Loving Longest 2

Финарфин Финголфин в очередной раз поссорился с Феанором. Он выбежал во двор, красный, разгорячённый. Финарфин подошёл к нему, протянул руку и сказал: — Он опять кричал на тебя, да? Я тебе очень сочувствую. Финголфин обнял его — быстро, как всегда, так быстро: младшему брату казалось, что на него вообще никто не мог обращать внимания больше пяти минут. Финарфин (по крайней мере, сам он так думал) потом подрос ещё немного, но старший всегда был больше чем на голову выше. И это ощущение — Финголфин, такой высокий, над ним, его сильные, крепкие руки (а старший весь дрожал от злости), его горячая грудь, пахшие лавандой тёмные, тяжёлые волосы… Внутри у него вспыхнуло пламя, погасить которое он так и не смог. Это ощущение всегда оставалось с ним — объятия высокого, сильного брата, его мимолётное внимание, жар… Он пытался это вытравить из себя; старался как можно дольше быть вне дома (никто особенно не обращал на это внимания). Финарфин часто посещал Тол Эрессеа, общался с королевской семьёй тэлери, часто выходил с ними в море, пару раз даже посетил Эндорэ. Наконец, он договорился с королевской дочерью, Эарвен, о браке. Финарфин не скрывал от неё, что не влюблён, но у девушки по этому поводу не было никаких возражений: она так хотела быть женой королевского сына, поселиться в дворце в Тирионе и носить нолдорские драгоценности. В первую брачную ночь он два раза честно попытался исполнить свой супружеский долг. Сначала его замутило, он пожаловался на головную боль, уселся с ногами в кресло, как был, в ночной рубашке. Больше всего ему сейчас хотелось побежать в спальню к родителям и жаловаться, жаловаться, жаловаться — «я не хочу, не хочу, мама, можно я останусь с вами?». После второго раза его буквально начало тошнить. Он босиком выбежал на балкон-террасу, выходившую в сад, перепрыгнул через перила; почувствовал во рту вкус тёмного тэлерийского вина и понял, что его сейчас вырвет. Он засунул голову между стеной дома и бочкой для стока воды. Ощущение от прикосновения губами к её мягкой груди напомнило, как ему, маленькому, сестра Финдис заталкивала в рот противную тёплую кашу. Как будто его тошнило с тех пор, а вырвало только сейчас. — Да ладно, ничего, — зевнув, сказала Эарвен, погладила себя кончиками пальцев по груди (это выглядело странно — как будто бы в спальне на мгновение появился другой мужчина) и с сожалением застегнула рубашку. — Ты же знаешь, я совсем не хочу рожать… Со временем его мать стала всё чаще заговаривать с ним о детях: у Феанора уже было трое, родился первенец и у Финголфина. Финарфин без особого удовольствия посещал брата. Он не любил детей, но позволял маленькому Фингону поиграть со своими золотыми волосами: ребёнок был тихим и воспитанным. — Прости, что я так к тебе пристаю, — тихо вздохнула Индис, глядя, как Фингон сплетает вместе её косу и косу Финарфина; у сына цвет был чуть темнее, и это было очень красиво. — Ты такой красивый, милый, Инголдо, я бы так хотела увидеть твоих детей! Я понимаю, вам с Эарвен хочется ещё повеселиться, попутешествовать; ну так оставьте своего ребёночка мне, я с такой радостью с ним посижу! Да и папа будет не против… — Папа будет не против! Надоело! Уехать, что ли, к твоему родичу Тинголу в Эндорэ… — злобно, сквозь зубы, говорил Финарфин жене вечером. — Послушай, — сказала жена, — ведь это возможно… Если у нас будут дети, твой папа нам построит отдельный дом, у нас будет столько всего… Только представь, Инголдо: дворец в Тирионе, опаловые фонтаны, розы… — Этого никогда не будет: ты не хочешь беременеть, а я не хочу исполнять супружеские обязанности, — уныло ответил Финарфин. — Инголдо, будет… — почти беззвучно прошептала жена. — Послушай, я знаю один способ… Финарфин не ожидал, что сможет полюбить детей, но всё-таки это произошло. Добрые, хорошо воспитанные, они не доставляли никаких хлопот и даже когда они окончательно переезжали от Индис в их дом в Тирионе, большую часть времени проводили в доме Финголфина с Фингоном и… …и с Тургоном. Всё было бы так хорошо, если бы не Тургон. На маленького Тургона Финарфин почти не обращал внимания: он был тихим и замкнутым ребёнком, который часами складывал мозаики из стекла, сидя на краю фонтана. Но потом он вырос. Финарфин хорошо помнил, как пришёл однажды в дом Финголфина после многомесячного перерыва, и рядом с братом стоял Тургон — словно его прекрасное, ещё более светлое и беспорочное отражение в прозрачной воде. Он был выше отца, тоньше и волосы у него были длиннее. И если Финарфин о Финголфине запретил себя думать, потому что тот был его родным братом, потому что он возненавидел бы его, если бы узнал о его чувствах, то Тургон выглядел так, словно бы никто даже не имел права думать о нём — его серые глаза словно бы и не глядели на тебя. Смотря ему в лицо, Финарфин видел как будто бы лучистое, прекрасное — но непрозрачное стекло; он мог лишь пытаться заглядывать в это стекло, но никогда ничего не мог увидеть за ним, как будто бы это был прекрасный дом, куда его никогда не пустят. Финарфин пытался оставаться с племянником наедине, удерживать его разговорами, придумывать какие-то совместные дела, но всё время видел, что тому невыносимо скучно общаться с ним, что он для Тургона не существует. Он видел, что эту непроницаемую преграду Тургон раскрывает только, когда рядом родители или старший брат, иногда — для его сына, Финдарато. Финарфин завидовал сыну, но не слишком: на самом деле Финарфин хотел, чтобы Тургон до боли сжал его в объятиях, повалил на песок в саду, раздвинул ноги, как женщине; может быть, даже, чтобы ударил по лицу; хотел полностью оказаться в его власти, что бы ни было. Но он прекрасно знал, что соблазнить Тургона на такое нельзя ничем. Однажды летом они с семьёй Финголфина жили в доме на Тол Эрессеа. Было очень жарко, и Финарфин заметил, что Тургон уходит куда-то далеко по берегу. Он незаметно последовал за племянником, спрятался за камнями — и увидел, как Тургон сбрасывает с себя одежду, увидел очертания его бёдер, ягодиц, увидел всю его наготу, как его волосы стелются по блестящим тёмным волнам; как он выходит на берег. Он не смел подойти ближе, зная, что его следы будут видны на пляже, но он видел, как спящий Тургон свернулся калачиком, видел белые искринки песка на его щеках, животе и коленях. Со стыдом и ужасом он почувствовал невыносимый жар в своём теле, понял, что у него мокрые штаны — наверно, это был первый раз, когда это случилось, когда он не трогал себя руками. Финарфин приходил сюда ещё несколько раз. Каждый раз было всё стыднее и стыднее; мечты были всё жарче и жарче. И однажды, отойдя уже далеко от моря, он зашёл в цветущую рощу глициний; розовые лепестки падали ему на влажный лоб и прилипали к щекам. Там, на тропинке, на фоне розового неба, он увидел черные очертания высокой фигуры. Да, он знал, что это не Тургон; он понял даже, что это не эльда. Но он позволил незнакомцу прикоснуться к себе, позволил снять с себя одежду и позволил всё время, пока серебряный свет Тельпериона заставлял словно парить в воздухе лиловые соцветия, давать себе уроки. Он узнал, как удовлетворить, насытить своё тело, используя при этом тела других. — Приходи завтра, мой сладкий Арафинвэ, — шептал незнакомец, — дай мне прикоснуться к твоим медовым кудрям… Финарфину было так обидно, что он столько лет жил без всего этого, что насытиться ему становилось всё труднее и труднее. И тогда Мелькор сказал, что есть и другие юноши помимо гордого Тургона, — юноши, которые не посмеют отказать сыну нолдорского короля… …Алдамир немного испортил ему настроение своими слезами, но удовольствие того стоило. Он поднялся наверх, убедился, что Алдамир ушёл, закрыл дверь. Потом спустился в подвал, чтобы проверить, что там всё в порядке, и почувствовал, что там кто-то есть. На полке горел светильник, а рядом стояла Эарвен. На ней была розовая, вышитая золотом блузка, груди не было видно (хотя, надо признать, она у неё была небольшая) и на ней были серебристые нижние штаны Алдамира, которые тот, видно, не успел или уже был не в силах надеть, спущенные до середины бёдер. Финарфин рассмеялся, подошёл к ней; он был слегка пьян — выпил и до, и во время того, что он делал с Алдамиром. — Сними их, — сказал он. — Тебе-то это зачем? — сказала она. — Чужие ведь, — ответил он, смеясь. — И как я в спальню пойду? — А где твоё платье… юбка? — спросил Финарфин, отпивая ещё из серебряного кубка, стоявшего на винной бочке. — Тебе какое дело! — ответила жена. Ему показалось, что она тоже что-то пила. — Раз тебе так не нравится, снимай сам. Он стянул с неё, не глядя, штаны, почувствовав ещё раз запах того, что здесь произошло. Он не ожидал, что желание захватит его снова. В конце концов, всё было не так уж плохо. И даже совсем не противно, особенно в качестве третьего блюда, после, когда первые желания уже утолены. Финарфин не очень удивился, когда жена сообщила ему, что беременна. Он был совсем не против шестого ребёнка, но почти сразу заметил, что Эарвен ведёт себя странно. Подумав, он понял, что в доме вообще многое стало странным после того, как ушла Луинэтти. *** Анайрэ На полу палатки стоял обтянутый промасленной тканью небольшой лёгкий ящик, с которым они давным-давно путешествовали по Аману. Дрожащими руками Анайрэ бросила в него два тёмных прочных платья, потом чёрный плащ. Пешком, так пешком, она готова. Раздался тихий звон серебряного колокольчика, висевшего у входа. Анайрэ обернулась: в палатку вошла Эарвен. Её носик и глаза были совсем розовыми, в руках она комкала платочек. Было видно, что она плакала. Анайрэ взяла её за руки и поцеловала в мокрую щёку. — Ну что ты! Эарвен… я понимаю, тебе так тяжело… тяжело видеть сейчас тех, кто… но хотя бы Феанора с нами нет. Мы ведь все будем вместе, Эарвен, я, наши дети, мы их не отпустим одних! Эарвен… — Ты не понимаешь… — Эарвен снова всплакнула. — Я не могу с вами идти… Совсем… У меня будет ребёнок. В конце мая следующего года… Мне так нужна помощь… Луинэтти меня давно бросила, с Галадриэль вообще стало невозможно разговаривать… — Но ведь можно что-то придумать?.. — Не знаю… Я так надеюсь, что Финарфин меня не оставит… Мне кажется, он на самом деле хотел бы остаться. Ты же… ты же поговоришь с Ноло, правда? Мне так не хочется, чтобы они ссорились… У Анайрэ на глазах появились слёзы. Бедная Эарвен! Бедный малыш! Конечно, Финарфин не должен никуда идти. Финарфин заглянул к ним; он подошёл, тоже обнял Эарвен и сказал: — Милая, тебе нельзя плакать! Совсем нельзя. Пожалуйста, возвращайся к себе! Я всё устрою. Мы уедем завтра домой, в Тирион, вдвоём, я тебе обещаю. Эарвен вышла, а Финарфин повернулся к Анайрэ. Что-то странное появилось в его глазах; розовые губы по-прежнему были сложены