Loving Longest 2

Пусть родичи в крови лежат, И пусть клинки мечей стучат, И выклики звучат, грозя, — Посланца убивать нельзя! «Панчатантра»

Реакция Гил-Галада на его слова несколько удивила Маэдроса. — Подожди… я… — Он вскочил, замахал рукой; Маэдрос увидел, что к ним из-за башни идёт одетая в тёмно-зелёный плащ Татиэ. — Дорогая… ты знаешь, что сказал отец? — Только, пожалуйста, не называй его так при посторонних, — одёрнула она короля. — Здравствуй, Нельяфинвэ. — Дорогая, — тихо сказал Гил-Галад, — отец говорит, что в гробнице дедушки Финголфина похоронен кто-то другой. У Финголфина была сломана рука, а у него — нет. — Но… но как это можно было устроить? — Татиэ недоверчиво взглянула на Маэдроса. — Ноло хоронили в Гондолине. Неужели Турукано не узнал собственного отца? И наш Финдекано там был… И как мы… — Мелькор не может менять свой облик, — ответил Гил-Галад, — но вполне возможно, что он может менять облик других. Не говоря уж о Гортауре. Поединок Финголфина с Мелькором видели многие, но издалека. Упав на землю, Финголфин в любой момент мог исчезнуть — живой ли, мёртвый — и его место мог занять кто-то ещё. — Это… — сказал Маэдрос, — это ужасно… я уже много месяцев об этом думаю. Если он всё это время там… А Мелькор ненавидел его больше чем кого-либо из нолдор ещё до этого поединка… — Я должен рассказать Кирдану, — Гил-Галад снова обратился к Татиэ. — Возможно, ему известно… — Мне кажется, лучше это сделаю я, — твёрдо ответила она. — Ты сам знаешь, почему. — Ты всегда всё преувеличиваешь, дорогая, — Гил-Галад тряхнул косами, — по-моему, это чепуха. — Ты мне не веришь, — сердито сказала Татиэ, — я женщина и мне лучше знать. И не одна я так думаю! Должна же быть причина! Маэдрос недоуменно смотрел на них. Он совершенно не понимал, о чём они говорят. Да и их интонации были какие-то странные: и она не говорила с Гил-Галадом, как няня, а его обращение с ней уж тем более не походило на речи воспитанника. — Да, я помню, как мы об этом говорили, и Эол был на твоей стороне, — сказал Гил-Галад, — но по-моему, это невозможно. Надеюсь, он хотя бы Маэглину про это не стал рассказывать… Маэдрос сначала подумал, что Гил-Галад говорит о близнецах Эолине и Эолете, но где же он мог с ними встречаться? — Как же, жди, — недовольно фыркнула Татиэ, — Маэглин всё время у двери крутился. И вообще-то он ещё и в твоей сумке копался. Всю нашу вяленую оленину сожрал, и потом мы по дороге… — Артанаро… — перебил её Маэдрос. — Артанаро, я не понимаю: ведь Эол погиб больше ста лет назад, а тебе ещё нет семидесяти. Или ты… — Прости меня, отец, — сказал Гил-Галад. Сын подошёл к нему, взял его здоровую, левую руку и приложил к своему сердцу. — Учёные говорят, что те, кто родился заново, испытывают дважды радость детства и радость родительской любви. Моё детство не было радостным -из-за скорби, в которой пребывал мой родитель Фингон. Его любовь была со мной лишь четырнадцать первых лет моей жизни. Но я благодарен… вам обоим, и это единственное детство, которое у меня было. Ибо первый раз я появился на свет уже взрослым, у озера Пробуждения, рядом со своей женой, — и он посмотрел на Татиэ. — Я люблю её и рад, что ей не пришлось меня долго ждать. — Не может быть, — еле выговорил Маэдрос. — Если бы я знал… я не хотел рассказывать это матери Финвэ… — Да, — ответил Гил-Галад, — мне, тому кто в прошлой своей жизни был отцом Финвэ, тоже нелегко было это выслушать. Мы так долго ждали появления на свет наших детей — и потеряли обоих. Наша дочь Фаниэль погибла, а Финвэ ушёл в Аман. Потом… сначала весть о гибели сына; потом от возвратившихся в Средиземье нолдор мы узнали, что Финвэ никогда не вернётся к жизни и навечно останется в Чертогах Мандоса. Мы были счастливы, когда снова стали родителями нашей дочери, но и я, и Татиэ скорбим о нашем сыне Финвэ. И я готов назначить его убийце любое, самое жестокое наказание. *** — Я подожду, Гватрен, — сказала Алахоринэль, приложив ладонь ко лбу и всматриваясь вдаль. — Отец и мать там говорят с Маэдросом. — Ты на них не сердишься за то, что после второго рождения они дали тебе такое странное имя, Алинкэ? — улыбнулся Гватрен. — Нет, конечно! Мне их так жалко. Я сама виновата, что тогда полезла на самую верхушку за кедровыми шишками… Так что пусть я буду Алахоринэль — «шишка, которая приносит счастье», — ответила она. — Им так спокойнее. — Я давно хотел тебя спросить: ты только после второго рождения стала видеть тех, кто возродился? — спросил Гватрен. — Да, потому что когда я погибла, то пришла в чертоги Мандоса: я услышала его зов, хотя и жила в Эндорэ. Когда я туда попала, там не было