Loving Longest 2

СТЭНТОН. Да не валяйте дурака. Вас это совершенно не касается. ФРЕДА. (с некоторым ехидством). Вот в этом вы ошибаетесь, Стэнтон. Именно сейчас это начинает касаться и Роберта. Дж.Б. Пристли. Опасный поворот

— Привет, ребятки! — услышали они весёлый пронзительный голос. Майтимо вздрогнул. Увы, хорошая, как и у всех сыновей Феанора, память на голоса и лица его не обманула. На той же рыночной площади, у большого навеса с лошадьми и мулами, на огромном рыжем коне восседал очень высокий, очень красивый и очень молодой истерлинг с тёмно-пшеничными волосами, а за ним за его пояс цеплялась Лалайт. Та самая легкомысленная белокурая девица — на сей раз в оранжевом платье, — роль которой, как они уже знали, любил играть Саурон. Лалайт соскочила с коня, за ней — истерлинг. Когда они подошли ближе, стало видно, что ожерелье на шее человека состоит из костей; как с ужасом понял Майтимо — человеческих. На поясе у него висел небольшой череп — женщины или подростка, а рядом с ним — толстая, короткая рыжая коса — видимо, кусок скальпа. От жары алый знак, нарисованный у него на лбу, чуть стёрся. Истерлинг снял с пояса трубку — это была большая, тяжёлая, тоже явно человеческая бедренная кость, — вытряс из неё себе на ладонь немного красной краски и прорисовал пальцем знак снова. Подмигнув сыновьям Феанора и не упуская их из виду, Лалайт потащила приятеля к ближайшей лавке. — Купи мне вот это! — визжала Лалайт. — Тёмно-зелёное с павлинами! Вот эту ткань! Ну пожалуйста! И вот эти три плитки малахита… и вот это серебряное перо с опалом… Ну я прошу! — Лалайт, но тебе не пойдёт, — пожал плечами юноша. — Мне золота не жалко, но… ты красавица у нас, конечно, но это ткань тяжёлая, парадная, да и жарко сейчас… Давай я возьму тебе вот этот персиковый шёлк? — Ну что ты такой тупой! Разве ты не видишь, я же ещё маленькая девочка! — ответила Лалайт. — Это же я не для себя, это для кукол! У меня столько куколок! Хочешь, потом покажу! Истерлинг расплылся в застенчивой, даже умилённой улыбке, глядя на «девушку». Он стал расстёгивать кошелёк (на который тоже явно были нашиты чьи-то волосы и зубы) и договариваться с порядком напуганным продавцом-лаиквенди, который, в конце концов, отдал малахит бесплатно. Тем временем Лалайт подошла к ним и фамильярно подёргала Майтимо за воротник рубашки. — О чём задумался, Нельяфинвэ? Сильмарилл не ищи, он уже всё, тю-тю, тут не дураки сидят! Эй, Морифинвэ, ты чудесно выглядишь! — сказала Лалайт. — Но тебе нужен лифчик. Карантир покраснел так, что Майтимо показалось, что он кожей чувствует жар его тела. Он посмотрел на брата (в данном случае уж безусловно на сестру) и ни с того ни с сего брякнул: — В общем, она… он… она права… я бы даже и сам тебе сказал то же самое, но я просто… не знаю, как пристойно назвать этот предмет. И Майтимо, и Морьо хотелось сквозь землю провалиться. — Да ничего страшного, — Луиннетти-Куруфин погладила Карантира по руке, — только скажи, я тебе лифчик сошью, не переживай. Давай, как устроимся, я вечером мерку сниму. — Здравствуйте, — оторопело сказал Туор и подозрительно оглядел их всех. — Это вы… сыновья Феанора? — Я да… то есть мы в основном… то есть да, — раздражённо сказал Маглор за всех. — Лично я — да. Лалайт тут же растворилась в толпе. *** По главной улице города они поехали вслед за Туором к дворцу, где жил он, его супруга Идриль и остальные оставшиеся в живых лорды гондолинского двора. В отличие от многих других городов, дворец располагался вплотную к городской стене. Приглядевшись, Майтимо увидел, что вверху, от парапета одной из башен, кружевной каменный мост вёл через ров к другой постройке — высокой белой башне, которая стояла на небольшом мысу вне городской черты. Он понял, что это такое: башня была, как ему говорили, построена для Кирдана Корабела, который не хотел смущать новых жителей города своим присутствием — их королём он себя не считал. В этой же башне размещался и король нолдор Гил-Галад, когда приезжал в Гавани. Маэдрос своим острым зрением увидел, что в башне наверху растворилось небольшое круглое окно, и там шевельнулась тяжёлая тёмно-синяя портьера. Он знал, что его красный плащ и шлем с алыми перьями видно издалека и понадеялся было, что это Гил-Галад смотрит на него. Но нет, это был Тургон. Уже несколько недель он находился здесь, ожидая их приезда. Первоначально Тургон не планировал въезжать в город: получилось это случайно и виноват в этом был Пенлод. Пенголод в тот день выехал в лес, чтобы набрать трав. Про растения он знал не так уж много, поэтому вооружился справочником и на берегу ручья почти лоб в лоб столкнулся с Пенлодом. Потрясённый