Loving Longest 2

Луинэтти села за стол и сцепила руки. Она смотрела на синевато-белое пламя свечи, словно никого не видя перед собою. — В общем, я видела, как… Аракано вечером сказал «я заберусь на ту ледяную скалу завтра и посмотрю, как нам идти дальше». Он часто так делал, понимаете — он же самый высокий и видел лучше, чем кто бы то ни было. Я проснулась рано утром, и увидела… в общем, я увидела как жена Тургона что-то делает у этой скалы. У неё в руках было такое длинное ваньярское копьё с длинным лезвием. Я бы так не заметила, но лезвие светилось, оно было нагрето докрасна. Наверно, она положила его в костёр. Она сначала провела им по ледяной стене, потом воткнула его глубоко в лёд, но не смогла вытащить; долго пыталась это сделать, потом обломала кончик древка. Я не могла понять, в чём дело: думала, может, она пыталась убить какое-то маленькое животное, которого я не вижу. Ну вот. Потом, когда Аракано погиб, я подошла к ней и отвела далеко в сторону; мне всё-таки было как-то не по себе, и я её спросила, что она там делала. Она сказала, что мол, не моего ума дело. Я спросила у неё, что, мол, сделает Тургон, если я ему об этом расскажу. Эленвэ сказала, что это дело семейное, и что она найдёт, как это всё объяснить мужу. Я ей сказала — интересно, как это ты ему объяснишь: я-то понимаю, что все дети Финголфина любят родителей, сестёр и братьев превыше всего на свете, и если Тургон узнает, что ты лишила его брата, то он и тебя не пощадит. Она опять сказала, что я ничего не понимаю: все дети Феанора и сам Феанор утонут, Оссэ и Уинэн их утопят. Фингон никогда не женится, детей у Финголфина больше не родится, раз его жена осталась в Амане. Финголфин явится в Средиземье, станет там королём, и неизвестно, что там с ним будет, если он сдержит слово и станет воевать с Морготом… Это вот «если он сдержит слово» меня уже совсем взбесило: что же она так о своём свёкре-то думает! И Тургон, мол, тогда станет верховным королём нолдор и всего Средиземья, а её дочь будет единственной наследницей его короны, и у неё будет всё, чего только можно пожелать. Уж не знаю, кто все эти глупости ей вбил в голову: мне всегда казалось, что Эленвэ милая, скромная девушка. Но она, видно, действительно лишилась рассудка во время путешествия, — вздохнула Луиннетти, — если стала так думать всерьёз. Я не захотела с ней спорить, тем более, что на руках у неё был ребёнок. Хорошо, что Итариллэ была ещё так мала, что ни слова не понимала. Я сказала — «ладно, я пойду». Она схватила меня за воротник и потребовала пообещать, что я ничего не скажу её мужу. Я её оттолкнула, сказала, что она никто, чтобы мне приказывать. Эленвэ тогда сказала, что это я никто, простая тэлерийская рыбачка, а она жена нолдорского принца. Тут я не выдержала и сказала ей: «Я тоже жена нолдорского принца; мой супруг — один из сыновей Феанора, и я иду к нему. У нас есть сын, он наследник дома Феанора, старшего сына Финвэ, с моим сыном всё будет в порядке, он сейчас со своим отцом, и дед его не оставит, а на твою дочку никто и не посмотрит». Тут она мне вцепилась в волосы и ударила ногой: она потеряла равновесие, выронила ребёнка. Девочка упала, покатилась в сторону и заплакала. Я в ответ дала Эленвэ пощёчину, и тут лёд подломился, она толкнула меня — и я стала тонуть… Я сквозь воду увидела огни, увидела твою тень, Тургон… Я схватилась за её ногу, а она ударила меня каблуком в голову. Прости меня, Тургон… я посмотрела вверх и… В