ещё никого из квенди. И теперь я вижу тех, кто там уже был. От них исходит какое-то… свечение. — Ты видишь именно тех, кто был в Чертогах? Это —дар Намо? — полюбопытствовал белокурый эльф. Она задумалась. — Нет, я вижу вторую жизнь в любом случае. Я видела Эолина и Эолета по пути в Химринг. И я вижу, что они -действительно возрождённый Эол. Бедный старший сын Феанора, — сказала она, глядя, как Гил-Галад берёт Маэдроса за искалеченную руку в зашитом алом рукаве, — помню его целым и невредимым. Я удивилась его рыжим волосам, и я никогда не видела ничего красивее: на нём были алые одежды и серебряные доспехи, и шлем с алыми перьями, и в одной руке у него был чёрный меч, а в другой -щит, украшенный рубинами. Я тогда не знала, что он -мой племянник, и мне казалось, что в Арде явилось войско айнур. А сейчас он похож на тень из Чертогов. — Ты видела его до плена? — удивлённо спросил Гватрен. — Где? — Я видела высадку их войска в Лосгаре. Я отправилась за раковинами туда, на северный берег с несколькими друзьями. Мы увидели далеко в море какое-то свечение и незаметно подошли ближе. Так что да, я видела приход нолдор в Средиземье, и видела их всех живыми и невредимыми. И седьмого, младшего брата я видела тоже. — Амраса? — Да, — сестра Финвэ вздохнула. — Мальчик так не хотел выходить на берег, он всё время ходил по палубе туда-сюда. Нолдор говорят, что, дескать, это случайно вышло, что Феанор сжёг корабли, а Амрас остался там и погиб, но, мне кажется, отец не мог его не видеть. Мальчик просто боялся. Очень. Он всё время то затягивал пояс, то снимал и надевал плащ… Мне кажется, он плакал. Второй, который его близнец, ходил по берегу. Первый ушёл куда-то вниз, внутрь корабля. А потом начался пожар. Алахоринэль замолчала. Гил-Галад тем временем увёл Маэдроса с собой, в башню. Татиэ осталась стоять на берегу: она знала, что дочь где-то рядом. — Вот уж, верно, вы не ожидали такого, — сказал Гватрен. — Не ожидала я, Гватрен, в тот день увидеть то самое свечение, — сказала очень тихо Алахоринэль, наклонившись к Гватрену. — В первый раз я тогда его увидела и впервые поняла, что оно означает. Она улыбнулась, и побежала по берегу. У Гватрена закружилась голова. «Что же это такое? — подумал он. — Неужели то, что она мне сейчас сказала -и есть та правда, которую так старательно ищет Майрон?.. Сказать ему об этом?.. Нет. Нет, не буду. Слишком рано. Сначала пусть Майрон сделает кое-что для меня». *** При встрече Аракано обнял Гил-Галада; Маэдрос видел, что ему хочется шутливо приподнять его в воздух, как он это делал с его отцом — своим старшим братом, который был его на голову ниже. Аракано пожал племяннику руку и отвернулся. — Это мой друг, Арголдо, — сказал Гил-Галад, указав на молодого, высокого и черноволосого нолдо, волосы которого были перевязаны алой лентой. — Он управляет этим домом. Поднимись с ними наверх, в башню, и покажи, пожалуйста, моим дядям их покои. Маэдрос и Маглор раньше уже встречались с Арголдо. Его отец — превосходный лучник и близкий друг Фингона —тоже звался Арголдо, но предпочитал другое имя, Телеммайтэ, «Серебряная рука». Арголдо был чуть старше Гил-Галада и осиротел в то же время, что и король. Его мать погибла через несколько недель после его рождения, в день, когда началась Битва внезапного пламени: отважная молодая женщина-авари выехала на равнину Ард-Гален на первую после родов охоту и мгновенно погибла, а отец, Телеммайтэ, не вернулся из Битвы бессчётных слёз. Тогда, когда Фингон был ещё жив, Маэдрос в глубине души таил неприязнь к Гил-Галаду, — он ещё не знал правды о нём, но когда он видел игравших вместе Гил-Галада и Арголдо, сердце у него каждый раз сжималось. — Я боюсь, на этом этаже на всех не хватит комнат, — сказал Арголдо. — Может быть… — Нет, я хочу, чтобы мы были все вместе, — сказал Маэдрос. — Мы с Гвайреном можем занять одну комнату, — заметил Аргон. — Вот эту, угловую, где сейчас сложены кровати. — Надеюсь, не стесню тебя, — сказал Гвайрен своим тихим голосом. Его интонации всегда были очень мягкими, с каким-то пришепётыванием, и Маэдрос никак не мог сообразить, откуда он может быть родом. Маэдрос не без тревоги посмотрел на них. За время поездки между Гвайреном и Аргоном появилась какая-то близость; они много времени проводили вместе. Впрочем, это можно было понять: оба они были совершенно одиноки и обоим окружающие не вполне доверяли. Маглор относился к Аргону откровенно настороженно, да и Амрод, казалось, совсем забыл о дружбе, которая некогда связывала младших детей Феанора и Финголфина. — Ладно, как хочешь, — сказал Маэдрос. На лестнице в башне послышались