Loving Longest 2

— Где же происходило дело? — спросили Ляписа. Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, а за границей нет Гаврил, членов союза работников связи. — В чем дело? — сказал Ляпис. — Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый.

Ильф и Петров. «Двенадцать стульев»

— Финдарато! — Гвайрен попытался оттолкнуть его обратно к кораблю. — Не надо! Не надо… беги отсюда, умоляю! — Куда? Обратно в тот дом? Я не знаю, что хуже! — выкрикнул Финрод. — Куда нам бежать?! — Как тебя оказалось легко заманить обратно, милый Финрод, — сказала Лалайт. Финрод удивлённо обернулся — он никогда не видел этой женщины. Лалайт подлетела к нему и схватила сзади за руки так сильно и резко, что на долю секунды его ноги оторвались от земли. Гвайрен упал на песок, смотря на неё в ужасе. — Милый, милый Финрод… Лалайт осталась Лалайт, но её голос теперь стал голосом Саурона, и Финрод узнал этот голос. — Надеюсь, ты простишь мне наше маленькое недоразумение, — сказал Саурон, — но ты же мне тогда не представился, не так ли? Вот мой повелитель, — он понизил голос, — прекрасно умеет придавать лицам первоначальный вид, но я его способа пока не знаю. Но если хочешь, в знак нашей дружбы могу научить тебя своему. Тому самому, которым я заставил тебя и твоих друзей принять свой подлинный облик, когда вы заявились ко мне. Всё очень просто — просто повторяй за мной… Гвайрен рванулся обратно; он схватил Аракано за руку и попытался выхватить его меч. — Не надо, Гвайрен, — сказал Тургон ровным тихим голосом. — Среди нас нет никого, кто мог бы скрывать свою внешность из добрых намерений. — Повторяй, — сказал Саурон. — Повторяй! — И он зашептал что-то на ухо Финроду. Финрод выдохнул и стал повторять слова на валарине: — KELŪTH ITHĪRĪZ, KELŪTH RUSAUZ, KELŪTH ULLAUZ… …зерцало света, зерцало огня, зерцало воды… С последним словом — AKASĀN он говорит — воздух вокруг них качнулся; на долю секунды у всех закружилась голова. Майтимо показалось, что его слегка тошнит. На месте Воронвэ они увидели дядю Финарфина. Исчезло не только лицо Воронвэ, но и его одежда, обувь, волосы; золотистые волосы Финарфина были собраны кружевными, тончайшей ваньярской работы золотыми заколками-листьями. На нём был уже не сине-чёрный костюм гондолинского князя, а тонкая, белая батистовая рубашка с золотой вышивкой-мережкой, пронизанной крошечными бриллиантами (эта работа, подумал любивший вышивки Амрод, должна была стоить дороже, чем все королевские одежды Гил-Галада) и такие же штаны, окантованные золотом. Рукава рубашки доходили до локтя, и все увидели на его руках и на шее пожелтевшие, побелевшие, но всё же заметные синяки и царапины, оставшиеся после нападения на Арголдо. — Какой сюрприз, — сказала Лалайт. — Ты кто вообще такой? — Я — король нолдор, — сказал Финарфин, отшатываясь и судорожно хватаясь за ткань рубашки, — Ф… Фин… Арафинвэ, нолдоран… — У меня для тебя плохие новости, не помню какой по счёту Финвэ, — ответила Лалайт. — Вот это, — и она показала на Гил-Галада, — король нолдор, прошлый, настоящий и будущий, а ты какой-то непонятный блондин в белых подштанниках, который скрывался среди нас в виде другого непонятного типа, который якобы плавал куда-то в Аман. Где он, кстати? Ну вот Кирдан тоже наверняка интересуется, Воронвэ вроде бы по матушке из его народа. — Сейчас я отправляюсь обратно в Аман, — сказал Финарфин, — и я возьму с собой Гвайрена… Это всё не твоё дело! — Ты никуда не отправляешься, — сказала Лалайт, — никого с собой не берёшь, и дело это моё. Пойдём со мной, а то ты и правда куда-нибудь поплывёшь. Лалайт схватила Финарфина и потащила