Пенголод чуть не упал; ноги у него подкосились; Пенлод хотел было бежать, но подал племяннику руку, чтобы тот не разбился. Пенголод бросился ему на шею, стал обнимать, не в силах поверить, что Пенлод действительно цел и невредим. Гилфанон робко топтался сзади. — Дядя Пенлод, что случилось? Почему ты не пришёл сюда, к нам? И как ты… — Прости меня, Пенголод, — сказал Пенлод. — Я попал в плен тяжело раненым; думаю, меня не убили потому, что приняли за тебя — Саурон мечтал тебя захватить. Этот юноша — мой сын. Мне удалось бежать вместе с его матерью и с тех пор мы живём в лесу с несколькими авари. Я знаю, многие считают, что те, кто был в плену, находятся под воздействием Врага или приносят несчастье. Я не посмел показаться тебе. — Дядя, я никогда не поверю, что ты способен на что-то дурное! Пойдём со мной в Гавани, я буду рад принять и тебя, и твоего сына и жену. — Нет, не могу. Тем более, что его мать после всего, что пришлось пережить ей, не показывается никому. Пенголод продолжал настаивать, и в конце концов, они договорились, что Пенголод возьмёт с собой в Гавани Гилфанона и вернётся с ним до заката. Пенлод поцеловал сына, который согласился идти с кузеном, только когда ему обещали показать новые книги — всё, что было у них, он уже прочёл по многу раз. Пенголод с гордостью представил Гилфанона дочери Тургона Идриль, её мужу Туору и их приближённым — Эгалмоту, Галдору и Воронвэ. Идриль очень огорчилась, узнав, что Пенлод отказываться вернуться к ним: помимо самого Туора, из лордов Гондолина в живых осталось только двое — Эгалмот и Галдор. Пенлода она всегда особенно любила, поскольку не могла не видеть его полной и бескорыстной преданности Тургону. — Ты, значит, сын Пенлода? — ворчливо спросил Туор. — А кто я, ты знаешь? Гилфанон перечислил всю родословную Туора по отцовской и по материнской линии до Мараха и Хадора. У Туора даже слёзы выступили на глазах. Пенголод, конечно, знал историю Туора и его дом, но не в таких подробностях. Тургон же, напротив, полагал, что знание родословной зятя — кратчайший путь к его сердцу и этого просто требует хорошее воспитание. — Кто научил тебя? — спросил Туор. — Матушка, — кратко сказал Гилфанон. Гилфанон очаровал и Туора, и остальных; со стороны это немного походило на экзамен, но мальчик знал почти столько же, сколько взрослый и учёный эльф, и он даже, пожалуй, был рад возможности показать свои знания посторонним. Идриль молча следила за ним со стороны; он тоже показался ей милым, но при этом она чувствовала и что-то ещё — её не оставляло ощущение, что Гилфанон её родственник; он то улыбался, как дядя Фингон, то мотал головой и морщил нос, как тётя Аредэль… — И что же, он вернётся к родителям в лес? — спросил Воронвэ. — Он же ещё ребёнок. Тебе нельзя жить в таком диком месте. Кто его мать? — спросил он Пенголода. Пенголод развёл руками. — Матушка слишком сильно пострадала в плену у Врага, — твёрдо ответил Гилфанон. — Она не хочет видеть никого из квенди. — Пенголод, ты должен поговорить со своим родичем. Нельзя бросать мальчика в таких условиях. Гилфанон, ты должен хотя бы остаться на ночь, — настаивал Воронвэ. — Воронвэ, его ждут родители, — довольно резко сказала Идриль. — Я бы на их месте с ума сходила. Уже темнеет: Пенголод, отвези его к твоему дяде. Идриль испытывала к Воронвэ какую-то неприязнь, которую не могла себе объяснить. Казалось бы, она должна была быть благодарна ему за то, что он пытался помочь её отцу, пытался заручиться помощью Валар, добраться до Валинора; именно он привёл в Гондолин её мужа Туора. Может быть, причина была в том, что его странствие продолжалось так необъяснимо долго? Или что, вернувшись в Гондолин, Воронвэ стал каким-то высокомерным? Конечно, он теперь мог считать себя опытнее и умнее тех, кто провёл много десятилетий в затворничестве в скрытом городе, но… — Странная, должно быть, женщина эта его матушка, — сказал Эгалмот, когда Пенголод и Гилфанон ушли. — И почему Пенлод не осмеливается вернуться? Тут что-то не так. Идриль ничего не сказала, но она-то прекрасно знала, какой ужас пришлось пережить большинству пленных. Несколько лет назад она увидела у дороги знакомого ей эльфа из гондолинтрим — оборванного, голодного, со шрамами на руках и шее. Когда он сказал, что ему удалось бежать из плена и попросил дать ему поесть, Туор резко приказал ему убираться. Когда через полмили они остановились на привал, Идриль вернулась со своим телохранителем, отговорившись тем, что потеряла брошь. Она с радостью нашла беглеца на том же месте и предложила ему всё, что у неё было с собой в седельной сумке: еду, чистую и целую (хотя и женскую) рубашку