шаги, и на этаж вбежал Гил-Галад; его сопровождали Воронвэ и Эгалмот. — Нельяфинвэ, не хочешь ли поприсутствовать в зале для приёмов? У нас сегодня очень странные гости, мягко говоря. — А что случилось? — спросил Маэдрос. — Истерлинг из-за Голубых гор и кузен Маэглин, — спокойно сказал Гил-Галад. — Чего хочет Маэглин, я, честно говоря, так и не понял. — Давай я с вами схожу, Нельо, — сказал Аргон. — Пока как раз и нашу комнату освободят. А за Маэглином глаз да глаз нужен. Пошли, Гвайрен. — Дядя Аргон, спускайтесь вниз, — сказал Гил-Галад уже на лестнице, — мы вас догоним. Молодой король прислушался; убедившись, что их спутники уже во дворе, он сказал: — Но у меня есть одно предположение. — Он потянул Маэдроса за руку, завёл его в совершенно незаметную снаружи нишу у одной из площадок лестницы; тут он повернул что-то, и на уровне его пояса открылось окошко. Маэдрос выглянул — и увидел крошечный дворик, весь в розовых и лиловых цветах, белый фонтан. Тургон сидел на бортике, а Пенлод устроился у его ног на песке и целовал ему руки. — Ты думаешь, Маэглин знает, что его дядя здесь? — прошептал Маэдрос. — Очень может быть. Если… Воронвэ, а ты почему ещё не во дворе? — А что вы тут в уголке делаете? — ответил Воронвэ вопросом на вопрос. — Меня затошнило, — с улыбкой объяснил Гил-Галад. — От высоты голова кружится. Вот у тебя, наверно, никогда не бывает морской болезни? Нас ждут в зале. *** Гил-Галад показал Маэдросу, Аргону и Гвайрену на укромное место за колонной: он не хотел, чтобы послы видели их. Помимо Маэглина в зале присутствовал ещё больше, чем раньше, увешанный костями и скальпами истерлинг — и Лалайт в великолепном синем шёлковом платье с пышными широкими юбками и вышитом жемчугом чёрном головном уборе с вуалью. Под истерическое хихиканье «девицы» Гил-Галад очень любезно поговорил с истерлингом, но при этом разъяснил, что эльфы-лаиквенди и их вожди, проживающие на северном берегу реки Ратлориэн, никогда не являлись и не являются его подданными и потребовать у них обратно похищенные у истерлинга сокровища, в том числе два сундука с заспиртованными головами и языками врагов, он не может. Возможно, предположил Гил-Галад, Карантир, как лорд Таргелиона, на границах которого всё это произошло, мог бы с ними об этом переговорить, но по сути речь идёт о подданных Тингола, а их королевой сейчас является Эльвинг, которой в данный момент нет в Гаванях. Гил-Галад любезно пригласил вождя и его спутницу пока остаться в городе. Лалайт довольно заулыбалась и похлопала истерлинга по плечу так, что тот чуть не упал. — Ты не мог выбрать менее мерзкого типа? — сказал Маэдрос на ухо Лалайт, которая подошла к колонне, за которой он стоял, и выразительно посмотрела в его сторону. — У него ещё и чьи-то пальцы на поясе… — Можно подумать, что эльфы не рубят никому головы, — проворчал прислужник Мелькора. — Мы хотя бы не носим на себе части тела наших собратьев! — возмущённо сказал Маэдрос. — И я не ношу, — фыркнул Майрон и поправил вуаль, отгораживаясь от Маэдроса. — Да и они не носят — это же кожа и кости врагов, а не собратьев. Кстати, они вырезают у умерших соплеменников сердца и глаза, и хоронят отдельно. А кости потом они… ну да ладно. А тебя что, заботит личная жизнь Лалайт, а, Майтимо? — насмешливо спросил Саурон. — Я даже не знаю, — Маэдрос криво усмехнулся. — За те несколько дней, что ты был у нас, я и вправду как-то привык заботиться о Лалайт. Уж не знаю, как я отнёсся бы к тебе в другом облике, да и не знаю, как бы я тебя узнал. — Есть очень простой способ, Майтимо, — тихо ответил Майрон. — И, кстати, к другим — как к айнур, так и к Детям Илуватара — он тоже применим. Попроси меня сказать на валарине… ну хотя бы «огонь, воздух, вода». — Почему? — Валарин — Истинная Речь, язык Всеотца. Когда говоришь на валарине, изменить голос нельзя. — Ну так скажи это мне, чтобы я знал твой голос, — сказал Маэдрос. Майрон оглянулся на него; потом ответил: — Не хочу. Не время. Маэдросу показалось, что в его глазах мелькнуло что-то похожее на… страх? И из-за колонны Маэдрос не увидел, что эти слова Майрона слышал и Гватрен, который как раз подошёл к трону Гил-Галада вместе с Маэглином и Натроном. Он не увидел, как Гватрен побледнел и закрыл лицо руками. — Мановением своего перста мой господин направил меня сюда! — воскликнул Маэглин. — Но я в то же время хотел бы… Маэдрос абсолютно не понял, зачем приехал Маэглин и что он хотел сказать. За его спиной стояли Гватрен и Натрон, и у Маэдроса было чувство, что им обоим неудобно за внука Финголфина. Маэглин то говорил, что его прислал Саурон, то ссылался на Мелькора, то