в милую, детскую улыбку, но глаза щурились, как будто он видит что-то мерзкое, пальцы сжимались и разжимались, словно отталкивая нечто невидимое. — Анайрэ, я хотел бы тебе кое-что показать. У меня есть кое-что. — Он снял с плеча расшитую зелёную сумку. — Ты знаешь, что это. — Мешок раскрылся и Финарфин вытащил наружу двумя пальцами кончик ткани. — Это шарф Ноло, он его потерял на празднике… наверно, — сказала Анайрэ; она запнулась, увидев выражение лица Финарфина. Финарфин вытащил его дальше, и она увидела тёмные пятна, впитавшиеся в пушистую ткань. — Я ездил в Форменос. Хоронить отца. И я нашёл это во дворе. Ты понимаешь, что это значит? Ты понимаешь? — Голос Финарфина становился всё тише и тише. Его щёки заливались краской. — Н-нет… — с трудом выговорила его невестка. — Где он был в тот день, Анайрэ? Дома? Он был дома? Ты же не будешь меня обманывать? — Он… он… мы были вдвоём с Аракано… больше никого дома не было. Он вернулся поздно, и вся одежда была мокрой от дождя… — Твоего мужа и старшего сына не было дома, — прошептал Финарфин. — Шарф твоего мужа остался в Форменосе. Ты понимаешь, что это значит? Они убили моего отца. Финвэ. Скорее всего — вдвоём. И отдали Мелькору Сильмариллы. Вот до чего дошёл мой брат в своей ненависти к Феанору… У неё не хватило сил заговорить об этом с Финголфином. Она не могла произнести ни слова, не могла упомянуть ни Форменос, ни Финвэ, ни синий шарф, который она связала для него на прошлый день зачатия. — Ноло… — сказала она. — Ноло, я… не могу остаться с тобой. Не могу. — Я этого ждал, — тихо и покорно сказал он. — Ладно. Я понимаю. — Просто… Понимаешь, оказывается у Эарвен будет ребёнок. Они… Финарфин тоже не сможет пойти с тобой. Они должны остаться. И Эарвен очень нужна помощь, она сейчас так одинока… — Конечно. Конечно, Анайрэ. Какое счастье!.. Я так рад. Мне так жаль, что Турукано настаивает на том, чтобы идти со мной, — всё это может быть слишком тяжело для его жены и маленького ребёнка. — Финарфин и Эарвен очень просили никому не говорить об этом, даже их детям, — сказала Анайрэ. — Сейчас как-то не время… Финголфин вздохнул. — Но, по крайней мере, я должен буду сказать об этом Феанору. Просто должен. Феанор не поймёт, если я скажу ему, что наш младший брат не пошёл за ним только потому, что послушался Валар. Анайрэ так не хотелось выпускать малыша из рук! Но, кажется, родители и не спешили его забирать. — Как же вы его назовёте? Я бы назвала его «Калион» — «сын света» или «Калеммакил» — «меч света»… — Ты что, с ума сошла? — напустился на неё Финарфин. — Свет?! Какой сейчас может быть свет? Вот когда подрастёт, мы придумаем ему имя… Так он и остался у неё дома — без имени. Перед тем, как покинуть Валинор, Финголфин раздал свои богатства спутникам. Часть он отдал на хранение Финарфину и его сыновьям, и вернувшись в Тирион, Финарфин почему-то не вспомнил о том, что половина ящиков, которые он вернул на склады и в сокровищницы в королевском дворце Финвэ, принадлежит брату и его семье. Все свои владения Финголфин отчасти продал, в основном — раздарил семьям остававшихся в Валиноре эльфов, чтобы те могли жить безбедно в отсутствие своих родных. У Анайрэ остался только дом, в котором они всегда жили — с садом и огородом. Её никто не навещал: близких друзей и родных не осталось, а остальных можно было не пускать дальше прихожей. Иногда она собиралась с духом и напоминала Финарфину о том, что у неё живёт его сын: ей хотелось порадовать его, сделать ему пирог или торт, а всех нужных продуктов в её маленьком хозяйстве, конечно, не было. Сама она, как и другие эльфийские женщины, готовить была не обучена, но она столько раз видела, как это делают Финголфин и Фингон, что печь яблочный пирог оказалось не так уж сложно. Финарфин, недовольно пофыркивая и посвистывая, писал для неё записку управляющему, и ей всегда было неудобно перед этим управляющим — получалось, как будто это она такая прожорливая. Она надеялась, что сможет встречаться с мальчиком, когда он уедет к родителям, но Финарфин ни разу не пригласил её к себе. Анайрэ лишь несколько раз смогла увидеть его издалека. Она так надеялась, что он счастлив… Финарфин Первые годы после того, как случилось всё это, запомнились Финарфину, как время небывалого блаженства. Он, наконец, был один. Не было отца, не было братьев, не было скандалов, ссор, шумных племянников и их приятелей. Финарфин немного скучал по Финроду и особенно по Ородрету, но это можно было пережить. И самое главное — он стал единственным для всех остальных. Единственным королём, единственным представителем королевской семьи; все надеялись только на него, все оставшиеся в Амане нолдор ждали его слова, его поддержки, его утешения. В первый раз в жизни он оказался в центре всеобщего внимания. Он с упоением напоминал всем о своей беде, утирал слёзы, каялся за совершённое его родичами братоубийство перед встречными тэлери — всё это было очень и очень приятно. После Исхода в Амане ваньяр впервые стало больше, чем нолдор; хотя Финарфин и хотел оставаться их королём, ему было, в общем, безразлично, сохранят ли его подданные, когда самые мудрые и одарённые нолдор покинули Аман, своё мастерство, славу и даже свою речь. Он проводил недели в доме дяди Ингвэ, начал шепелявить и говорить в нос, как молодые ваньяр; Финарфин стал всё чаще и чаще заявлять даже, что ему стыдно, что