и тёплое покрывало-шарф. Эльф старался есть прилично, но руки его дрожали; было видно, что он нестерпимо голоден. Идриль не сдержалась и погладила его по волосам; тот ещё сильнее опустил плечи, и она увидела, что он беззвучно плачет. — Наверно… правильно делают, что никуда не пускают таких, как я, — выдохнул он и закашлялся — в горло попала крошка. — Там ведь… В живых мало кто остался, а кто выжил — всех… опозорили — надругались… даже раненых, которые умоляли их добить… простите, госпожа, я не должен говорить вам об этом… Идриль похолодела от ужаса и выронила кусок хлеба на землю; бывший пленник подобрал его и спрятал. — Кому же ты ещё скажешь, — шепнула она, положив руку ему на лоб, как собственному сыну, если бы тот плакал от боли или страха. — Плохо ведь, когда некому рассказать о самом плохом. — Да… — он неловко вытер слёзы рукавом. — Это ведь и не самое плохое… Говорят — да что там «говорят», я сам одного такого видел — что некоторых пленных… Гортаур что-то такое делал с их телами, так, что они вынуждены были вынашивать и рожать детей, как женщины. Но меня только опозорили… потом несколько раз перепродавали. Какая-то аданет сжалилась надо мной и сделала вид, что забыла запереть дверь в сарае, где меня держали. Я не должен был вам говорить… — Всё позади, — сказала она ему. Идриль вынесла ещё еды и написала письмо к Гил-Галаду и Кирдану с просьбой приютить его, если это возможно. В первые два-три года после бегства из Гондолина Идриль часто снился огонь, горящие деревья и падающие колонны (в её сне это всё происходило беззвучно); она видела, как сгибается и падает раненый Пенлод, как жутко стелется и пахнет тяжёлый пар из фонтанов; она понимала, что сейчас увидит гибель отца — и заставляла себя просыпаться. Шло время, сны стали реже; но теперь, после разговора с беглецом, она стала засыпать с трудом. Её мучила мысль не о гибели Тургона, а о том, что он мог какое-то время ещё быть жив; она всё время представляла себе, как он лежит на земле — изломанный, искалеченный — и беспомощно смотрит на мучителей своими большими серыми глазами. Родители Гилфанона действительно сходили с ума. — Что ты наделал, Пенлод? Что ты наделал? Зачем ты отдал его им? Они не отпустят его! — закричал Тургон, когда Пенлод путано, видя, что Тургон выходит из себя, объяснил, где их сын. — Туринкэ, но ведь Пенголод мне обещал… — сказал Пенлод. — Они не отпустят его. Они в лучшем случае не захотят отдавать его тебе; в худшем — его бросят в темницу, как пособника Моргота. Моё дитя заберут… моё дитя заберут, Пенлод! Пенлод привык за это время к почти прежнему, спокойному и уравновешенному Тургону, слушался его и почти всегда с ним соглашался, и сейчас, видя, как тот почти обезумел от страха за сына, совсем растерялся. Пенлод попытался его обнять, но тот встал и отошёл в сторону, прислонившись к дереву. Все эти бесконечные часы он был вынужден видеть, как Тургон мечется: то прислушиваясь, то садясь на землю и затыкая уши; два раза он даже вышел на дорогу. И, конечно, Тургон много раз принимался его бранить — один раз настолько вышел из себя, что даже ударил. Пенлод ничего не отвечал — он сам глубоко чувствовал свою вину. Он так гордился Гилфаноном, так хотел похвалиться им перед Пенголодом, может быть, и перед другими бывшими друзьями, что совсем забыл об осторожности. … Пенлод смотрел ему в лицо, но не видел его выражения: Тургон стоял против солнца, и его длинная тень доходила до Пенлода и падала куда-то ему за спину. — Ты сказал — до захода солнца, Пенлод. Где он? — Ну давай подождём, пожалуйста, — ответил Пенлод. Теперь он и сам уже не в силах был смотреть по сторонам; он сидел, уткнувшись лицом в колени. Потом, подняв голову, увидел, что уже почти стемнело. — Ты хоть понимаешь, что мы из-за тебя потеряли нашего сына? — жестоко сказал ему Тургон. Пенлод не выдержал и безудержно разрыдался. — Я не понимаю; да, я не понимаю, да, прости! Я люблю его, я его погубил!.. — Он схватил Тургона за руку — не для того, чтобы удержать его от пощёчины, а потому, что боялся, что тот уйдёт. Тургон обнял его; несколько минут они пробыли так, вцепившись друг в друга. Пенлод, наконец, нашёл в себе силы сказать: — Давай… давай хотя бы подождём до утра, Туринкэ. Я всё-таки надеюсь… — Нет, — ответил Тургон. — Мы отсюда сейчас уйдём. Если они не отпустили Гилфанона, не исключено, что и нас могут схватить и бросить за решётку. — Неужели ты думаешь, что твоя дочь… — Меня тем более не пощадят. Собирай вещи и туши костёр. Пенлод встал и подошёл к тропинке, ведущей к дороге; он замер — вдали он увидел свет и услышал стук копыт. — Я посмотрю, — сказал он