руках у неё и рядом, в воде ребёнка не было. Я не могла бы причинить вред Итариллэ! Но последнее, что я решила, было — ладно, я сама погибну, но и её не выпущу. Так я её и держала за щиколотку. Потом выпустила… я тонула, свет ещё доходил туда, и она проскользила вниз мимо меня… одна. — Я схватил ребёнка и отдал сестре, — сказал Тургон. — Я пытался схватить жену за руку, но она как будто бы не хотела браться за меня. Я бросился за ней. Я ведь должен был вытащить её. Должен. Фингон удержал меня за ноги. Я вырывался, как мог, бил его ногами. Боюсь, я очень сильно его ударил. Потом я потерял сознание, и брат меня вытащил. Я хотел снова кинуться туда, но Фингон меня умолил этого не делать: он сказал, что потери двоих детей в один день отец не вынесет. Потом, перед тем, как мы уходили оттуда, я нашёл её копьё во льду. Брать с собой не стал. Прошу вас, никто не говорите ничего Идриль. Пожалуйста. Маэдрос подумал, что Тургон — во всяком случае, при нём — впервые кого-то о чём-то просит. — Конечно, — сказал Маэдрос за всех. — Я думаю сейчас, — продолжил Тургон, — что кто-то должен был люто ненавидеть меня — лично меня, раз стал внушать моей жене такое. Это ведь всё не её мысли и не её чувства: она просто от отчаяния, теряя рассудок от холода, от голода и страха за ребёнка, ухватилась за всё это, позволила этим фантазиям поддерживать себя, а я, к сожалению, этого не заметил. — Я вообще-то очень хотел достать хотя бы её тело, — пожал плечами Майрон, — В моей коллекции нет ни одного чистокровного эльфа из ваньяр. Не получилось. Насколько я понимаю, на ней было слишком много драгоценностей, и поэтому её затянуло в какую-то расщелину на самое дно Моря. Я понял, что произошло что-то подобное, когда опустился под лёд и увидел, что на том месте, где затонула жена Тургона, вместе с ней ушла под воду и другая женщина. Именно поэтому я постарался особенно тщательно сохранить твоё тело, Луиннетти — в надежде, что когда-нибудь смогу тебя допросить. В последнее время я часто думал о том, могла ли Эленвэ убить Финвэ. Что ты по этому поводу скажешь, Тургон? — Конечно, это сделала она! — воскликнул Куруфин. Маглор кивнул, соглашаясь с братом. — Я не убеждён в этом, — покачал белокурыми кудрями Майрон-Лалайт. — Как вы помните, Фингон унёс с места преступления чей-то фонарик. Он безусловно, мог бы пытаться скрыть преступление своего отца, матери или брата — но стал ли бы он лгать в таком важном деле ради Эленвэ? Куруфин, твоя жена утверждает, что ты видел, как Фингон выбросил фонарик, — сказал Майрон. — Это так? — Да, — согласился Куруфин, — и было ещё кое-что, Майрон. Я уверен, что убийца хотел убить не только Финвэ: мы все должны были умереть. — Возможно, но в момент убийства вас не оказалось дома, — пожал плечами Саурон. — Только потому что я так решил, — сказал Маглор. — Это я предложил всем отправиться на охоту. Отцу мы обещали, что останемся дома, чтобы обеспечить дополнительную охрану Сильмариллов. — Непослушные вы детки, — погрозил им пальчиком Майрон. — А идея сбежать из дома настолько хороша, Маглор, что можно подумать, будто я это предложил. Кстати, почему именно ты так решил? — Видишь ли, — вмешался снова Куруфин, не дав Маглору ответить на вопрос (хотя он, кажется, и не собирался), — я думаю, даже Мелькор не мог рассчитывать справиться с нами всеми быстро и сразу. Для любого другого убийцы — не-айну, я думаю, это было невозможно в принципе. Не говоря уж о том, что мы все