утверждал, что прибыл исключительно по собственной инициативе, желая поделиться со своим кузеном Гил-Галадом опытом. Рассказал он и про возрождение Эола (честно постаравшись не упоминать о Тургоне): кроме Маэдроса и Гил-Галада, который уже слышал эту историю от Тургона и Идриль, никто, конечно, ничего не понял. Пару раз Маэглин назвал себя правителем Гондолина: Гил-Галад, сохраняя невозмутимое выражение лица, использовал свой белый королевский жезл, чтобы помешать Эгалмоту броситься на Маэглина. Воронвэ стоял в сторонке, насмешливо глядя на Маэглина и его спутников. — А ещё нам известно, что сейчас тут находится мой дядя Маэдрос, — заявил Маэглин. — Вот ему, например, на себе пришлось почувствовать последствия сами понимаете чего. Он потерял свою крепость Химринг, которая сейчас принадлежит мне, потому что я… — Кузен Маэглин, до меня дошли вести, что ваш гарнизон выбили из Химринга люди, которыми командовали король Белемир и королева Зайрет, — сказал Гил-Галад. — Так что Химринг — это неудачный пример. — Уж Зайрет-то там знала каждый уголок, — проворчал ни к селу ни к городу Маэглин. — Ты хочешь что-то ещё нам сказать? — спросил вежливо Гил-Галад. — Да ладно тебе, — буркнул Маэглин, внезапно истощив свой запас красноречия. — Ты прямо как не родной. Идриль бы хоть вышла поздоровалась… Я же хотел, как лучше. Тут Эгалмот уже не внимая словам своего короля, ринулся вперёд, но вдруг рухнул на пол — как заметил Маэдрос, остановила его двумя пальчиками Лалайт. — Ой, подруги, — прощебетала Лалайт, обращаясь к Гил-Галаду и его герольду, — ну чего вы так взъелись-то на парня. У парня, может, какие были причины личные. С девушкой… ой, извините, с принцессой, ну да — не получилось. Молодой человек хотел девушку, а переспал хрен его знает с кем. Слыхали же — в Ангбанде обещали ему вернуть отца родного, так он и размечтался, — вернётся, мол, папенька Эол и даст всем звезды. — Это не оправдание, — сказал сквозь зубы Арголдо. — Отец мой, Телеммайтэ, попал в плен во время Битвы бессчётных слёз. Не было дня, чтобы я не тосковал о нём. Но я бы никогда… — Твой отец мёртв, — ответил холодно Гватрен. — Я своими глазами видел его смерть, и такой смерти я и врагу не пожелал бы. Арголдо побледнел; Маэдрос увидел, как Гил-Галад сжимает его руку, как его острые перламутровые ногти вонзаются в кожу друга, как под указательным пальцем появляется капелька крови. Арголдо судорожно вздохнул, опомнился и закрыл глаза. — Кузен Маэглин, — сказал Гил-Галад, — ибо таковым ты останешься всегда -ты можешь пока разместиться в башне Кирдана вместе с твоими двоюродными дядями. К сожалению, времена сейчас таковы, что даже если речь идёт о моих родных, я не могу испытывать больше доверия к одним, чем к другим, — и он бросил многозначительный взгляд в сторону, туда, где за колонной стоял Маэдрос. — Но я могу принять только тебя: твоим спутникам в мои покои путь заказан. Мы подумаем над твоими словами. Аудиенция окончена. Маэглин фыркнул и, даже не поклонившись королю, покинул зал, за ним — Натрон и Гватрен, который, впрочем, на мгновение оглянулся на двух молодых эльфов — короля и его герольда. Маэдросу стало страшно за Гил-Галада, когда он увидел безумные глаза Арголдо, готового броситься за прислужником Саурона; но Гил-Галад продолжал сильно и болезненно удерживать его за руки. — Арголдо, — сказал он, — послушай меня. Да, то, что ты услышал, ужасно. Но в этом есть и хорошее. Самое страшное — это неизвестность. Неизвестность закончилась. Теперь ты знаешь, что твоего отца больше нет, как бы это ни произошло. Ты слышишь меня? — Да, — почти беззвучно ответил Арголдо. «Я убью Гватрена, как бы ни было, — мрачно подумал Маэдрос. — Что бы ни было. Бедные дети. Хотя бы за отца Арголдо я могу отомстить, если не…». — Гвайрен, подержи мой плащ, — обратился он к белокурому эльфу; тот кивнул, и Маэдрос в своей лёгкой кольчуге сбежал по лестнице. Он уже потянулся левой рукой к кинжалу, который хранил в правом сапоге; оглянулся, но ни Гватрена, ни Маэглина нигде не было видно. *** — Слушай, как тебя, Нельяфинвэ, — Натрон незаметно подошёл к нему. Маэдрос вздрогнул и обернулся. — У меня есть к тебе разговор. Ты мне нравишься, да и говорят, что Эолу ты тоже симпатичен, уж не знаю почему. Хочу тебя предупредить кое о чём. — Насчёт твоего приятеля Гватрена? -спросил Маэдрос. — Понимаешь, Нельяфинвэ… не совсем. Ты ведь слышал про картотеку Майрона, да? — Слышал. — Так вот: если говорить про Гватрена, то… Я его впервые увидел лет двадцать назад… нет, наверное, уже больше — в пыточной камере у Майрона. У него было много ран, переломов, и все эти