и бросился к дороге. Пенлод схватил Гилфанона в объятия, едва только они остановились; подросток не успел даже спрыгнуть с коня и нога у него осталась в стремени и чуть не вывихнулась. — Да что ты делаешь, твоя мать просто вне себя! — воскликнул Пенлод. — Дядя, прости, пожалуйста! — сказал Пенголод. — Это всё я виноват. Хотел с ним поговорить… показать ему больше книг. Я ему дал три книги с собой… хотя я не подумал, вам будет тяжело их нести… — Ладно, вернулся — и хорошо, — сказал Пенлод. — Спасибо тебе, Пенголод, но теперь оставь нас скорее, пожалуйста. Идриль тайно последовала за Пенголодом. Несмотря на уговоры, она оставила своего слугу у дорожной развилки, оставила коня и дальше пошла пешком — она догадывалась, что тут недалеко. Она тихо, пригнувшись, пробежала по дороге в своих мягких сапожках; услышав, что Пенголод возвращается, спряталась, потом поспешила дальше. Идриль корила себя за глупое любопытство. Но она говорила себе: может быть, несчастной матери Гилфанона, изуродованной пытками, обречённой на одиночество, нужно женское участие? Может быть, она всё-таки захочет поговорить с ней, Идриль, после того, как та по-доброму отнеслась к её сыну? Но в её сердце были и гораздо более грустные и страшные мысли. Они вынуждены были вынашивать и рожать детей — звучало у неё в голове. Пленник, переживший подобное, должен ещё больше страшиться быть отвергнутым… Идриль остановилась; из-за деревьев она увидела слабый отсвет костра и услышала голоса; она стала медленно, бочком, идти по тропинке туда, где был свет. Может быть, они заметили бы её приближение, если бы не были так взволнованы. Она увидела Пенлода, который продолжал прижимать к себе сына — и увидела со спины такую знакомую, столь же высокую фигуру, и услышала любимый голос, который уже не ожидала услышать. Но первой её мыслью всё-таки было — «бедный Гилфанон, да ему хоть сквозь землю провалиться!». Тургон выговаривал ему, как он обычно это делал — нудно, однообразно и тяжело: —… Допустим, что твой кузен Пенголод оказался так расположен к тебе с первой встречи, что действительно хотел пообщаться с тобой как можно дольше, но всё же нельзя приучать себя злоупотреблять вниманием других, даже если речь идёт о твоих близких родственниках. Как правило, следует вежливо отказываться от подобных приглашений, тем более, что твой кузен, собственно, не является хозяином в доме, в который он тебя пригласил, и насколько я понимаю из твоего рассказа, госпожа Идриль отнюдь не распространяла свою любезность к тебе так далеко, чтобы пригласить тебя остаться на ночь и вообще чтобы задерживаться в её доме настолько… — Отец! — закричала Идриль захлёбывающимся, сдавленным голосом и бросилась к нему. Тургон обернулся; она увидела его глаза, полные ужаса. Он на мгновение схватил её протянутые к нему руки, сжал их — и тут же развернулся и побежал прочь. — Гилфанон, пожалуйста, успокой мать! — воскликнул Пенлод. Тот побежал вслед за Тургоном. Пенлод виновато развёл руками, глядя на Идриль. — Прости… я не хотел… Я не должен был никому ничего говорить. Он не хотел, чтобы я что-то говорил. Я же не мог! Идриль?.. — Он ваш ребёнок, да? — спросила Идриль. — Твой и отца? Никакой другой матери ведь нет? — Откуда ты… как? О чём ты? — Пенлод, не надо! Только не надо обманывать. Я же слышала твои слова. И мне рассказали… Мне рассказал один из бывших пленных, что там такое делают… Пенлод присел на лежащее на земле бревно. — Хорошо, что ты догадалась… что ты уже знала… Я бы не вынес объяснять, — сказал он. Идриль устроилась рядом с ним. — Он… он один у вас? Тебя… тебя вынудили?.. — Не знаю, как тебе и сказать, Идриль. В общем… в общем, есть ещё дети от Маэглина. — Дети? — тут она действительно пришла в ужас. — Дети? Сколько?.. Кто? — Двое… они близнецы. Мальчики. Мы не могли взять их с собой. Пришлось их оставить. С ним. С их отцом. Идриль молчала. — Идриль… я понимаю, но с этим уже ничего не поделаешь… Это звучит ужасно, но Маэглин не такой уж плохой отец. Насколько я мог видеть. Пенлод счёл, что про то, что близнецы, собственно, являются вновь появившимся на свет Эолом, лучше не рассказывать. — Как вы вообще?.. Почему вы их оставили? — наконец выговорила она. — Гортауру прислуживал один авари, который раньше был близким другом Эола. Ему стало стыдно за то, что Тур… Тургон вынужден так страдать из-за Эола; он решил помочь нам бежать. Он направил нас к своим друзьям, которые живут на землях Дориата. — Но Гилфанона же вы смогли взять с собой! — воскликнула Идриль. Пенлод не сразу понял, насколько для неё будет страшно думать о детях, которые находятся во власти Маэглина, иначе он всё-таки