно к Менегроту, обратно к разрушенному мосту, почти не глядя по сторонам. В предрассветных сумерках реки не было видно совсем; под ногами была тьма, впереди и сзади — туман. Он перешёл мост, но идти дальше, в пещеры, было бессмысленно. Он не знал, куда делись останки любимого, и он так устал, что уже не хотел этого знать — просто стоял тут в тупом оцепенении. Сейчас ему было безразлично, что случилось с Куруфином; узнав, что это всё-таки не он, Карантир испытал некоторое облегчение. И Куруфина, и Келегорма он в последнее время просто ненавидел. Келегорму он не мог простить атаки на Дориат: хотя с того момента, как туда попал Сильмарилл, он осознавал, что это неизбежно, но всё-таки надеялся на другой исход. В то же время Карантир считал Келегорма простодушным и наивным: он думал, что Моргот наверняка его как-то обманул, и даже про себя осуждал Маэдроса за то, что тот не вытряс из него, чем же именно. Визит в Нарготронд во время пребывания там братьев внушил ему отвращение к Куруфину. Про шантаж он тогда не знал, но видел, как Куруфин издевается над Ородретом, говорит колкости, намеренно создаёт унизительные для кузена ситуации. Карантиру было больно за Финдуилас: он невольно ставил себя на её место, видя, как мечется девушка, вынужденная видеть униженное положение отца, терпеть грубости Куруфина, а порой и оскорбительные намёки, которых она даже не могла понять, и при этом мириться с несдержанностью её жениха Гвиндора, который беспрерывно говорил о своём попавшем в плен брате, винил во всём Фингона и Финголфина и ничем не хотел облегчить положения своей невесты. «Если бы мой Гватрен был жив, они не вели бы себя со мной так», — думал он. «Если бы…» Это было совершенно нелогично, абсурдно; он сам понимал, что обманывает себя. Братья и знать не знали о том, что у него — у неё — есть возлюбленный; его присутствие бы никак и ничем не помогло. Но всё-таки в этом была и доля правды: переносить неприязнь других было бы легче, зная, что ты любим. Напряжения, страха и горя последних часов, даже несмотря на утешения старшего брата, он не выдержал. То, что братья явно заподозрили его в том, что ему написали это мерзкое письмо, стало последней каплей. «Как это всё тяжело, — думал он. — Если меня будут судить, признают виновным в убийстве Финвэ или в соучастии… всё это бросит тень на братьев. На самом деле я не могу. Я не заслуживал даже этих маленьких часов счастья с Гватреном. Всё из-за меня… Может быть, это трусость, да. Надо было оставить им письмо. Хотя им явно не до этого… Аракано, наверное, поймёт, что со мной случилось. Сможет объяснить». Помимо обиды и отчаяния, он испытывал ещё и ненависть к той неизвестной, кому было адресовано письмо. «Вот мерзавка, — думал Карантир (скорее, конечно, — думала, ибо мысли эти были скорее женскими). — Зачем-то спала с тем, кого не любила — наверное, что-то от него понадобилось. Мы же с Гватреном так и не стали заводить ребёнка, а ей всё нипочём. Из-за неё Маглору пришлось вернуться в Форменос…». Тогда Морьо была отчаянно рада видеть брата, но радость скоро сменилась страхом: Маглор сказал, что сильно устал и заперся в своей комнате. Ей он позволил войти. Несмотря на пылающую печь, жаровню и грелку, он беспрерывно жаловался на холод. Она не могла понять, что с ним происходит. Но самое страшное началось, когда он заснул: во сне Маглор стал плакать — жалобно, как маленький ребёнок, просил его отпустить, оставить, и его невозможно было разбудить. Через несколько дней он пришёл в себя, но в душе сестры надолго поселились страх и неуверенность. «Что, интересно, эта мерзавка обещала Морготу… — думала она. — Или отца ребёнка заставила обещать. Хотя какое это теперь имеет значение…» Карантир пошёл дальше, на восток, вдоль берега, по узенькой тропке. Раньше там было нечто вроде балкона или галереи, по которой могла прогуливаться королева Дориата, но теперь остались только обломки колонн и металлического переплёта оград. Он дошёл до места, где обрыв был почти пуст — лишь выросло тонкое, чахлое деревце на месте упавшей опоры перил. Внизу туман уже рассеялся; пропасть над рекой казалась бездонной. «Да, это верная смерть», — подумал он с облегчением. Он встал, выпрямился. Ему не хотелось делать этого последнего шага; он подумал, что лучше, наверное, повернуться лицом к скале и упасть в пропасть спиной. Карантир хотел было уже повернуться, как вдруг что-то ударило ему в лицо. Он отшатнулся и чуть не потерял равновесие. Он испугался; побоявшись схватиться за деревце, он, нащупал рукой в скале за спиной у себя остаток поручня. Перед ним била крыльями чёрная птица — крабан. — Уйди, — простонал он и отмахнулся. Вместо того, чтобы улететь, птица села на его вытянутую руку, перебирая лапками, перебралась к локтю и заглянула ему в лицо своими странными, серебристо-металлическими глазками. Она было каркнула, но потом издала какой-то писклявый, сдавленный, воркующий, будто умоляющий звук. Чёрная птица выжидающе посмотрела на него, потом потёрлась клювом об его рукав и опять послышался тот же странный, мурлыкающий щебет. Карантир слегка улыбнулся; продолжая держаться за поручень, он стал осторожно возвращаться назад. Он опять очутился у моста и понял, что теперь, когда ему уже не так хочется