очень сильны физически, даже Маглор и Карантир, — самые слабые из нас, у нас на тот момент было оружие и доспехи, которых не было ни у кого другого в Амане. Может быть, не все знают и помнят об этом, но вообще-то Оромэ подарил Келегорму двух собак — Хуана и Науро. Вторую собаку мы тогда нашли мёртвой во дворе. Келегорм думал, что её, как и дедушку, убил Мелькор, но я сам хоронил её. Собака погибла от яда, который должен был убить всех нас. — Ты знаешь, в чём именно был яд? — спросил Майрон. — Это был яблочный пирог, который часто готовили в доме Ингвэ; соответственно, готовили его и в доме Финарфина, и в доме Финголфина — но не в нашем. От пирога осталось полкусочка, но начинка и тесто были вполне узнаваемы. А вот тарелку, заметь, унесли — видимо, вместе с фонариком, поскольку по тарелке можно было безошибочно определить, где именно приготовили пирог. Я думаю, что убийца просто выкинул пирог, когда уходил, а бедная собака его съела. — И вы бы не удивились, откуда взялся пирог? — поинтересовался Майрон. — Нет. Вообще наши кузены и кузины приезжали сравнительно часто, но, как правило, виделись с кем-то одним или двумя из нас, чтобы отец ничего не заметил, так что если бы пирог вдруг оказался на столе у дедушки в его покоях, никто не стал бы задавать вопросов. Я не исключаю, — если верить в твою историю с балконом, Майрон — что пирог мог привезти Фингон и бросить в комнате или на балконе после того, как дедушка потерял сознание, а кто-то его выбросил. Может быть, Фингон сам его выбросил. — Послушай… — начал Маэдрос. — Нельо, Фингон мог не знать, что пирог отравлен, — пожал плечами Куруфин. — И вообще, сдаётся мне, такой план — тихо, по-доброму всех отравить, — вряд ли принадлежал Мелькору. Это скорее похоже на милого дядю Ноло. Или на тебя, Турукано. — Ты забыл, что я единственный в семье не люблю яблоки, — улыбнулся Тургон так приветливо, как будто бы его и не обвиняли в убийстве второй раз за вечер. — И я единственный никогда не умел делать этот пирог. Что же касается моей жены, то вы вправе не верить мне, как были бы вправе не верить и ей, если бы вам удалось допросить её, и она поклялась бы, что мы вдвоём были дома. Скажу только, что дома мы были не вдвоём: у нас в гостях был Финрод, и тебе, Майрон, безусловно, следовало бы поговорить с ним на эту тему до того, как он стал главным блюдом на твоей трапезе. — Ещё не вечер, — бодро ответил Майрон. — Мой милый душка Финрод, наверно, долго не задержится в чертогах Намо. Он обязательно ко мне вернётся и простит мне наше маленькое недоразумение. — Лалайт, а ты не забыла, что у него в Амане есть невеста? — насмешливо сказала Финдуилас. — Ах, эта самая Амариэ, я всё про неё знаю, — не девушка, а пустое место, — фыркнул Майрон. — Ты, наверное, как мой дедушка Финарфин и прадедушка Финвэ, считаешь, что из Амариэ не вышла бы хорошая невестка и мать? — спросила Финдуилас. — Неужели они так говорили? — удивился Гвайрен. — Дядя Финрод не любил об этом вспоминать, но они же всё время твердили: мол, не хватит у неё сил родить семерых, как у Нерданэль, так и жениться на ней незачем, — ответила Финдуилас. — Да, наша матушка молодец, — сказал Куруфин, — вот, Луинэтти, с кого надо брать пример. — Тебе? — насмешливо спросила Луинэтти. Куруфин покраснел, как маков цвет, вспомнив, что находится в чужом теле; он уставился в вырез своего голубого платья, почти закрыв лицо белокурыми локонами. — Ну, — буркнул он, — я надеюсь, что когда-нибудь