не стал бы говорить ей всю правду. — Гилфанон… Гилфанон тогда ещё не родился, — сказал Пенлод и покраснел. — Идриль… он наш желанный ребёнок, зачатый в любви. Нас никто не заставлял. Можешь думать что угодно. Идриль вздохнула и взяла его за руку. — Я же всегда знала, как сильно ты любишь отца. — Спасибо, — ответил Пенлод. — Я… я могу надеяться с ним поговорить? — спросила Идриль. — Хоть раз. — Я не знаю, Идриль: он боится, что вы с Туором или убьёте нас, или, во всяком случае, отберёте у нас Гилфанона, — сказал Пенлод. Идриль в задумчивости несколько раз щёлкнула пальцами; Пенлоду всегда казалось странным, что она делала это точно так же, как её прабабушка Индис, которую дочь Тургона никогда не видела. — Пенлод, я боюсь, что ты отчасти прав, — сказала она. — Многие из нас настороженно относятся к тем, кто бежал из плена. Но я не могу не верить отцу; я знаю, что никакие пытки не могли бы его сломить… — Меня — да, — сказал Тургон. Он стоял поодаль, в тени, но Идриль видела его очертания, его, как и раньше, высоко поднятую голову. — Но я бы не вынес, если бы они стали делать что-то с тобой. С твоим ребёнком. С кем-то, кто мне дороже моего собственного тела, моей жизни, даже моей чести. Мне не пришлось проходить через это, Идриль. Не пришлось чувствовать, как рвётся моя душа. Не пришлось бросаться в бездну, откуда возврата, скорее всего, нет. Да, меня растоптали, обесчестили, меня свергли — во всех смыслах этого слова — но мне не пришлось топтать себя самому. Поэтому мне можно верить. — Отец, ты ведь в любом случае не захочешь вернуться… — сказала Идриль. — Но может быть, ты сможешь побыть со мной хоть немного?.. Давай… давай я попрошу Кирдана разместить тебя в своей башне. Ты ведь доверяешь ему? — Безусловно, — кивнул Тургон. — Если ты клянёшься соблюдать тайну — да. Когда сюда прибудут сыновья Феанора, мне лучше быть в Гаванях. Но мы должны отправить Гилфанона как можно дальше отсюда — туда, где он вырос. И ещё, Идриль: я слышал, что твой сын собирался отправиться в дальнее путешествие. Пусть он увезёт с собой Сильмарилл. Да и свою жену Эльвинг в придачу. *** Тургон спустился во двор башни. Двор был засыпан белоснежным песком; кругом высились розовато-белые стены, увитые зеленью. В центре двора стоял резной фонтан из белого камня: хрупкие, полупрозрачные каменные лепестки лилий доверчиво раскрывались, переливая родниковую воду из одной каменной чашечки в другую, мягко светились их отчеканенные из светлого золота листья, на которых среди водяных капель лучились гранёные капли алмазов. Бывший король присел на край фонтана, туда, где белая каменная волна, переходившая в ворох бутонов и листьев, образовывала что-то вроде скамейки. Он опустил кончики пальцев в воду — и вдруг кроме холода почувствовал в воде какую-то лёгкую дрожь; услышал тихий, добрый голос: Можно с тобой поговорить?.. — Нет, — ответил Тургон. Тургон, прости меня, пожалуйста. Я не знал, что… что… — Я тебя ни в чём не виню, — сказал Тургон, повернувшись к стене, увитой диким виноградом. — Но я действительно не хочу говорить с тобой. Тургон, я хотел, как лучше. Я пытался… Тургон, мы же друзья… — Предупредить о неизбежном — воистину очень большая услуга, Ульмо. Я понимал, что нечто подобное должно случиться ещё до твоих предупреждений и даже до того, как ты посоветовал мне удалиться от других нолдор и построить свой город. Я ценю твою заботу обо мне: ты пытался спасти Гондолин, послав к нам Туора, пытался спасти Нарготронд, отправив туда Арминаса и Гельмира. Но я больше не считаю, что мы друзья. Тургон, поговори со мной. Ты самое дорогое для меня существо на свете… я очень скучаю по тебе… Тургон, пытаясь подавить раздражение, воткнул ногти в ладонь. Он обернулся, но не сразу. И всё-таки не мог не улыбнуться: истинный облик Ульмо был настолько обезоруживающим, что сердиться на него было невозможно. Только странные волосы, переливающиеся, то ли иссиня-чёрные, то ли очень тёмно-зелёные, то ли седые, говорили о его природе — в остальном он был похож и на эльфа-нолдо, и на человека. Когда Тургон впервые увидел его таким, он перестал удивляться тому, что у Ульмо нет жены. На его лице всегда было выражение какой-то погружённости в себя, даже растерянности; казалось, он из тех, кто, влюбившись, думает, что всё как-то само собой утрясётся, делать ничего не нужно, и несказанно удивляется, когда ему говорят, что любимая уже три года замужем, у неё двое детей и вообще она теперь живёт в другом городе. «Подождите, — говорит он, — но ведь мы познакомились всего… семь лет назад? Или восемь? Или это вообще было в школе? Да как же это всё может быть?» — Тургон, мне