к воротам в башню, обратно в сад с фонтаном. Он попытался вырваться, но она приставила к его глазам длинный и узкий кинжал, удерживая при этом его руки сзади. — Если ты ещё будешь шевелиться, я тебе сломаю пальцы и выколю глаз. Кирдан, пожалуйста, закрой за нами дверь, а то ещё правда уплывёт куда-нибудь. Если ты не хочешь выполнять мою просьбу, пусть это сделает Арминас или Гельмир. — Запри дверь, — велел холодно Кирдан Арминасу. Служитель Кирдана, невысокий эльф со светлыми, почти как у Келегорма, волосами повернул ключ и повесил его себе на пояс. Майтимо показалось, что в саду душно. Деревья будто бы ломились от розовых и фиолетовых цветов; лепестки почти закрыли воду в фонтане, и от воды шёл едва заметный запах застойной гнили. От присутствия Финарфина вдруг возникло чувство, что тут тесно, что их тут слишком много. — Арафинвэ, передо мной ты тоже должен ответить. Объясни нам, что ты здесь делал? — сказал Кирдан. — Я хотел, как лучше, — сказал Финарфин. — Я… я приехал за своим сыном. За ним вот, — и он указал на Гвайрена. — Вы знаете, он ведь мой самый младший сын. Родился уже после… родился потом. Он не совсем в себе. Не обращайте внимания на то, что он говорит. — Он действительно убил кого-то? — спросил Кирдан. — Ну… это я просто так сказал, чтобы вы его со мной отпустили, — Финарфин нервно улыбнулся. — Вы бы не поверили, что он мой сын… Бедная моя душечка, он так хотел помочь Финдарато, потому и очутился здесь. Ну ты же видишь, что из этого ничего не вышло, — обратился он к Гвайрену. — Давай вернёмся домой. — Давай-ка начнём сначала, — Лалайт усадила Финарфина перед собой на покрытый золотом, с усыпанной жемчугом спинкой трон Гил-Галада, связав пленнику руки платком и протянула к нему тонкую резную тросточку; на конце её выскочило длинное лезвие, которое она практически вставила ему в глаз и иногда поводила им то перед его глазами, то перед губами, то перед горлом. Через минуту Финарфин попытался двинуться, но на его шее тут же появился порез. — Я тебя просто порезала, Арафинвэ, — сказала Лалайт, — я тебя просто больно порезала, но ещё на три волоска глубже, и ты истечёшь кровью за четверть часа. Конечно, за это время ты успеешь нам всё рассказать, но мне хотелось бы поговорить с тобой подольше. Так что сиди. — Артанаро, — обратился Финарфин к Гил-Галаду, — почему ты такое позволяешь этой… этому… этой особе?! — Позволяю, — сказал Гил-Галад, — такой у нас с Лалайт уговор. — Давай начнём сначала, Арафинвэ, — снова сказала Лалайт. — Я даже не спрашиваю тебя, куда делся настоящий Воронвэ, — допустим, он остался в Амане, хотя я в это не очень верю. Меня интересует другое: почему ты прибыл сюда в виде Воронвэ? Почему именно Воронвэ? — Я хотел как лучше, — улыбнулся как можно слаще Финарфин, — я хотел всем помочь… я не понимаю, почему ты меня спрашиваешь. Ведь у меня были самые добрые намерения и от меня никому не было зла… — Ты себя-то слышишь? — спросила Лалайт. — Во-первых, здесь кто-то напал на Арголдо, пытался его изнасиловать и выбросить на камни с высоты, я думаю, пятидесяти футов. Мы всё и всех обыскали, но не нашли ни у кого ни царапин, ни синяков. А теперь, когда ты принял свой подлинный вид, мы видим у тебя на руках и груди синяки и царапины. Это почему? Во-вторых, Воронвэ, то есть ты, пришёл в Гондолин в год падения Нарготронда. Если не ошибаюсь, это был 495 год Солнца. Через пару лет после этого, как говорит мой друг Маэглин, его кто-то изнасиловал. До того таких происшествий там не было. И для Тургона, и для Пенлода это всё полная новость. Про такие же случаи в Амане тебе рассказывать или не надо? — Вы