раны были свежими. Я лечил его; это было примерно около времени взятия Нарготронда, может быть, чуть раньше или чуть позже… ну где-то в том же году. И его досье у Майрона заполнено целиком, начиная с даты и места рождения, имён родителей. Майрон знает о нём всё. А вот насчёт Гвайрена… Ты вот сейчас отдал Гвайрену свой плащ; ты ему доверяешь, спишь с ним под одной крышей. Я вижу, вы все поверили, что он жертва, несчастный друг Финрода, пленник и всё такое. — А что, не так? — резко ответил Маэдрос. — Всё так: да, он жил в Нарготронде; да, он был в плену; да, он был секретарём Финрода. Но я хочу, чтобы ты понял одну вещь. Я не знаю, кто он такой. Майрон не знает, кто он такой. Я думаю, даже Мелькор вряд ли это знает. Никто не знает, откуда он взялся. Нам ничего не удалось выяснить о нём до того, как он появился в Нарготронде. — Мне показалось, он синда, может быть, какой-то родственник Эарвен… — сказал Маэдрос. — Он определённо не синда и не лаиквенди, Маэдрос, — ещё тише сказал Натрон. — И не авари. Майрон считает, что его родной язык всё-таки квенья; то, как он говорит, больше всего похоже на Финрода и Ородрета. Конечно, он мог подражать речи своих господ, но есть и определённые странности. Хочешь, покажу кое-что? Натрон достал из сумки с пояса маленькую зелёную книжечку и показал её Маэдросу. Это была приходно-расходная книжечка, заполненная мелким почерком Гвайрена, уже знакомым Маэдросу. — Смотри сюда, — Натрон открыл одну из последних страниц. Здесь слева была подшита миниатюрная записка, написанная на пергаменте. Маэдрос сразу узнал аккуратный круглый почерк Финрода: «Сшить двенадцать зелёных плащей» (a serë yunquë collor laiquë). На правой стороне разворота были разные мелкие хозяйственные записи самого Гвайрена — о покупках, текущем ремонте и обстановке дворца. Некоторые слова были резко подчёркнуты малиново-красными чернилами — теми самыми, которыми писал свои письма Саурон. Саурон подчеркнул в том числе следующие выражения: yunquë collor ezellë (двенадцать плащей, зелёных), ontamo — lepenya ssyellë imbe hyarna-ando (каменщик, пятая ступенька в южных вратах), túra emba (большой портрет)… После «портрета» одно слово, в самом углу, было ожесточённо зачёркнуто самим Гвайреном. — Что это такое? — Маэдрос замер. Без плаща ему сразу стало холодно. — Как он странно пишет… Я думал, он просто шепелявит и как-то гнусавит, что ли, немного, а он и пишет ssyellë вместо tyellë и emba вместо emma… — А слово «ezellë» тебе знакомо? — спросил Натрон. — Конечно! Ты и сам должен бы знать: холм, на котором в Амане росли Деревья, называется Эзеллохар — «зелёный холм». — В Средиземье никто так не говорит, Нельяфинвэ, — покачал головой Натрон. — Вот и подумай. — Это всё чисто ваньярские слова, — тихо сказал Маэдрос. — Я должен был раньше сообразить, что у него за выговор, но, честно говоря, просто не ожидал такое встретить. Нолдор называют зелёный цвет laiqua, а не ezella, и слово «пятый» у нас звучит как lempea, а не lepenya. Многие ваньяр помоложе в Амане при мне говорили «ш» вместо «ть», так что для них «шьёлле» вместо «тьелле» тоже было бы естественно. Конечно, и у Финрода, и, особенно, у Ородрета в речи такое проскакивало — Ородрета вообще воспитывала бабушка-ваньярка, Индис, но… — Нельяфинвэ, ты же видишь, что сам Финрод в записке называет зелёные плащи laiquë, а не ezellë. Вряд ли Гвайрен выучил это слово именно от него. Я бы понял, если бы Гвайрен пришёл с Финродом, при этом был намного старше его и привык бы так говорить в Амане, но он же явно намного младше и прожил при Финроде не больше сорока лет, — продолжил Натрон, спрятав книжку. — И вообще, насколько я понимаю, все ваньяр остались в Амане. Кто научил его так говорить? — Проклятье, — сказал Маэдрос, — ты прав. Гвайрен стоял у окна, держа в руках плащ Маэдроса. И он с ужасом увидел, как в руках Натрона появилась его записная книжка с пометками Саурона. В глубине души он чувствовал, что Саурон догадывается если не обо всём, то о многом, что он просто не захотел использовать самые страшные пытки, которые наверняка вырвали бы из него правду -тем более, что любимого Финрода, ради которого он должен был молчать, уже не было рядом. Саурон просто играл с ним; он хотел его использовать. Но как?! «Пусть, — подумал Гвайрен, — пусть, пусть! В следующий раз я скажу Саурону всю правду, и пусть он делает с этой правдой, что хочет… Никому из эльфов эта правда не нужна, я всегда знал это. Но он мне поверит». — Я могу тебе чем-то помочь? — услышал он мягкий голос Воронвэ. — Ты кажешься мне очень добрым; думаю, тебе тяжело быть с этими кровавыми