он нолдо. Кому-то другому (хотя бы тому же Финголфину) это всё должно было бы показаться унизительным, но Финарфин радовался: наконец-то окружающие видят, какой он, Финарфин, милый, какой послушный, как он повинуется воле Валар, воле своего дяди, матери (которая, впрочем, очень редко встречалась с ним), как он готов всем угодить. Делить всё это с самым младшим сыном он не хотел. Он видел, что Эарвен тоже потеряла интерес к ребёнку. Все планы, которые она строила, когда была беременна им, как-то забылись. Гибель Финвэ дала им то, о чём они грезили: верховную власть и отсутствие соперников. Кроме того, роды оказались для его жены невыносимо мучительными — то ли она не готова была к такому испытанию, то ли возраст сказался?.. В любом случае видеть сына после этого она ещё долго не хотела. Гвайрен — Давай познакомимся, — сказал Ингвэ. Он не знал, что ответить. Имени тогда у него не было никакого. — Я сын Финарфина, — он покосился на отца. — Тётушка говорит, что я нолдо… — Тут гордиться нечем, — сказал Ингвэ, — по крайней мере, сейчас. — Он даже не умеет толком писать, — сказал Финарфин. Предыдущая реплика дяди заставила его слегка скривиться, но возражать он не стал. — Что ты от неё хочешь, — Ингвэ пожал плечами. — И он разговаривает и ведёт себя, как нолдо. Садись, пиши: «Этот город они назвали Валимаром Благословенным и перед его восточными вратами был зелёный холм, Эзеллохар…». — Ezello… как это пишется? — спросил он. — Безобразие, — сказал Ингвэ. — Милый Ингалаурэ, — обратился он к Финарфину, — твому сыну ещё долго нужно учиться. — Конечно, — вздохнул Финарфин, — это наша вина… но мы с женой были просто не в силах… — Я готов взять это на себя, — сказал Ингвэ. — В моём доме для него найдётся место. — Мне за него так неудобно, — Финарфин дружески взял дядю под руку. — Мы можем не говорить, что это твой сын; я представлю его, как менестреля из твоего дома. В доме Ингвэ его называли «Инголдорион», принадлежащий Инголдо — Инголдо-старшему, Финарфину. Это «инголдорион» было как-то с маленькой буквы, не имя, а прилагательное — настоящего имени у него так и не появилось. Его обучением занялась Элеммирэ, невестка Ингвэ — ваньярка с необыкновенно длинной шеей и бледными глазами: ему всегда казалось, что она вытягивает шею, чтобы не видеть его. Каждый день начинался с того, что он переписывал, читая при этом вслух, её поэму «Алдудэниэ», «Плач по Двум Деревьям»: на это уходило три часа. Потом его заставляли читать и заучивать другие книги — анналы, поэмы, грамматику. Никто не спрашивал, что ему интересно и чего ему хочется — приходилось лишь механически повторять отдельные фразы. Анайрэ всегда с любовью рассказывала ему о Финголфине и своих детях, иногда, правда, оговариваясь — «…когда он ещё был хорошим», но он просто не верил, что Финголфин и Фингон могли стать плохими. Здесь об Анайрэ и её семье упоминать было нельзя: о Финголфине здесь говорили только, как о нарушителе воли Валар и братоубийце. Он жадно прислушивался к любым упоминаниям о его братьях и сестре, но о них тоже говорили мало. Через полгода за ним приехал отец. Финарфин После обучения в доме Ингвэ сына всё-таки пришлось забрать к ним в дом. Финарфин видел, что юноша так же, как он сам, хочет угодить, как он хочет, чтобы его полюбили, видел, какой он послушный, какой добрый. И тут словно кто-то — хотя Мелькора рядом давно уже не было — стал весело подталкивать его под локоть, и твердить «давай, давай»! — Мне кажется, ты сейчас даже чуть выше меня, м? — спросил он сына. Сын восторженно смотрел на него. — Давай померяемся ростом, — продолжил Финарфин и прижался к нему лбом, потом — спиной, почувствовав его ягодицы. Он знал, что иногда для него достаточно только посмотреть, ведь было достаточно одного вида обнажённого Тургона, чтобы кончить, и он сказал: — Мне кажется, мы одного роста. Но, наверное, я пока красивее тебя? — сказал он с добродушной вроде бы насмешкой. — Покажи мне себя. Сними рубашку. Сын покраснел, покраснели и его нежные полупрозрачные ушки; он разделся до пояса и почти отвернулся. — Ты очень хорош собой, — сказал Финарфин. — Очень. Не только лицом — но и плечи, грудь… Но ты должен показать мне всё, ноги… бёдра, это тоже очень важно. — Совсем снять всё с себя?.. — спросил тот. «Я только посмотрю, я только посмотрю, я только посмотрю…» — Да, — сказал он после минутного раздумья. Сын стоял перед ним, юный, невинный; кажется, даже его грудь порозовела от стыда. У него была голубая прожилка на ноге; отец ещё раз оглядел его ниже пояса, всё более и более жадно. Наверное, скоро ему понадобится жена, нудная, навязчивая тварь вроде этой ползучей Амариэ. И свой член, такой красивый, он отдаст ей… В сущности, они же сейчас живут совсем одни, ни братьев, ни надоедливых племянников, никто не бывает у них, кроме дяди Ингвэ… Финарфин сам сбросил одежду, мгновенно, даже сам не понимая, как это получилось. — Я красивее? — спросил он. — Посмотри на меня. Не стыдись, посмотри. — Конечно, ты намного красивее меня, — ответил сын тихо, но искренне. — Что у меня красивее? — переспросил Финарфин настойчиво. — Рот… глаза… руки… всё-всё… — Тогда поцелуй то, что у меня красивее, в знак уважения ко мне. Юноша, слегка приподнявшись на цыпочки, поцеловал его глаза, потом нос, губы, шею. Он был так близко. Продолжая направлять его робкие, неумелые поцелуи, он уже