верите Маэглину?! — сказал с почти искренним недоумением Финарфин. — В таком деле почему бы и не поверить, — пожала плечами Лалайт. — И ещё одна очень странная вещь, Финарфин: вы с Туором проходили в Гондолин мимо Нарготронда — как раз в то время, когда он пал. Вы не могли не понять, что там случилось что-то ужасное. Туор рассказывал (я выслушала его рассказ несколько раз и даже записала интересные места), что вы встретили Турина, сына Хурина, который в отчаянии выкрикивал имя и прозвище твоей внучки — «Финдуилас, Фаэливрин». Ты на тот момент не знал, что «Фаэливрин» — это имя дочери твоего сына Ородрета? Ведь за несколько недель в Средиземье можно было это услышать хотя бы краем уха, особенно если бы ты поинтересовался судьбой своих детей, и вообще-то все твои действия в твои первые недели здесь говорят о том, что ты очень подробно расспросил обо всём настоящего Воронвэ. Но когда ты увидел следы Глаурунга (ах же бедная моя тварюшка!), ты, как говорит Туор, вскрикнул, что вот, мол, тут был «Великий Червь» и «поздно уже искать Тургона, торопиться некуда». Ты не подумал, что в этот момент происходит с твоим сыном Ородретом и детьми Ородрета?.. — Извините! — выкрикнула Финдуилас. — Я… я больше не могу! Она вырвала свою руку из руки Амрода и с рыданиями побежала вверх по лестнице. Амрод последовал за нею. — Ну и правильно, — сказала Лалайт, — у нас сейчас пойдёт разговор не для девичьих ушей. Ты прибыл сюда в виде посланника Тургона, но ведь ты-то не Воронвэ, никто не заставлял тебя так рваться к нему обратно. Почему ты так хотел попасть в Гондолин, если здесь ты якобы искал своего самого младшего сына, который по всем признакам должен был быть в Нарготронде со своим старшим братом Ородретом? Просто хотел отсидеться в безопасном месте? Зачем тогда вообще было приезжать сюда? Финарфин ничего не отвечал. — Тургон, а ты понимаешь, почему? — обратилась к нему Лалайт. — Конечно, — вздохнул Тургон. — Я уже давно сознаю, что дядя испытывает ко мне физическое влечение, граничащее с одержимостью. Я вполне допускаю, что эта одержимость могла… — Да! Да! — закричал Финарфин. — Ты… ты моя жизнь! Ты моё дыхание! Ты единственный, рядом с кем я могу существовать… Как же ты можешь… Как же ты мог… — Финарфин уже не пытался ничего изображать; он смотрел отчаянным взглядом на Тургона, и по его щекам лились слёзы. — Как ты мог связаться с этим чучелом! — Он яростно посмотрел на Пенлода. — Я больше не могу! Не могу об этом думать! Ты был целомудренным… ты был моим светом, ты был… — Стало быть, из любви ко мне ты тогда, в Амане, пытался затащить Пенлода в свою постель? — спросил Тургон. — Он мне недавно рассказал об этом. Пенлод не посмел отказать тебе прямо, но когда ты его раздел и он понял, к чему это всё идёт, он всё-таки дал тебе по рукам в буквальном смысле слова. Финарфин, не переставая плакать, смотрел на Тургона. — Что же ты так… Я… я как увидел, что ты целуешь этого… Пенлода здесь, в саду, я как помешался… Если ты целомудренный, я тоже могу быть целомудренным, могу терпеть сердечные муки, могу только смотреть на тебя, моя дорогая, любимая хрустальная куколка, моё сердечко!.. А ты сначала завёл себе жену. А сейчас с ним… Я не мог такого вынести. А этот Арголдо мог быть посговорчивее, у меня треснуло ребро… Там, в Гондолине, после свадьбы Идриль — ты, Пенлод и Эктелион начали говорить про старое время, вспоминать Аман, праздники, охоты, светильники на площадях Тириона. И ты мне сказал: «ты ещё молод, Воронвэ, ты никогда не был там, ты не видел» — и вы ушли, ушли в твои покои, Тургон, ты ушёл с ними, ушёл вверх по лестнице, ты пригласил