братоубийцами. Приходи в наши покои… — Нет, нет, я должен отдать плащ Маэдросу, — ответил Гвайрен, потом обернулся, глянул на Воронвэ и снова сказал: — Нет, нет, мне пора! Он побежал вниз; голова кружилась, он перескакивал через ступени, чудом не упав и не разбившись. Гвайрен сам не понимал, почему у него так колотится сердце. Он чуть не врезался в Маэдроса и Натрона. — Ты плащ забыл, — сказал он Маэдросу. — Холодно. — Гвайрен накинул плащ на плечи Маэдроса и даже позволил себе застегнуть ему брошь. — Ну ладно, — сказал Натрон, — моё дело предупредить. Пойду, меня, наверно, Маэглин уже потерял. — Я помню его, — заметил Аракано, глядя Натрону вслед, — но как-то смутно. Видел в Ангбанде. Он вроде надевал на меня платье. А ты, Гвайрен? — Да, он искусно шьёт, — выдохнул Гвайрен. — Он авари. — Что он тебе говорил, Нельо? — спросил Маэдроса Аракано. — Ничего особенного, — сухо ответил Маэдрос. — В основном про различия между квенья и другими эльфийскими языками. Про разные слова. Гвайрен с облегчением выдохнул. — Я бы ему и в этом не верил, — сказал он. — И лаиквенди, и авари не любят чужих и часто им всего не рассказывают. Помнишь, Нельяфинвэ, у Финрода был такой друг, Эдрахиль? Он написал трактат о растениях Белерианда, основываясь на том, что они ему наговорили. Я посоветовал Финроду незаметно выбросить эту книгу: ведь они ему намеренно или не говорили всю правду, или сказали всё наоборот. Я очень удивился, когда увидел, что эта книжка в почёте у Пенголода… — Нельо! — услышал Маэдрос незнакомый, дрожащий от плача женский голос. Он резко обернулся и увидел поодаль, у врат в королевский двор, женщину-эллет в сером платье — и… маленького Келегорма с длинными серебристыми волосами. Маэдрос бросился к мальчику и прижал его к себе. Ростом тот, наверное, был уже почти с Маглора или с Куруфина, но до Келегорма ему надо было ещё подрасти: он выглядел хрупким и испуганным -совсем как Келегорм лет в четырнадцать-пятнадцать. — Рингил, да? — спросил Маэдрос. — Так тебя зовут? Подросток кивнул. — Я твой дядя Майтимо. — Маэдрос прикусил губу; он чувствовал, что сейчас разревётся. — Пойдём к нам… и ты тоже, — обратился он к женщине. В тот момент он не обратил внимания на её заплаканные глаза, на то, как она робко посматривает на него, словно всё время пытаясь что-то сказать. Он повёл Рингила во дворец, потом по коридору и лестнице вверх, к мосту, соединявшему башню и королевский дворец. На мосту он увидел Куруфина — точнее, Луинэтти. Она о чём-то взволнованно говорила с невысокой белокурой эльфийкой, одетой, как и все домочадцы Идриль, в синие одежды с золотым шитьём и алым сердцем на рукаве. Потом та всплеснула руками и бросилась Луинэтти на шею. Рингил вопросительно глянул на Маэдроса — он, видимо, никогда раньше не видел Куруфина, а вот сопровождавшая его женщина в сером платье пошатнулась и стала падать на руки Маэдросу. Тот испугался, что она может вывалиться с моста за перила. — Что с тобой? — спросил он недоуменно. — Там… там… там же… — Кто? — спросил Маэдрос. — Там же я… — Женщина с размаху, как тряпичная кукла, села на каменные плиты и уставилась на Луинэтти и её спутницу. — Ты кто такая? — воскликнула Луинэтти. — М-м-майтимо… — пискнула женщина в сером. — Майтимо, это не я… Это точно не я! — Так «я» или «не я»? — Маэдрос беспомощно оглянулся вокруг. — И если «я», то где? «Да что же это я говорю», — мелькнуло у него в голове. — Это я, — твёрдо сказала Луинэтти. — То есть это моё тело. Вот мне интересно, кто в нём? Ты кто вообще такая? — Нельо, это точно тэлерийка, которая учила меня жарить рыбу, — подтвердил Аргон. — Если Луинэтти говорит, что это её тело, то она права. — Дядя Нельяфинвэ, — Рингил дёрнул его за рукав, — папа велел вам передать, что вот это дядя Куруфин. — И он показал пальцем на женщину в сером платье. — Нет, это невозможно, — Маэдрос встал и с высоты своего роста осмотрел с ног до головы женщину, которая всё ещё сидела в нелепой позе. — Нет, ну хватит с меня! Что вырезано на раме твоей кровати под подушкой? — П-папа… п-п-папа с яйцом. — Женщина стащила с головы платок и стала утирать им слёзы. — Что?! — Потрясённый Маэдрос встал на колени и взял женщину за руку. — Курво, это действительно ты?! — Это же не я, — опять сказала женщина, снова показывая на Куруфина-Луинэтти. — Конечно, не ты, идиот, если это ты! — Луинэтти тоже наклонилась к ней. — Если это ты, то я твоя жена. — Линет, — выдохнул Куруфин, — ты целовалась с какой-то женщиной… ты опять?! — Это моя сестра. Она тут служит, — объяснила Луинэтти. — Так я и поверил, — обиженно всплакнул Куруфин. Майтимо увидел, как Куруфин и его