знал, что не удержится, и ему хотелось истерически хохотать от возбуждения. Он протянул руку, взялся за его член и сказал: — А это, пожалуй, не хуже моего. Нет, он даже определённо лучше… Жаль, что его никто не увидит. Однажды, вернувшись домой, он не нашёл сына. Его нигде не было. Финарфин метался по своим покоям, один раз осмелился небрежно спросить о нём у слуг (для них его сын был тэлерийским родственником Эарвен) — те сказали, что не видели. Наконец, на закате сын появился; он был одет в его старую зелёную рубашку, пуговицы для которой ему подарил ещё Феанор, и отцовские же уличные штаны и туфли, и радостно улыбался. В руках у него были два граната и апельсин. — Прости… мне так хотелось посмотреть город. Там так красиво! Я ни с кем не разговаривал… только смотрел. Не думай, я ничего не брал из дома, кроме одежды, ничего не тратил. Это мне на рынке подарили просто так… — Я рад, что ты вернулся, — сказал Финарфин. Сейчас их могли слышать слуги. — Я собрался уезжать завтра на Тол Эрессеа, давно хотел показать тебе наш домик. Я тебе там тоже кое-что подарю. Стоя у окна с видом на море, на берег, где когда-то Финарфин впервые случайно увидел обнажённого Тургона, сын смотрел на звёздное небо. Отец надел ему на предплечья широкие, серебряные ваньярские браслеты — когда-то ему подарил их дядя Ингвэ. Финарфин нежно поцеловал сына, и, отведя подальше вглубь комнаты и закрыв ставни, как обычно, засунул руку ему сначала под рубашку, потом — в штаны. Когда сын проснулся утром, от одного из браслетов тянулась цепочка к каменной стене подвала. — Теперь ты знаешь, что надо было себя вести хорошо, — сказал Финарфин, — но теперь уже поздно. Всегда слишком поздно понимаешь, что надо было хорошо себя вести. Но уже ничего не изменишь. Сейчас как ты себя ни веди, всё равно будешь мой. Так что раздевайся, это ты уже умеешь. — Отец, прости, пожалуйста… — выговорил тот еле слышно. — Пожалуйста, прости… Я не хотел… я не хотел… — Да, я знаю, — сказал Финарфин, раздеваясь. — Я знаю, что ты не хотел. Я знаю, что ты хотел другого. Сейчас ты, миленький, мне расскажешь, чего ты хотел. И я тебе это дам. Только сначала скажи… Анайрэ Всё это время она медленно погружалась во тьму: перестала зажигать свет, практически перестала есть. Она слышала когда-то, давным-давно, от короля Ольвэ, что эльф может устать от жизни так сильно, что его тело просто исчезает, — душа уже не может поддерживать его. Она засыпала и каждый раз надеялась, что тьма будет вечной — но наступало утро и она снова видела свет за грязными окнами. У неё был странный характер. Она не знала, способна ли любить, как другие: она влюблялась не в мужчин и женщин, а в их чувства. Ей всегда было очень больно за тех, кто влюблён безнадёжно, и её заветной мечтой было стать счастьем кого-то такого с разбитым сердцем, принести отчаявшемуся неожиданное утешение. Она с самого начала знала, что Финголфин полюбил кого-то, с кем не может быть вместе, и для неё было самым радостным, что только можно вообразить, заменить этого другого. Она знала, что он благодарен и счастлив. И она не могла понять, почему Финголфин своими руками разрушил всё; как он стал таким, почему отнял жизнь и будущее не только у их детей, но у сотен и тысяч своих друзей и подданных. Она была уверена, что, хотя Финголфин и обещал следовать во всём за Феанором, если бы Финвэ не погиб, то всё это их не коснулось бы — ни исчезновение Сильмариллов, ни резня в Альквалондэ. Она больше не хотела его знать. Потом был этот сон. Она услышала голос — нет, не голос, крик Турьо, и она понимала, что этот крик звучит только у него в душе, что он никогда не выразил бы такой боли вслух. Голос его она слышала каждую ночь; потом она стала слышать его и днём. Мама, прости, я не уберёг сестру! В отчаянии бросилась она к дворцу короля Арды. Она не обращала внимание на снег, холод, тьму; воздуха не хватало, у неё стала идти кровь носом и горлом. Она добралась до первых, медных ворот обители Манвэ и постучала. Слышались голоса, которые велели ей уходить. Может быть, какие-то из этих голосов только чудились ей: она не знала, в самом ли деле был этот колокольный звон, что-то похожее на стук колёс по каменистой земле, правда ли слышался запах молний и дыхание тумана. Врата раскрылись (раскрылись ли? — может быть, они остались заперты?) — и перед ней появилась очень недовольная прислужница Варды, Ильмарэ. — Мы узнали, что Аредэль действительно была убита, — сказала она. — Можешь идти домой. — Кем? Врагом? — Нет, своим супругом, — сказала Ильмарэ и скрылась. «Супруг?.. Супруг? Что же это за чудовище?.. Неужели она всё-таки выбрала одного из сыновей Феанора?..» Она стала спускаться, обойдя далеко дом короля Ингвэ, белые шпили которого виднелись за серо-голубыми скалами. И вдруг на тропинке ей попался Финарфин, одетый в тёмно-зелёный костюм для верховой езды, постукивавший плёткой по зелёно-золотистому сапожку. — Хочешь к нам в гости? — спросил Финарфин, улыбнувшись своей «розовой», как она её называла, улыбкой. Когда-то, давным-давно, деверь казался ей милым, славным существом; про себя она называла его «цветочек». Теперь весь он стал каким-то засушенным, застывшим, словно высохшая рыба-шар. Она приписывала это тому, что его — как и её, и Нерданэль — постигло горе, но всё-таки до конца в это почему-то не верилось. — У Эарвен день зачатия, — продолжал