их в свою спальню… — Что за бред, — фыркнул Тургон, — мы просто вышли на балкон. — Ты ушёл с ними, — простонал Финарфин, — а ведь я тоже всё это видел, всё помню, всё, всё — а ты ушёл с ними!.. И я этого не вынес. А Ломион… ну, он напрашивался. Я хотел быть с тобой, в Гондолине, чтобы видеть тебя. Чтобы оставаться целомудренным. Чтобы любить тебя безмолвно! Когда Воронвэ мне рассказал о том, что ты живёшь там, я так захотел увидеть тебя, что ради этого был готов оставить берега Валинора. Конечно, я очень хотел и найти моего младшего сына, но я думал, честно говоря, что мальчик сам здесь справится. А вот за тебя я так переживал… — Он хочет сказать, — выговорил Финрод, — что ему пришлось покинуть Аман после того, как его там уличили в изнасиловании. — Финдарато, что ты такое говоришь! — воскликнул Финарфин; на его лицо вернулась отеческая, укоряющая улыбка. — Никто никогда ни в чём не мог меня уличить… — Вот в этом всё и дело, — сказал Кирдан, тяжело садясь на скамью напротив Финарфина и глядя ему в глаза. Финарфин сразу притих и стал смотреть на свои руки. — Я, конечно, очень тебя обидел, моё сердечко, — он попытался взглянуть на Гвайрена, но отвёл глаза. — Поэтому ты от меня ушёл. Но я сам в ту пору был так несчастен! Отца не стало, мои братья покинули Валинор и отправились на верную гибель, мои старшие дети — тоже. Поэтому я тебя никуда не выпускал. Я готов даже попросить прощения… — Знаешь, Финарфин, я уже начал понимать язык ваньяр, пока общался с тобой и твоими сыновьями, — усмехнулся Майрон-Лалайт. — Видимо, в переводе на обычный синдарин твоя речь звучит так: «Все красивые молодые ребята, приятели моих детей и племянников, ушли в Средиземье, и если бы я стал таскать в подвал и трахать тех, кто остался, это бы было слишком заметно. Поэтому я запер туда своего собственного сына и насиловал его, сколько хотел». Я правильно излагаю, Финдарато? Гвайрен? — Он… он прав, что его уличить не могли, — сказал Финрод. — Того, что он делал со своим самым младшим сыном, никто не замечал. После того, как Гвайрен от него убежал, он завёл себе сговорчивого друга. Молодого нолдо, которого он поставил управлять имениями Феанора. — Подозреваю, что Феанор бы перевернул вверх дном Аман и поставил его на Таникветиль, если бы узнал, что его землями управляет какая-то подстилка его младшего брата, — заметила Лалайт. — Да уж, — сказал Маэдрос. Раньше старший сын Феанора всегда старался заглушать эти мысли, но теперь с отвращением подумал о том, как дядя ходил по их комнатам, брал их вещи, может быть, ложился со своим любовником на его, Маэдроса, постель или на постель отца… Что сейчас с матерью?.. Лучше не думать. Ему снова показалось, что в саду душно, вода в фонтане стала казаться ещё более глубокой и тёмной. — Этого ему оказалось недостаточно, — продолжил через силу Финрод. — Он похитил одного ваньярского юношу, который работал садовником у моей бабушки Индис и увёз к себе в дом. Его освободили через две недели: за ним приехал дядя Ингвэ. Поскольку Индис везде разыскивала своего слугу, об этом разошлись разные слухи, во всяком случае, среди родни. Дядя Ингвэ застал его… думаю, на этот раз даже он не мог не понять, что происходит. Поэтому моя новая мать, Финдис, ничего не сказала никому о том, что я снова появился на свет, хотя и узнала меня почти сразу. Она думала, что если я попаду в отцовский дом, меня постигнет та же участь, что и Гвайрена. От кого я это знаю, ты хочешь сказать? — обратился он к Финарфину. — Этот юноша потом работал в библиотеке у короля Ингвэ, и он узнал от твоего любовника, Мардила, что я поехал к тебе, к нолдорскому