жена — всё равно ведь это были они — бросились друг другу в объятия. — Нельо, — сказал Аргон, — какое яйцо? Чего-то мы не знаем о дяде Феаноре… — Когда Куруфинвэ подрос, папа для него сделал взрослую, большую кровать, и там было вырезано изображение того, как сажают на холме Деревья, — объяснил Майтимо, вытирая с лица пот — а может быть, и непрошеную слезинку. — Там был кто-то из Валар с семенем одного из Деревьев, что ли — а Курво, когда это увидел, сказал, что это, мол, папа с яйцом. Отца это вывело из себя, и он закрыл это место подушкой — даже не положил, а прибил туда подушку гвоздями. Я думаю, кроме меня, мамы и папы этого, может, вообще никто и не вспомнил бы. — Да ладно, ну конечно… — ответила Луинэтти, краснея, на что-то, что Куруфин прошептал ей на ухо. Они казались абсолютно счастливыми. Маэдрос обнял брата (в голове у него крутилась нелепая мысль: должна ли теперь Луинэтти ревновать к нему своего мужа, если Куруфин теперь женщина?). — Как это случилось? — спросил он. — Очень просто, Майтимо, — вздохнул Куруфин. — Мой дух не хотел уходить в Чертоги: я хотел только одного -найти жену и быть рядом с ней. И в результате, когда… в общем, благодаря Гортауру, я попал в её тело. — А где Келегорм? — тихо сказал Маэдрос, оглянувшись на мальчика. — И прости меня… мать этого ребёнка… где она? — Он тоже решил покинуть Ангбанд вместе с матерью Рингила, но не посмел явиться сюда, — объяснил Куруфин. — Надеюсь, с ним всё в порядке… *** Ангбанд, месяц назад — Тьелко, скажи мне, ну почему? Почему? — Куруфин стал трясти Келегорма за плечи. — Мне сказали, что ты по доброй воле стал служить Мелькору. Ты же его ненавидишь — за отца и вообще за всё. — Да вы что, сговорились все?! Какое тебе дело? Не буду я тебе ничего рассказывать. И вообще… ты меня сочтёшь полным идиотом, особенно сейчас, — ответил Келегорм. — Да, я его ненавижу, и всегда ненавидел, а больше всего за Науро. — Неужели? — спросил Куруфин. — Да, представь себе! — заорал Келегорм. Он ударил рукой по синей каменной плите, служившей столом, с такой силой, что она перевернулась и рухнула на пол со своих каменных опор. Бумаги и перья разлетелись по полу пещеры. — Мелькору было за что ненавидеть папу, Валар, даже, наверно, дедушку — но мою собаку-то за что?! У меня было две собаки. У меня было две собаки! — воскликнул он, словно бы обращаясь к кому-то. — Хуан уже с тех пор был сам не свой, когда Мелькор убил его брата. Почему я тогда взял на охоту только его?! Почему?! Куруфин тихо хмыкнул. Отношение Келегорма к животным было за пределами его понимания. — Подумать боюсь, кем меня считают братья, — тихо сказал Келегорм. — Я тут по дороге видел Майтимо, но я не знаю… — продолжил Келегорм. — Ну, судя по тому, что при мне говорили Майрон и Гватрен, сейчас наши братья хотя бы не думают, что ты убил дедушку, — фыркнул Куруфин. — В смысле? Дедушку Финвэ?! Ты о чём? — Келегорм ошарашенно уставился на Куруфина. — Помнишь заржавевший нож, который мы нашли в Форменосе, а я сделал из него для тебя кинжальчик? Этим ножом ранили дедушку, пока он завтракал. — Курво, что за бред?! Мелькор же разбил ему голову… — Видишь ли, насколько я понял, в тот день сначала на Морьо в очередной раз что-то нашло, он ударил дедушку фруктовым ножом, дедушка потерял сознание, а потом то ли дядя Финарфин, то ли дядя Финголфин, то ли кто-то ещё разбил ему голову ларцом от Сильмариллов. А Мелькор потом просто пришёл и забрал, что мог. Сначала все думали, что это сделал ты. По крайней мере, это то, что на данный момент удалось выяснить Майрону. Хочешь, спроси у него. — Курво… да, теперь я понимаю… Майрон всё время задавал какие-то странные вопросы… зачем-то взял локон моих волос… Но это же… — Я тебя удивлю ещё больше, — сказал Куруфин. — Ты ведь не подходил близко к своей собаке, когда увидел, что она мертва, так? — Да, ты же помнишь. Прости, что я тебя попросил… ну, закопать его, — сказал Келегорм. — Я не мог. Ты же помнишь, я всю дорогу до Тириона рыдал в голос. Из-за него. Если бы я решил о нём… позаботиться, то все бы поняли, что я из-за него плачу. Ну за что, скажи? Зачем я его тогда не взял с собой?! — Тьелко, я не уверен насчёт дедушки, но твою собаку вряд ли убил Мелькор, — сказал Куруфин. — Её отравили. Я не думаю, что Мелькор мог серьёзно опасаться собаки, даже твоей. Там была тарелка из… — Да какая разница! — Келегорм махнул рукой. — Всё равно уже… — Он бессильно сел за стол и протянул Куруфину руку. — Прости меня, я всё о себе. Значит, это жена твоя такая, да? Я её, кажется, так никогда и не видел. — Тьелко, — прошептал Куруфин, — это так ужасно. Я всё время вижу