он, — мы, конечно, широко не празднуем, но… будем рады. Она не очень хотела разговаривать с ним сейчас, но желание увидеть воспитанника оказалось сильнее. За столом народу было немного; Финарфин, извиняясь, посадил её в самый тёмный угол и никому не представил — она понимала, почему. Большинство гостей принадлежали к эльфам-тэлери, у которых до сих пор упоминание о Феаноре и его родичах вызывало неприятные чувства. Рядом с ней сидел скромный, совсем молодой тэлерийский моряк; он рассказал ей, что ему разрешили навестить в Средиземье своего деда и дядю, и он отплывает туда на следующий день. — Хотите, я покажу вам корабль? — спросил он. Тэлери взял её под руку Большинство гостей остались дома — они видели белые корабли тэлери много раз; Финарфин и Эарвен о чём-то разговаривали с матерью Эарвен. На пристань пошли только она, её воспитанник, Амариэ и хозяин корабля. Она осторожно погладила тонкую резьбу поручней, заглянула вниз, в узкие, но удобные каюты. Теперь она знала, что делать. Последним, что осталось у неё из всех сокровищ Финголфина, было обручальное ожерелье. Капитан корабля всё-таки согласился его взять в качестве платы за проезд, но попросил её подняться на корабль ночью и как можно меньше выходить на палубу: всё-таки по ней было видно, что она нолдо, и другим его спутникам это могло быть неприятно. Гвайрен Пришло время, когда отец стал выпускать его на улицу, так никому и не говоря, кто он; сам юноша тоже молчал. Отец наказывал его за разговоры с посторонними, устраивал бешеные сцены ревности, иногда даже поднимал на него руку. Обида и горечь первых раз сменилась равнодушием. Потом его сознание стало как-то тонуть: краски меркли, жизнь стиралась в серую полосу, подвал стал казаться уютным. И, погрузившись во тьму, душа его оказалась где-то на одном уровне с душой Финарфина: он стал понимать его, осознал, что Финарфин просто хочет оживить их отношения, что он развлекается, намеренно создавая поводы для ревности. И сын стал ему подыгрывать: он нарочно мог пройти мимо гостя, коснувшись рукавом или тряхнув локонами, задеть кого-то: потом он отчаянно рыдал, каялся, стоял перед Финарфином на коленях. Было приятно видеть, что отец доволен. Он увидел нянюшку за столом, в самом углу и быстро сел рядом с ней. Они ни о чём не говорили: он просто клал еду на её тарелку и смотрел, как она ест, хотя сам был очень голоден (отец вчера в наказание оставил его без еды). Он смог взять её под руку, когда они поднимались на пристань; он подумал, будет ли отец наказывать его за это. — О, как страшно тут! — сказала Амариэ. — Всё качается. Он подумал, что ему совсем не страшно: после каменного мешка, в котором он жил, сердце у него стало бешено колотиться от радости, когда он почувствовал, как корабль качался у него под ногами: это было прекрасное, незнакомое ощущение. Он столько читал об этом в книгах, но теперь у него на самом деле под ногами была чистая, гудевшая от их шагов палуба, над головой голубое небо: он был так счастлив, что готов был разрыдаться. Нянюшка ласково, с тревогой посмотрела на него. Капитан провёл их вниз. — Что это? — спросила нянюшка. — Это особое отделение, в котором можно спрятать особый груз или укрыть важного пассажира, — объяснил тэлери. — Наши сородичи в Эндорэ давно стали делать такие. Конечно, это вряд ли спасёт от большинства прислужников Врага, но обманет излишне любопытных аданов. Надеюсь, это никогда не понадобится… Уже вечером, когда на небе загорелись звёзды, он увидел её силуэт на пристани. Она разговаривала с капитаном-тэлери, и в руках её словно показалось снятое с неба созвездие, сверкнувшее в тусклом свете фонаря. Он знал, что это её бриллиантовое брачное ожерелье и понял, что это означает: она хочет уехать. Ему уже пора было возвращаться домой, в свою постель. Отец замкнёт замочек от цепочки на его браслете, потом захлопнет решётку. Хорошо бы сразу. — Завтра в полдень, — услышал он молодой, весёлый голос капитана. Она прошла мимо него, не заметив его; он взял её за руку. — Вы как, тётушка? Уже домой? — Я уезжаю, — сказала она. — Уезжаю. — Она поцеловала его в лоб и щёки. — Я люблю тебя, малыш. Пусть тебе всегда будет хорошо у папы с мамой. Он не смог ничего ответить. Нет, Финарфин не захотел захлопнуть решётку сразу. — Твоя мамочка ушла в гости к своей невестке, — сказал он сыну. — Хороший день, м? Ты же погулял немного, а? — Прости меня, папочка. — Да ладно, ты не так уж плохо себя вёл, — усмехнулся Финарфин, поглаживая его по щеке. — Ты такая душечка. И даже почти не пил. Сейчас хочешь? Мамочка мне говорит, чтобы я тебя не спаивал, но, честно говоря, я тебя очень люблю пьяным. Сейчас же можно, после праздника. Он пил, он повалился на постель, притворился, что не может расстегнуть пуговицу на штанах — но он был в таком ужасе и возбуждении, что не мог опьянеть. Отец уже совсем ничего не соображал: сын впервые за много лет смотрел на него с жалостью, думая, какое же у него прекрасное на самом деле тело. Золотые волосы Финарфина рассыпались по красной подушке его постели; сын поглаживал его по плечам и рукам, успокаивая и усыпляя; говорил ему что-то, подтверждая, что день был прекрасный, что его, Финарфина, все любят, и между прочим сказал: — Папочка, я выйду, подышу воздухом? Совсем немного… Хочешь ещё выпить? — Конечно… не надо, хватит, — пробормотал Финарфин. — Подыши… пока. Он