королю. Он решил любой ценой спасти меня, и они оба приехали на Тол Эрессеа. Я успел поговорить с ними перед отъездом — тогда я был уже вне опасности. — То есть он себе думал, что если не встретится с Тургоном, то опять сорвётся и кого-нибудь затащит в подвал — при том, что мать и сестра уже начали подозревать, что он собой представляет, — подытожила Лалайт. — И даже при его умении менять внешность его могли разоблачить. Вы ведь заметили, что никто не мог вспомнить о насильнике ничего, — все ссылались на темноту и страх? Я думаю, что дело не только в темноте, но и в том, что он всем отводил глаза. И что, как они там отнеслись к его отъезду? Они вообще заметили, что он куда-то делся, а, Финдарато? — Мать… — ответил Финрод. — То есть Эарвен. Она принимала его облик. В последнее время они жили очень уединённо, поэтому никто не обращал внимание на то, что их никогда не видят вместе. Сначала я думал, что там был он. Разговаривал с ней, как с ним. К счастью — наверное, к счастью — она совсем не в себе. Она уже не понимает, что происходит. Наверное, ужасно было жить с ним всё это время. Она даже сказала мне, что я не её сын. — Но это же вполне может быть правдой, Финдарато! Эти негодяи совсем уже всех вас свели с ума, — усмехнулась Лалайт. — Вы же видели письмо, — она вновь достала письмо Мелькора и розовую папку. — Куруфин украл его из этой папки. В папке была записка Финарфина к управляющему с приказом выдать продукты для Анайрэ и Гвайрена, счета за чернила, краски и золотую фольгу из дома Ингвэ — это тоже для тебя, Гвайрен, как я понимаю, — и вот это письмо. Чья это папка, Финдарато? Гвайрен? — Матери, — ответил Финрод. — Королевы Эарвен, — сказал Гвайрен. — Я привез папку с собой. Больше у меня с собой ничего не было. Папку я хорошо завернул, и она не пропала, когда я прыгнул в море. — Ну вот, — Лалайт развела руками, — по-моему, всё понятно. И вот в папке Эарвен хранилось вот такое письмо, написанное рукой самого могущественного из Валар: «Моя красавица! Я рад, что у тебя всё получилось, но меня удивило твоё решение отдаться этому выродку, которого ты отвергала столько лет. По крайней мере, тебе удалось забеременеть, что не может тебя не радовать». Письмо адресовано Эарвен и забеременела она тобой, Гвайрен. Я-то сначала думал, что это письмо для Галадриэли, или, может быть, Аредэли, раз Фингон всё-таки забрал у Куруфина папку с документами, хотя и не смог получить письмо. — Меня бы спросил, — сказал Маэглин. — Мама мне много раз рассказывала, что очень боялась, что она тут в лесу совсем одна с отцом, других женщин нет, а ребёнок первый и она ничего не знает. Твоей нянюшке спасибо, — обратился он к Гил-Галаду, — отец её попросил тогда, и она помогла. — Галадриэль тут тоже заведомо не при чём, — сказал Кирдан. — Насколько я знаю, они с Келеборном хотят ребёнка сейчас, несмотря ни на что, и она очень волнуется по этому поводу — тоже потому, что он первый. Поэтому её уже давно нигде не видно. Полагаю, что меня она тоже не стала бы обманывать. — Понимаю, — кивнула Лалайт. — Только я вот одного никак не понимаю, от кого же эта дура Эарвен забеременела? — От своего супруга, естественно, — насмешливо ответила Луиннетти. — А тебе невдомёк? — Прости, подруга, — покачал головой Майрон, накручивая на палец белокурые локоны — он ведь ещё оставался в облике Лалайт, — что-то у тебя не сходится. Здесь же сказано: отдаться этому выродку, которого ты отвергала столько лет. Откуда тогда взялся мой дружочек Финрод, милашка Ородрет и остальные золотистые цыплятки? — Извини, Майрон, поскольку я сейчас нахожусь в теле Куруфинвэ, а он — в