её руки, я причёсываюсь и чувствую её волосы… Я могу коснуться её ног, её груди — но её больше нет… Келегорм крепко обнял брата, прижал к себе, вздохнул: — Ох, Атаринкэ! — и тут же осёкся, но было уже поздно. — «Атаринкэ»… — прошептал Куруфин, — «маленький отец»… Турко, я понимаю, что уже никогда не буду выглядеть, как отец. Я действительно схожу с ума. Никто, никогда, ничем не мог бы наказать меня хуже… Келегорм представил себе, что было бы с ним самим, если бы он всё время видел перед собой красивые, заботливые руки Элеммакила и знал бы, что самого Элеммакила рядом нет и не будет, что он сам облечён в тело умершего возлюбленного и заставляет двигаться его умолкнувшие губы, заставляет открываться и смотреть вокруг глаза, которые он любил, глаза, которые больше не посмотрят на него. Элеммакил, который уже больше часа ждал Келегорма к ужину, не выдержал и спустился в лабораторию — хотя, конечно, очень не любил там бывать. Увидев его в объятиях совершенно незнакомой эллет, которую Келегорм нежно обнимал и целовал, Элеммакил похолодел от негодования. «Что же это… — подумал он, — значит, я для него никто… Мать его ребёнка, пусть… бывший мужчина, ни то, ни сё…». Вслух он сказал: — У людей, как мне говорил Туор, в таких случаях обычное оправдание -«ты что, дура, это моя сестра». А ты, Келегорм, как объяснишь мне, что тут происходит? Келегорм был настолько поглощён своими переживаниями, что не заметил его язвительного тона и ответил: — Элеммакил, это мой брат! — Это ещё глупее, — обиженно сказал Элеммакил. — Придумай что-нибудь получше. — Элеммакил, — Куруфин понял, что дальнейший разговор может вылиться в совершенно ненужную — прежде всего для самого Куруфина — ссору. — Элеммакил, я действительно его брат. Куруфин. Гортаур поместил меня в это тело некоторое время назад. И я думаю, что после того, что мы сейчас выяснили, у нас всех есть все основания как можно скорее покинуть это место. *** — Супруга Келегорма не захотела покинуть его, — объяснил Куруфин. — Мы решили, что отправляться всем вместе опасно, это привлечёт излишнее внимание. Они доверили ребёнка мне с тем, чтобы я доставил его тебе и Кано. Должен тебе сказать, что Маэглин знает о нашем побеге, от него, вообще-то, можно это не скрывать, и он нам даже немного помог. Но я хочу тебя предупредить, Майтимо… Мне очень не нравится этот Гватрен, который приехал с Маэглином сюда. Келегорм говорит, что после встречи с тобой по дороге он слышал, как переговариваются птицы: они сказали, что если ты ещё раз встретишься с Гватреном, тебе больше никогда не придётся охотиться. — Ну, это можно по-разному понять, — сказал Майтимо, хотя от этого ему стало не по себе. — Да и я уже… — Он хотел было сказать, что сейчас уже встречался с Гватреном — но вспомнил, что это не так: Гватрен не видел его из-за колонны, а когда он спустился во двор, Гватрена и Маэглина там уже не было. — Ладно, пойдём, надо тебе с Рингилом найти место в наших покоях. — Пойдём, Гвайрен? — обратился Аргон к белокурому эльфу. Гвайрен опёрся о перила моста, соединявшего башню и дворец. Его золотистые волосы развевались на ветру; в них были те же белёсые, лёгкие сероватые отблески, что и в облаках над морем. — Прости, — ответил он. — Просто… мне что-то грустно. *** …Её он всегда любил. Знал, что она — не его мать, называл «нянюшка» или «тётушка». Имени у неё тоже не было, и как её зовут, он тогда не знал. И он действительно не знал, как зовут его самого. Когда он спрашивал у нянюшки, та отвечала: — Я же не твои родители, я не могу дать тебе имя. Твои отец и мать приедут, вот тогда… Дом казался ему очень большим, но там всегда было темно. Занавески всегда были задвинуты, и она не любила, когда он подходил к окну. Он ходил по комнатам; многое было ему непонятно, но он боялся спрашивать. Ничего не трогал, если прикасался — то только самыми кончиками пальцев. В зеркале — огромном тяжёлом зеркале внизу, в зале — он тоже видел, что нянюшка — не его мать. Мальчик знал, что дети должны быть такими, как родители, потому что на картинке в книге были зайцы, большие и маленькие — почти одинаковые. Они стояли рядом, он — золотоволосый (тогда ему нравилось, что у него мягкие локоны ниже пояса), она — темноволосая, добрая, красивая. Она с усилием приподняла его так, что его лицо оказалось почти на уровне её, потом опустила, сказала: — Ты тяжёлый, скоро я уже не смогу тебя поднять. Она положила руку ему на голову и сделала отметину на раме зеркала. Сколько лет ему было тогда — одиннадцать, двенадцать? — Тётушка, я тебя люблю. — Я тебя тоже, малыш. И они были счастливы, пока родители не забрали его.