поднялся наверх. Заря уже занималась за морем, волны начали розоветь. Он подумал, что надо уже бежать на пристань, но решил хоть что-то прихватить из дома. Он не решился брать книги снизу, оттуда, где лежал на его постели отец. Он поднялся наверх: никто не видел его. Но здесь ничего ему не принадлежало. Он заглянул в кабинет матери, посмотрел на её стол, на полки, на шкафчики, и вдруг вспомнил: в день, когда он переехал в дом родителей, как раз перед тем, как приехал дядя Ингвэ и забрал его к себе, мать перебирала бумаги на столе отца и нашла его письмо к управляющему, написанное для Анайрэ. Он помнил эти письма с подписью отца — они его радовали, потому что после них на столе появлялись пирожные и вкусный омлет. — Это что? — спросила тогда Эарвен. — Ничего, это уже не нужно, — ответил Финарфин. — Убери или выброси. Ему хотелось сказать, что записку можно было бы отдать тётушке — ведь все вкусные вещи, наверное, порадовали бы и её, но запнулся, побоявшись обидеть отца в первый день в его доме. Мать убрала записку в маленькую розовую папку, которая торчала на верхней полке в её шкафчике. Потом, после какого-то очень большого праздника (кажется, выходила замуж его двоюродная сестра со стороны матери, которую он не видел ни до, ни после) он взял было на память свою карточку гостя, но тут же отдал её матери. Он видел, как она — видимо, машинально — убрала её в ту же папку. Там, видимо, она хранила связанные с ним документы. Он достал папку из шкафчика. Там было письмо незнакомым почерком, та самая расписка, ещё какие-то счета, связанные с его воспитанием (кажется, за чернила, краски и бумагу, присланные из дома Ингвэ), пустая, без имени карточка и письмо, его первое письмо, которое Анайрэ передала его родителям: Милые отец и матушка, добрый день! Это я пишу вам. Ваш сын. Проходя через гостиную, он бросил письмо в чуть тлевший камин (Финарфин любил тепло и при нём топили камин даже в мае). Он положил папку за пазуху, накинул принадлежавшую Финарфину толстую куртку и побежал, не чуя ног под собой, к пристани. У корабля ещё никого не было; он очень хорошо помнил вчерашнюю экскурсию и ему удалось забраться в то самое тайное отделение. Он слышал грохот якоря, крики моряков; ему казалось, что он сейчас умрёт. Если бы в этот миг появился отец, он бы умер точно: слишком ужасно было бы крушение надежд хотя бы на несколько дней свободы. Но отец не пришёл: Финарфин всё ещё спал, он проспал до самой вечерней зари, и проснулся только в тот самый момент, когда сын осторожно высунул голову из тайного отделения и тронул ручку двери каюты, за которой была нянюшка. Она пришла в ужас. — Малыш… что ты наделал! Твои родители умрут от горя, потеряв последнее дитя!.. Я сейчас же попрошу повернуть корабль! — Тётушка, прошу вас, не надо! Я только провожу вас… ведь вы покидаете нас насовсем, я же понял. Я не могу так! Я не буду даже высаживаться, я просто хочу до последнего быть с вами! Пожалуйста… — Арафинвэ простит тебя, если ты вернешься, я уверена, — сказала она, но уверенности в её голосе не чувствовалось. Она вопросительно поглядела на него; он только кивнул и улыбнулся в ответ. Он не хотел ничего говорить ей. Он пытался её спасти. Он прыгнул за ней в воду, даже схватил её за руку, но понял, что уже поздно. Он должен был заметить во время плавания, что с ней что-то не так, но… Он сбросил тяжёлую отцовскую куртку, и вода вытолкнула его: он слышал крики тэлерийского капитана, слышал царственный повелительный голос с берега (это был Кирдан). Он был сейчас совсем один. Он понимал, что если вернуться, он в лучшем случае никогда не увидит солнечного света, а в худшем… А если выйти на берег?.. Попробовать найти братьев? Все говорили, что Финдарато очень добрый. Ведь если с самого начала вести себя хорошо, стараться угодить братьям, они не станут его запирать?.. Финарфин Ему мучительно не хватало сына. Даже про себя он так и не дал ему никакого имени; думал о нём теми словами, которыми называл его в самые сладкие минуты: «конфетка», «душечка», «миленький» (Эарвен всегда говорила просто: «он»). Во время поездок на север, где оставались родовые земли, которыми всё-таки надо было заниматься, он соблазнил Мардила, юношу из нолдорской семьи, жившей близ Форменоса, и поставил его управлять бывшим имуществом Феанора. Мардил оказался довольно покладистым, принимал от короля подарки и выполнял почти все его желания, но наотрез отказывался переехать в Тирион, в королевский дворец. Видимо, Мардил был по-нолдорски практичен (общаясь с Феанором, Финарфин успел забыть, что его народ в большой мере обладает этим качеством) и в постели хорошо изучил натуру Финарфина: ему совсем не хотелось оказаться в его полной власти. Увезти его насильно Финарфин всё-таки боялся. В конце концов он сорвался и пригласил поехать с собой золотоволосого ваньярского юношу, который пересаживал розы в саду у его матери. У себя во дворце он опоил его и потом увёз в дом у моря и запер в подвале. Финарфин не пытался, как это было с сыном, играть в сладкие игры, заставлять его говорить непристойности, растягивать удовольствие: он был ненасытен и чудовищно груб. Он не замечал, что его жертва на грани помешательства от голода, боли и отчаяния; если бы тот внезапно умер, его это страшно удивило бы. Всё, что до этого хоть как-то его сдерживало, внезапно отключилось. Это