броситься в пропасть, переходить на другую сторону страшно. Птица перебежала ему на плечо и крепко вцепилась когтями. Легкий порыв ветра перебросил прядь волос ему на лицо; крабан осторожно отодвинул своим острым клювом волосы со щеки, не задев кожу. Конечно, не верилось, что птица сможет его подхватить, если он будет падать в пропасть, но с ней на плече было гораздо спокойнее. *** Тем временем, пока Карантир в одиночестве стоял над речным ущельем у входа в сгоревший дворец, его братья стали участниками более чем странного события. Озарённая лёгкими лучами рассветного солнца берёзовая роща к востоку от поляны шумела на ветру. В шуме ветра послышался треск, потом стук копыт, и с лесной тропинки на поляну к ним выехал Гватрен. Он был один, и одет он был намного роскошнее, чем все они: яркий жёлтый кафтан, расшитый золотом, тёмно-алый кушак, рыже-коричневые штаны, тоже с вышивкой по бокам, и, как всегда у него, усыпанные камнями и жемчугом золотисто-красные сапоги на высоких каблуках. Своим острым зрением Маэдрос заметил, что на сапоге нашита большая агатовая брошь-камея; узнать отсюда он её не мог, но такие украшения носили (чаще всего на правом плече) знатные нолдор (и мужчины, и женщины), особенно нолдор из дома Феанора. «Трофей», — с омерзением подумал Маэдрос. — Ты, — Гватрен ткнул пальцем в Луиннетти, — где письмо? Тебе его отдали. — Это письмо принадлежало моему брату Куруфину, — сказал Маэдрос. — Куруфин украл чужое письмо, разве не ясно? — презрительно заметил Гватрен. — Оно написано не им и адресовано тоже не ему. Зачем оно вам? Признайте, что это письмо вам никоим образом не принадлежит. А если оно принадлежит кому-то из вас, пусть он выйдет и объявит об этом. — Если оно тебе нужно, то возьми сам, — сказал Маэдрос, показав на разлапистый вяз, в ветвях которого он оставил письмо. Гватрен, сидя в седле, взял письмо с дерева. С земли он не смог бы этого сделать — роста бы не хватило. — Ты должна нам кое-что ещё, — обратился он к Куруфину-Луиннетти. — Оно у тебя? — Да, — ответила она. Она достала из поясного кармана серебряный медальон с волосами Мириэль и Келегорма. Маглор хотел было остановить её, но она перебросила медальон Гватрену и тот ловко поймал его. — Теперь убирайся, — сказал Маэдрос. — Убирайся вон. — А ты что, не хочешь с ним уехать обратно? — выкрикнул Маглор в сторону Луиннетти. — Нет, мать Келебримбора никуда с ним не поедет, — сказал Маэдрос, жестом останавливая брата. — Она член нашей семьи. — Верни мне хотя бы волосы Келегорма! — сказал Маглор Гватрену. — Ведь сам Келегорм всё равно у вас. А Мириэль давно нет на свете, у нас больше ничего от неё не осталось. — Но Мириэль же не у нас, — усмехнулся Гватрен. — Скажи-ка, правду ли говорят, что ваш отец Феанор просил у Галадриэль, дочери Финарфина, прядь её волос, и она отказала ему? А Келегорм вряд ли сможет нам отказать в такой любезности. Так что ладно, берите, — он заглянул в медальон и вытряхнул волосы Келегорма из медальона прямо на землю. — Ты… — сказал Маэдрос, — ты… Он приблизился к Гватрену, который пристально смотрел на него сверху вниз, с седла, недвижный; лишь ветер перебирал его золотистые локоны. Маэдрос близко видел агатовую камею на сапоге Гватрена —можно было протянуть руку и дотронуться. Маэдрос прижал руку к своему горлу, пытаясь взять себя в руки; он почувствовал кольцо Фингона на своей коже -то самое кольцо, которое когда-то швырнул ему Гватрен. — Ты снимаешь вещи с мертвых и беззащитных? Это кольцо — это ты его снял с… с него? — Нет, — ответил Гватрен, — его снял Майрон. Фингону оно было уже не нужно. Я лишь вернул его тебе. — Уезжай, — сказал Маэдрос. — Уезжай и не возвращайся больше никогда. — Я тоже надеюсь, что никогда больше тебя не увижу, сын Феанора, — Гватрен кивнул и тронул коня. Он поехал — не быстро и не медленно, своим ходом, будто никого, кроме него тут не было — по тропке через рощу. И уже исчезая из виду, он обернулся и сказал: — А может быть, мне всё-таки лучше тебя убить? По крайней мере, буду считать, что съездил не зря. В его руках словно ниоткуда появился лук, небольшой, изящный, как машинально отметило сознание Маэдроса — тоже украшенный перламутром и золотом. Он услышал свист, щёлканье тетивы; его словно кто-то шутя дёрнул за волосы. Маглор и Амрод бросились к брату. Стрела запуталась в его рыжих волосах на макушке — видимо, Гватрен с коня метил слишком высоко; Маэдрос протянул руку — кажется, даже не было крови. Аргон мгновенно схватил лежавший около палатки лук и выстрелил в ответ, но Гватрен с нечеловеческой ловкостью успел закрыться щитом, в который со стуком вонзилась стрела. — Да вы и в лошадь не попадёте! — воскликнул помощник Саурона и снова тронул коня. Финдуилас как-то на мгновение задумалась, потом схватила свой лук, висевший на крючке у входа в палатку, чуть было не обрушив её и выстрелила. В лесу, успев отъехать шагов на двадцать, лошадь Гватрена споткнулась — стрела Финдуилас попала в неё; животное забилось, дёрнулось. Маглор бросился следом, за ним — Маэдрос. Испуганная лошадь, в боку которой стрела Финдуилас, застряв в коже, проделала длинную рваную, но неглубокую рану, побежала в лес. Гватрен в своём расшитом кафтане и тёмно-алом кушаке неподвижно лежал на тропинке.