очень грустно. Я знаю, ты меня не простишь, — сказал Ульмо. — Ты не заслужил такого. Никто такого не заслуживает. Я не говорю «могу ли я что-то сделать для тебя», нет! Сказать так означало бы, что какая-то услуга или доброе дело могут стать платой за ту несказанную муку, которой ты подвергся. Ульмо протянул к нему руку; вена на его запястье слегка искрилась зелёным светом. Тургон помедлил мгновение и коснулся его пальцев. — Я ни о чём тебя не прошу, Ульмо, — сказал Тургон. — Я просто хочу кое-что знать. — Говори. — Знал ли ты, что Мелькор не убивал Финвэ? Недоумения, которое появилось на и так всегда слегка удивлённом лице Ульмо, никто не мог бы разыграть. — Нет, — сказал он. — Я не был тому свидетелем. Что тебе известно? Тургон рассказал то, что знал сам и узнал от Маэдроса: Финвэ убил кто-то из членов семьи, одетый в серебряно-розовый плащ. Ульмо долго молчал — так долго, что даже Тургон начал бояться. — Так ты что-то знаешь? — Возможно. Видишь ли, Тургон, иногда зло состоит не только в том, чтобы самому совершить дурной поступок, но и в том, чтобы скрыть чужое зло. Мелькор овладел этим искусством в совершенстве. Скрыв то, что Финвэ был убит своим… одним из членов семьи, он помешал мне — и думаю, другим — увидеть связь между несколькими событиями. Мне тяжело это говорить, но когда Сильмариллы были похищены, а Феанор покинул Аман, среди нас, айнур, были такие, кому казалось, что всё обернулось к лучшему — и я говорю отнюдь не о Мелькоре. — Но если так… где нам найти спасение? — голос Тургона дрогнул. — Если что, я тебя спасу, Турьо. Оставайся здесь, как можно дольше. Если что-то случится, а меня не будет рядом, проси защиты у Кирдана для себя и своих детей. Кроме Кирдана и Гил-Галада, старайся ни с кем не общаться. — Я не о себе! — воскликнул Тургон. — Ты же понимаешь, что я не о себе! — Видишь ли, Турьо, — на лице Ульмо появилась ироничная усмешка, которой Тургон никогда у него не видел, — я даже не знаю, как тебе сказать… Знаешь, по-моему, Мелькор добился того, чего хотел изначально. — Но это значит, что мы все погибли!.. — А откуда ты знаешь, чего он хотел? Прохладная рука Ульмо легла Тургону на затылок. — Душевную боль нельзя вылечить так же легко, как сломанную руку, Турьо, — сказал он, — но её можно облегчить. Воды постепенно смывают всё: и самые высокие горы, и разрушенные города, и поля сражений, унося и стирая в гальку и кости, и колонны. И твою боль я готов принять в себя. Тургону показалось, что вода в фонтане стала слегка светиться; небо за стеной пропало, и даже сами стены окутал туман, проникший в длинные ветви и листья; влажным отблеском заискрились алые ягоды на кустах, белый песок под ногами будто становился прозрачным. В тумане он уже не видел своих рук; его волосы словно ничего не весили, как будто под водой. Ульмо поцеловал его в щёку, потом в другую, сильно, так что Тургон почувствовал почти что боль в скулах. — Помнишь, как ты купался в море на Тол Эрессеа? — спросил он. — Да, — ответил Тургон, — я помню. Тургон вспомнил, как заходил далеко-далеко по берегу, туда, где не было никого и кругом стояли зубцами странные голубовато-зелёные скалы. Он сбрасывал с себя одежду, заходил в море и иногда проводил там целые часы, покоясь на волнах; он возвращался обратно, голова кружилась, на земле ему сразу становилось утомительно; он опускался на песок, клал под голову одежду и засыпал обнажённым. Сейчас, ощутив всё своё тогдашнее, свою невинность, нетронутость, свои светлые надежды на дальнейшую жизнь, Тургон против воли залился горькими слезами — и он почувствовал, что и эти слёзы, и он сам утекают в бесконечный океан. Ульмо со всех сторон обнял его, впитывал губами его слёзы, снова и снова целовал его, и Тургону показалось, что он лежит на дне, а всё, что случилось, осталось где-то далеко, за толщей воды, за толстым, белым, сверкающим стеклом, где нельзя уже различить ни событий, ни дней. *** Кирдан Корабел подошёл к двери во внутренний двор. Она распахнулась; за ней был только белый туман. И из этого тумана появился Ульмо, к истинному облику которого Кирдан тоже давно привык. Но сейчас его глаза были красными, в них словно бы просочилась какая-то серо-коричневая муть; кожа посерела, ногти стали почти оранжевыми. — Что с тобой? — спросил Кирдан. — Это… это пройдёт, — ответил Ульмо. — Тургону действительно было очень плохо. Я попытался помочь… Нет, не надо, только не трогай меня, Кирдан, я скоро приду в себя. Я хочу пока побыть здесь. Лицо его, уже слегка посветлевшее, внезапно стало фарфорово-белым, волосы из коротких, зелёно-чёрных, разлились золотистыми волнами, глаза стали голубыми, как