тот, кто сделал с нами такое, вернёт нам те тела, которые были даны нам при рождении?.. — Ой-ой-ой, — прощебетал Майрон; из складок своего пышного синего платья он извлёк огромный веер в виде павлиньего пера и стал им кокетливо обмахиваться. — Неужели, милый Куруфинвэ, ты хочешь сказать, что тебе не нравится, когда тебя трахает кто-то очень похожий на Феанора, а ты, милая Луинэтти, на самом деле не любишь щупать белокурых девиц? Ах вы, врунишки! Ничего я для вас делать не буду. К тому же, — обратился он к Маэдросу, который тоже уже собрался поддержать просьбу брата, — это опасно, и я не уверен, что хоть один из них останется жив после такого. — Ты, Майрон, тут говорил про Финрода… — вздохнула Луинэтти, — а я бы так хотела снова увидеть крошку Ородрета… Куруфин с ужасом вытаращился на жену. — Какого такого Ородрета?! Я не буду! Я теперь с тобой вообще в постель не лягу! Вот наша матушка родила семерых и без всякого Ородрета! — ни к селу ни к городу воскликнул он. — Луинэтти, дорогая, — почти серьёзно сказал Карантир, — я вот помню, как Курво родился — бедная мама очень страдала. Ты же не заставишь бедняжку Курво семь раз проходить через такое испытание? — Шесть раз, — педантично заметил Амрод, — мы же близнецы. — Ну вот, — сказал Куруфин, — я всегда так хотел, чтобы у меня всё было как у отца. Я так надеюсь, что Майрон всё-таки… — Куруфинвэ, перестань мне своей матерью в нос тыкать! — заорала на него Луинэтти; поскольку она по-прежнему находилась в теле Куруфина, выглядело это, особенно для его братьев, очень и очень странно. — Я уже шесть раз рожала, и с меня хватит! Услышав какой-то странный звук, Майтимо обернулся и увидел, что на лестнице, ведущей вниз, стоит очень растерянный Туор. — Я зайду попозже, — сказал он и вышел. — Вот так среди людей и возникают нездоровые слухи об эльфах, — заметил Майрон. *** Маэглин, когда Аргон и Тургон оказались на безопасном расстоянии, спустился с лестницы, подошёл к Маэдросу и как-то вопросительно заглянул ему в лицо. Маэдрос хотел было отойти от него, или даже сказать, что он о нём думает, но не смог. Умом он понимал, что Маэглин предатель, убийца, что он чудовищным образом обошёлся с Тургоном, но сейчас Маэглин снова, как много лет назад, смотрел на него, как ребёнок на старшего. Он вспомнил, как Фингон подвёл к нему робевшего племянника, обнимая его за плечи, улыбаясь… — Тебе чего? — Ну вот… понимаешь, дядя Маэдрос… я-то думал… я думал, дядя Тургон, он такой… а он не такой… — Какой? — Я думал, он только с моим отцом так. Ну не по-хорошему обошёлся. А он и жену так готов был, — сказал Маэглин с каким-то благоговением. — Ошибся я в нём, вот что. Жалко. — Ты что имеешь в виду, Ломион? Тургон же рассказывал, как пытался спасти Эленвэ… — сказал недоуменно Маэдрос. — Плохо ты знаешь его, дядя Маэдрос, — тихо сказал Маэглин. — Я дядю Тургона очень хорошо понимаю. Только обращаться с ним совсем не умею, но это дело другое. Он ведь, знаешь, когда говорил — «должен был её спасти» — он ведь хотел её казнить, когда вытащит. Луинэтти же ей правильно сказала: не понимала она, что Тургон за брата из кого хочешь душу вытрясет. Ведь казнил бы, хотя все были бы против, хотя у них ребёнок и ему трудно было бы доказать, что это Эленвэ погубила дядю Аргона. Маэдрос с ужасом понял, что Маэглин прав. *** — Ну что же Гортаур нас так опозорил, — вздохнул Куруфин. — Как ужасно получилось. — Он не сказал ничего нового, Курво, — пожала плечами