продолжалось две недели, пока в доме не появился король Ингвэ, который догадался, куда мог деться любимый садовник его сестры. Финарфин был испуган, уничтожен; он сам не понимал, как мог делать такое. Он винил во всём сына, ожидал казни, заключения, позорного изгнания в Средиземье. Он подумал о том, что в Средиземье живут синдар, родственники тэлери, и что у их юношей такие же светло-золотистые волосы и белая кожа, как была у его сына, и от них, наверное, так же тонко и сладко пахнет лавандой. — Что такое? — спросил Ингвэ. — Зачем ты его сюда привёз… так надолго? — Мой сын бросил меня, — ответил Финарфин, — я… я просто хотел, чтобы кто-то занял его место. Мне одиноко, я просто. просто… Финарфин был потрясён, когда понял, что Ингвэ готов принять это абсурдное оправдание и сделать вид, что ничего не случилось. Дядя сказал юноше: — Несчастный Инголдо, он слишком сильно тоскует по сыну. Прости его. Ты можешь побыть у меня в доме, отдохнуть и постараться забыть обо всём. Например, поработай в библиотеке, почитай, попиши что-нибудь… Юноша большими, сухими глазами смотрел на Ингвэ; король глядел на него, на его покрасневшие веки, искусанные губы — с каким-то сожалением, как будто бы он был пьян. Юноша закатал рукав и молча показал Ингвэ следы от верёвок, синяки, которые оставили руки Финарфина. — Ну что же делать, — Ингвэ улыбнулся, — все знают, что нолдо обращаются со своими сыновьями довольно грубо. Наверно, так у них принято? Только в этот момент Финарфин понял весь размер, весь ужас собственной лжи: этим довольно грубо Ингвэ в один момент превратил и его собственного отца, целомудренного, доброго Финвэ, и любимого им Финголфина в насильников. До этого он чувствовал себя загнанной, испуганной мышкой; теперь только он осознал, что его ложь накрыла целые народы. Он осознал свою силу. *** — Как похожа на Индис! — воскликнула Амариэ. — Наверно, это дочка Тургона! Или дочка Аэгнора или Ородрета, — сказала Нерданэль. — Девочка, здравствуй! — Нерданэль приветливо протянула руку к стоявшей у носа корабля женщине. — Кто ты? — Я Итариллэ, дочь Турукано, сына Нолофинвэ, — ответила та слегка дрожащим голосом. — Мы так и подумали! Это Нерданэль, а я Амариэ. У вас есть сходни? Идриль вытащила сходни, но руки у неё так дрожали, что она никак не могла закинуть доску с верёвочными перилами на пристань. Амариэ неожиданно ловко подцепила её своим костылём и поставила на камни. — Так вы вот какая, — покачал головой Туор. — Я в детстве слышал про подвиги Финрода Фелагунда, и всё гадал, на кого вы похожи. Думал, Идриль — как вы. А самого-то Финрода мы увидим?.. Он, говорят, возродился в Амане. — Какой странный, кто это? — шёпотом сказала Нерданэль. — Ты что стоишь? Иди к нам, — обратилась она к Туору. — Это мой муж, — сказала Идриль. — Он принадлежит к младшим детям Илуватара. Я не знаю, дозволено ли ему вступить на берег Амана. — Ну надо же, — удивилась Амариэ, — оказывается, они существуют, и Феанор всё-таки не вра… ой, извините, — она испуганно покосилась на Нерданэль. — Ерунда, — сказала Нерданэль, — ничего тебе не будет, племянник, иди-ка сюда. — И она, встав на сходни, буквально схватила Туора за шиворот и переставила на берег. Идриль бросилась Туору на шею; она, как слепая, ощупывала его лицо, плечи, руки, стараясь убедиться, что с ним всё в порядке. — А вот и Финрод, — сказала Амариэ. — Финдарато, это… Что случилось?! *** Мелиан отшвырнула толстую дерюгу, и из-под неё показались взъерошенные белые патлы Тингола. Он удивлённо вытаращил глаза, потом взвизгнул, вскочил и подбросил свою жену в воздух. Она тоже взвизгнула: — Элу, я чуть не пробила головой потолок! Проклятый подвал! Он схватил её на руки и стал целовать; Мелиан, наконец, вырвалась, сказав: — Хватит же! Тебе ещё рано! — Я готов снова ждать и просто смотреть на тебя, — сказал Тингол. — Сколько угодно. Хоть ещё сто лет. Как же я рад, что ты меня нашла! А где же Финрод? Он же тут был. Дёрнуло меня после разговора с ним пойти сюда, к Финарфину. Заскучал, видишь ли, по старым дням! Помнишь же, как они были у нас в гостях? — Да, помню, — Мелиан утёрла слезинку. — Такие молодые, такие милые. Я же их учила разным приёмам магии. Финарфин был такой способный, да и она тоже. Они были у нас в следующем году после того, как был построен Менегрот. Бегали по коридорам и лестницам, и пробовали всё, что узнавали от нас. Эарвен всё время подбегала ко мне в облике Лютиэн и просила её поцеловать или застегнуть пуговицу. — Да, — мрачно ответил Тингол. — А Финарфин изображал то Эарвен, то короля Денетора, то нашу дочь. Однажды он затащил Даэрона на галерею над Эсгалдуином, и они там целовались не знаю сколько. Мне тогда это казалось так смешно, что я чуть не выпал из окна. Я ведь всегда его узнавал, как бы он ни выглядел. Он оглянулся на неподвижно лежащую на лестнице фигуру; светлые волосы скрывали лицо, руки были связаны кожаной петлей Мелиан. — Мерзавец! Насильник! — сказала Мелиан. — А они ещё жалели его! Неужели он хотел сделать с тобой то же самое, что и с другими несчастными юношами?! Он поэтому схватил тебя? — Нет, не поэтому, — Тингол взъерошил свои перепачканные светлые волосы (Мелиан долго отучала его от этой привычки, но, родившись заново, он, видимо, об этом забыл). — Совсем не поэтому. Я же говорю, что я всегда его узнавал. И сейчас я сразу понял, что это не Финарфин.