утреннее небо. — Надеюсь, ты не возражаешь, если я побуду здесь в виде твоего друга Гельмира? — Хорошо, — буркнул Кирдан, — пускай. Не в первый раз. Только не задирай больше Арминаса, ладно? — Ох, не обещаю, — усмехнулся Ульмо. — Кстати, ты видел, в каком виде здесь гуляет Майрон? Тебе бы и в голову не пришло… Кирдан, а ты действительно считаешь, что это был несчастный случай? — Нет, конечно, — вздохнул Кирдан. — Я же это видел. Она покончила с собой. Тот, кто убивает себя, хочет причинить другим боль. И я не хотел нести эту боль дальше. — А я не об этом, — Ульмо снова улыбнулся той же несвойственной ему улыбкой. — Я совсем о другом. Кирдан долго смотрел на него, но ничего не ответил. *** Маэдрос стоял на песчаном берегу, за пределами города, между башней Кирдана и морем. — Нельяфинвэ? — услышал он за спиной. Маэдрос обернулся; обернулся не сразу: ему хотелось хоть на мгновенье сохранить иллюзию. Гил-Галад был ростом чуть выше Фингона, но он был так же похож на Финвэ. Такие же длинные, как у Фингона, волосы, были стянуты серыми кожаными шнурками с неяркими тёмно-коричневыми янтарными бусами на концах. Узкие, белые, как у Финголфина, руки были унизаны серебряными кольцами — на них не было, как у Фингона, мозолей, порезов и царапин от струн арфы и от обращения с луком. Только голос выдавал его происхождение: это был голос Феанора, хотя речь Гил-Галада была другой — медленной и ровной, не как у Феанора: Феанор всегда говорил как-то резко и отрывисто, и в то же время задумчиво — как будто то ли куда-то торопится, то ли его только что разбудили. Уже давно, благодаря странному случаю, Маэдрос узнал, что Гил-Галад не только сын любимого им Фингона, но и его собственный сын и понял, что Фингон обратился за помощью в этом странном деле к Саурону. Честно говоря, с тех пор сын Феанора испытывал к Саурону определённую симпатию — ведь тот, хотя и действуя в личных целях, отпустил Фингона тогда живым и невредимым вместе с ребёнком. — Здравствуй, — сказал Маэдрос. Он протянул Гил-Галаду руку, и тот обнял его. Маэдрос про себя вздохнул с облегчением: ему всё казалось, что сын сознательно избегает его. — Артанаро… — обратился он к сыну по его вроде бы отцовскому имени (он знал, что оба имени — и отцовское, Артанаро, и материнское, Гил-Галад, дал ему Фингон). — Я очень рад тебя видеть. — Я тоже, — ответил Гил-Галад. — Я очень давно тебя не видел и, честно говоря, уже совсем не надеялся. К сожалению, сейчас у меня не очень приятный повод для разговора. У тебя есть время? — Конечно. — Я хотел поговорить с тобой наедине до того, как должен буду принять какое-то решение, — сказал Гил-Галад. — Я готов разобрать это дело тайно, как ты меня просил, но, откровенно, из твоего письма я мало что понял. Что случилось с Финвэ? Сейчас Гил-Галад был один: с ним не было его няни, которая всегда сопровождала молодого короля. Это была совсем юная с виду, румяная черноволосая женщина, которую при дворе называли Пиокка, «Вишня», но Маэдрос знал, что она — первая из пробудившихся эльфийских жён Второго рода, который дал начало племени нолдор, Татиэ. Супруг её погиб за несколько лет до Битвы Внезапного Пламени от нападения чудовищных волков, выведенных Сауроном. И Маэдрос понял с ужасом то, что должен был осознать давным-давно: он должен будет рассказывать об убийстве Финвэ в присутствии его матери. Он должен будет рассказать матери о том, как он, Нельяфинвэ, «третий Финвэ», оставил её сына — своего деда — дома одного. Как его убил один из членов семьи. Один из сыновей Финвэ, рождённых от жены, которую не она для него выбрала и которую она никогда не видела. Или одна из невесток. Или один из внуков или одна из внучек. Маэдрос вспомнил, как настойчиво расспрашивала Татиэ о жене Финвэ, Индис, о жёнах его сыновей — Нерданэли, Анайрэ, Эарвен: хорошие ли они, добрые, не обижают ли детей?.. — Хорошо, что здесь нет Татиэ, — сказал Маэдрос. — Для меня это всё тоже нелегко, — сказал Гил-Галад. — Итак, я тебя слушаю. Маэдрос рассказал ему обо всём, что знал; он постарался не преуменьшать — может быть, даже чуть преувеличил вину Карантира, который напал на деда с ножом, после чего он и Маглор посчитали, что тот погиб — и тем самым облегчили убийце работу. Правда, Маэдрос не всё рассказал ему о роли Саурона в этом странном расследовании, и он сомневался, стоит ли сейчас говорить о том, что видел Саурона почти что в самих Гаванях. — Что до дяди Карантира, — сказал Гил-Галад, — это рассудить легко, и я это сделаю. Но ведь вы так и не знаете, кто убийца… И как я могу этому помочь, я пока не знаю. И ещё одно, Майтимо: мой дядя Аракано действительно сейчас с вами? Я