Луинэтти. — Ну разве что уж очень прозрачно намекнул на твою связь с твоим отцом, но прости, для меня это не новость совсем. А других, кроме нас двоих, это не касается. Ну разве что касалось твоей матери, но она на тот момент уже забила на это дело своё любимое долото, так что ей, боюсь, было бы всё равно. — Ты, наверно, обо мне очень плохо думаешь, Линет. — Да я же знаю, что это не твоя идея, Курво. — Да, — вздохнул Куруфин. — Это всё Мелькор. Я тогда был так не уверен в любви отца ко мне… с тобой у меня не ладилось на первых порах, и вообще… Я был словно тень его, как будто ещё один, запасной Феанор. — И он вбил тебе в голову, что если ты переспишь с отцом, он полюбит тебя, — тихо сказала Луинэтти, оглядываясь на спящего Келебримбора. — Да, — ответил Куруфин. — И ведь так и было. Уж не знаю, потому ли, что ему было за это стыдно, потому ли, что действительно было так хорошо, но одно время мы были очень близки. Но я слишком любил его. Слишком. Как и все. Я так хотел видеть его счастливым. Поэтому заставил его думать, что это самый верный способ заставить Финвэ полюбить его больше всех. Я виноват в том, что они сошлись. Может быть, я и виноват в том, что они оба погибли. Не знаю. — Брось об этом думать, Курво, — отмахнулась Луинэтти. — Что-то мне подсказывает, что и Финвэ, и Феанора погубил не тот, кто слишком много трахался, а тот, кому не дали. — Тише, дети услышат, — зашипел на неё Куруфин. — Кстати, а где же Рингил?.. *** Когда они уже ложились спать, Аргон почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. — Аракано… можно к тебе? — Да, — сонно ответил он и почувствовал, что Гвайрен забрался в его постель. Он лёг, прижавшись к стене и вдруг уткнулся лицом в грудь Аргона. — Аракано… мне страшно! Очень… Очень! — Гвайрен, ты что? Почему ты боишься? Ты же здесь, со мной. Даже если ты сделал что-нибудь плохое… я уверен, ты не нарочно и ты наверняка раскаиваешься в этом, правда же? — Я никому ничего плохого не делал, — простонал Гвайрен, — никому, ничего! Я не хочу больше… — он выдохнул и замолк. — Меня все ненавидят. — Но Финрод же тебя любил, я так думаю, — сказал Аргон, погладив белокурые волосы Гвайрена. По сравнению с самим Аргоном он казался совсем маленьким и хрупким. — Да, Финрод меня любил, но его ведь больше нет… и Ородрета… Ородрет тоже, может быть, не так сильно, но любил меня… Ородрет был такой застенчивый, нерешительный, но очень хороший, правда… — Гвайрен отчаянно разрыдался. — У меня никого больше нет. Я… всё, всё из-за меня… Не уходи!.. Аргон молча гладил его по голове и плечам, прижимая к себе. Он не знал, как ещё успокоить друга. — Гвайрен… ну ладно тебе… Там для нас уже принесли еду к завтраку, на столе у лестницы. Хочешь, поешь сейчас что-нибудь? Может, тебе сыра отрезать или солонины, а? — Не надо, — всхлипнул Гвайрен. — Ладно… прости… можно я с тобой останусь на ночь? — Конечно. — Спасибо… давай я завтра схожу на базар и куплю тебе груш… ты же любишь сыр с грушами… — Гвайрен ещё что-то тихо, сонно пробормотал и затих. Аргон похолодел. Откуда он знает? Он ему точно этого не говорил. Аргон вырос таким высоким очень рано; уже лет в пятнадцать он был выше Тургона и замечал, что в его присутствии другие иногда чувствуют себя неловко. Он ни с кем (кроме братьев и кузенов) не заговаривал первым и очень не любил говорить о своих предпочтениях — даже в гостях у родных. О том, что ему нравится или не нравится, знали только братья, сестра и