много раз перечёл твоё письмо, но всё никак не могу поверить. — Да, — ответил Маэдрос. — Я думаю, ты с ним легко сойдёшься — ведь все эти годы его, считай, что и не было в этом мире. Вы с ним ровесники. А с виду он похож на твоего дядю Тургона. — Хорошо, что не мне выпало на долю рассказывать ему обо всём, что произошло с нашим народом и с нашей семьёй здесь, — сказал Гил-Галад. — Хотя, наверное, ты не о всём смог сказать ему. — Да… да, — Маэдрос сжал кулаки и затравленно посмотрел на Гил-Галада. — Я не обо всём смог сказать. Артанаро… есть кое-что… Ты теперь глава своего Дома; ты наш король, ты… Есть кое-что, о чём я никому не мог сказать. Ни Тургону, ни Аракано. И… Фингону никогда не смог бы. Может быть, тебе будет легче это выслушать. Я должен, правда. Должен сказать об этом кому-то. О самом плохом из того, что мне известно. — Говори, — ответил Гил-Галад. — Ты, Артанаро, может быть, не знаешь, — начал Маэдрос, — но я с твоим дедушкой Финголфином долгое время дружил… Мы были довольно близки по возрасту, я думаю, он был меня старше лет на пятнадцать — разница очень небольшая, тем более небольшой она казалась там, в Амане… Он всегда был таким спокойным и добрым, я тогда любил его очень. Нет, я его до сих пор люблю — как старшего брата, что ли. Ну вот, случилось так, что он нашёл Анайрэ и женился на ней… как-то очень тихо. Думаю, об этом знал только Финвэ, может быть, даже его мать, Индис, не знала, что они помолвлены. — Прости, а почему ты сказал — «нашёл»? — спросил Гил-Галад. — А, да, — Маэдрос улыбнулся, — это смешная история — наверное, сейчас про это помню только я. Кто-то из майар принял облик Анайрэ, по-моему, чтобы передать что-то от Аулэ, и может быть, даже моему отцу, а не Финголфину. Финголфин потом долго искал девушку-эльда, которая выглядела бы, как та айну. В общем, он мне как раз про это рассказал перед женитьбой на Анайрэ. Мы разговаривали в мастерской отца, его дома не было. Да, я думаю, как раз из-за этого мы и поругались. Я сказал, что глупо влюбляться во внешность того, кого ты совсем не знаешь; и даже если после двух встреч она так его очаровала, он мог бы продолжать любить именно её, даже если она — айну, а не искать девушку, которая выглядит, как она. И ещё я сказал, что это вообще не обязательно было существо женского пола; не говоря уж о том, что пол у айнур — понятие относительное, если айну меняет облик и выглядит не как тогда, когда он или она пришли в Арду, он может обернуться в кого угодно. Тогда Ноло мне сказал: «Ты намекаешь, что я влюбился в мужчину?», а я сказал, что я этого не исключаю и что вообще ему, может быть, надо было соединиться в браке с мужем, а не с женой. Потом… — Маэдрос прикусил губу и замолк. — А он сказал мне, что ни мне, ни моим братьям, сколько бы их ни было, ни в какой брак никогда не вступить, потому что наш отец… что он жадный, что мы все живём, как в клетке, что если кто влюбится в мужчину, то это я, раз мы все приучены любить отца и больше никого… Гил-Галад взял его руку обеими ладонями. То, что сказал Финголфин, было действительно крайне неприятно; нолдор вообще сейчас старались не употреблять слова «жадный», потому что слово это, milka, было похоже на имя Мелькора (некоторые учёные даже считали, что имя Мелькора означает отнюдь не «мощь», а жадность), да и раньше оно считалось оскорбительным. У синдар melch было исключительно обидным ругательством, значившим «похотливый». — На меня что-то нашло, — продолжал Маэдрос, — я на него бросился, швырнул на стол, замахнулся, чтобы ударить. Он увернулся — я так рад, что всё-таки не ударил его по лицу тогда. Прижал его руки к столу… я не знал тогда своей силы и сломал ему руку. Я страшно перепугался, стал умолять его меня простить; он меня поцеловал в щёку, сказал, что не сердится, что он сам очень меня обидел. Он ушёл. И наша дружба кончилась на этом — он больше не приходил ко мне. — Отец… — Маэдрос вздрогнул, услышав это слово из уст Гил-Галада. — Отец… Не горюй об этом. Ты был обижен и расстроен. Ты ведь не хотел Финголфину зла. Он простил тебя сразу. Мать… Фингон говорил, что дедушка не умел держать обиды ни на кого. Маэдрос склонил голову, прижав руку сына к своему лбу. Ему показалось, будто сам Финголфин заботливо потянулся к нему, стараясь избавить от боли и огорчения. — Артанаро, — сказал Маэдрос. — Прости за то, что я тебе скажу. Я… я должен. Я всё равно должен. Вся эта история с письмом Финвэ… Саркофаг Финголфина вскрыли при мне. Саван уже истлел. — Ты зачем мне это говоришь? — Прости, — с трудом повторил Маэдрос. — Я же тогда сломал Ноло правую руку. А там скелет — и кости целые. На обеих руках.