родители. Аргон не мог заснуть. Шум моря, который раньше казался ему таким ласковым, теперь наводил ужас: он словно слышал в нём жалобные, тихие голоса, которые словно шептали: «всё… всё… всё кончено…». Он вспомнил, как Маглор рассказывал ему о том, как у него на глазах тонули друзья и родичи, вспомнил бедного Амраса и как при нём рыжие близнецы перебрасывали Сильмарилл из рук в руки… Наконец, он на мгновение забылся, но во сне печальные голоса стали звучать уже не снаружи, а внутри, в его сердце, в его душе. Аргон проснулся со слезами на глазах — и не он один. *** Аракано… Я прошу… Пожалей его… он совсем один… укрой его, защити… умоляю тебя… Не надо было его отпускать… но разве можно было знать? Не отдавай его! Не отдавай! Ни за что! Никому! И прости меня… *** Простите меня все… Прости меня, пожалуйста… брат… Разве я мог знать, что всё так обернётся. Разве я мог знать, что игра превратится в кошмар. Разве я мог знать, что это такое. *** Я не знаю, что это, — снег или пепел на моих ладонях. Он не тает. Он остаётся на моих ресницах. Мне кажется, что ты в лихорадке. И я тоже. Сердце? Глаза? Кости? Что это такое? О чём ты говоришь? Что тебе нужно? Если бы я смог коснуться тебя, может быть, моё тело смогло бы утолить твою жажду. На моём мече нет крови. В тебе больше нет крови. *** В чёрном затоне у самого берега закрутилась вода, взрывая песок; яростные, тугие струи вздымали вверх и крутили тяжёлые камни, ломали раковины. Почти невидимое, злое зелёно-лиловое сияние пронзило воду внезапной болью. Взметнулось облако пловучих, чёрно-зелёных волос, и в прозрачной пене появилась гибкая фигура Оссэ, яростного господина морей. Старая ива уходила корнями в воду, тонкие кружевные ветви тонули в волнах, и нежные листья на их кончиках превращались в мёртвые, склизкие ошмётки. Из ветвей, от коры ивы шёл тёмный дух растительного разложения: там пахло мхом, гнилой кожей, тухлой рыбой и улитками. Где-то из-за трёх стволов старого дерева послышался голос — ласковый, улыбчивый, весь какой-то мягкий и сладкий. — Оссэ, мне нужна твоя помощь. — Сейчас? — Чем скорее, тем лучше. — Я не уверен: мой повелитель Ульмо сейчас гневается из-за того, что происходит в Средиземье: я боюсь вмешиваться. — Оссэ, мы уже столько раз с тобой говорили об этом. Ты айну: ты сам повелитель вод Эндорэ. Ульмо слишком много занят тем, что его не касается: он то помогает Тургону, то провожает в плавание юного Эарендила… А мне-то всего нужно, что получить то, что мне принадлежит. — Я постараюсь. — Прошу тебя. Я сделал ошибку. Мне нужно покинуть этот город как можно скорее. — Назначь день; подай знак. — Договорились… Сладкий голос растаял, и берег стал ещё темнее. Ива, одинокая и холодная, шелестела на ветру, пустая, покинутая. Из её покрытых бледным лишайником гнилых корней словно раздавался в волнах тихий шёпот: обманщик, обманщик, обманщик… И тому, кто убегал от берега под сень дворца, показалось, что среди безвольных ветвей появилась тонкая, бессильная белая фигура с петлёй на шее; она качалась среди листвы, а запах мёртвых стеблей и ракушек полз всё выше и выше по берегу. «Что тебе надо? Чем же это я тебя обманул? Я ничем тебе не помешал. Я не предатель. Да, я не предатель. Подумаешь. Мне даже Финвэ никогда не является, а ты…» Он лгал, как всегда. Каждое утро, открывая глаза, он слышал звон пружины ларца, а потом снова и снова раздавался отвратительный звук: это ломался череп Финвэ. х р я п х р я п х р я п