моём, то я лично не могу тебе показать, откуда они взялись, — сказала Луиннетти, — но если Куруфинвэ будет так любезен и задерёт юбку, то я тебе покажу. Куруфин некоторое время ошарашенно смотрел на Луиннетти, затем в ужасе рванулся за спину Майтимо, чуть не наступив при этом на полу юбки и не растянувшись на полу. — Эта, как ты выражаешься, Майрон, дура, — продолжила Луиннетти, — до этого раза вообще не беременела. Гвайрен — это её первый ребёнок. Дура, Майрон, — это я, потому что я согласилась рожать за неё. А она как раз очень умно устроилась. И именно потому, что Гвайрен — её первый ребёнок, она, видимо, и спятила окончательно. Жаль, что я этого тогда не поняла. — Как… Как ты это сделала? — Нариэндил выпрямился; он даже слегка оттолкнул Маглора, который был его больше чем на голову ниже. — Моя сестра, которая сейчас нянчит детей Эарендила и Эльвинг, тогда жила в Дориате. Я однажды поехала навестить её. Наши родители жили недалеко от тех мест, где ты, Майрон, обитал в отсутствие твоего хозяина. Сестра решила, что ты наверняка знаешь, как обойти такое затруднение. Ты и объяснил ей, что достаточно просто перенести семя мужчины в утробу женщины, и результат будет тот же. Мы так и поступили. Он, — Луинэтти взглянула на Финарфина с пренебрежением, в котором была некоторая доля жалости, — согласился это потерпеть. Правда, всегда при этом голову под одеяло засовывал. Детей я сразу отдавала ей, и вообще я о них тогда не особо думала — ты уж прости меня, Финдарато. Финрод хотел было что-то сказать, но не смог. — Просто потом, понимаете… Сразу после рождения Ородрета они уехали куда-то в гости всей семьёй, взяли с собой почти всех слуг и детей, а Ородрет остался со мной, — вздохнула Луинэтти. — И такой он был милый, такой очаровательный ребёнок! Я его нянчила больше года; он даже мамой меня стал называть. Его я полюбила. А потом они вернулись, и мне пришлось отдать его в детскую. Мы поссорились. Я хотела оставить его себе, она настаивала. Нет, после этого я не сразу ушла от них, но… Потом вообще всё как-то испортилось, в доме начались какие-то праздники, какие-то странные вечеринки; с Мелькором приходили какие-то незнакомые девушки. Финарфин меня однажды послал за чем-то к Махтану: там я познакомилась с Курво, обратно вместе ехали. И через год я ушла от них. — Как вообще ты могла пойти на такое для неё? — спросил Маэдрос недоуменно и тут же покраснел: он понял. — Я её любила, Майтимо, — сказала просто Луинэтти. — Мне скучно было при дворе Тингола. Когда эльфы уходили в Аман, мы с сестрой ещё не родились, но я про тамошнюю жизнь много слышала. Я добилась у короля Ольвэ разрешения поселиться на Тол Эрессеа. Её я встретила на следующий день, ну и… Она была такая милая, такая хрупкая; если им уж так обязательно было родить детей, почему было мне не сделать это за неё? А тут, видишь, Мелькор посоветовал ей самой родить ребёнка. Я-то понимала, что она была беременна, когда я уходила, но кто же мог знать, что всё так обернётся? Когда я встретила Гвайрена, я сразу подумала, что это тот самый их ребёнок. Гвайрен, детка, неужели она тебя воспитывала? Что-то не очень верится. — Нет, — сказал Гвайрен, — меня воспитывала тётя Анайрэ. Я попал к ним уже взрослым. — Тогда ты знаешь, почему Анайрэ покончила с собой? — спросила Лалайт. Маэдрос вздохнул и обернулся к Аргону. Тот закрыл лицо руками, но Маэдрос всё-таки видел его глаза. Маэдрос никак не мог понять, то ли это всё лишь оттого, что в его душу проник какой-то непонятный страх, то ли действительно становится тяжело дышать и небо темнеет. Он поднял голову, но не увидел туч. «Нет, нет, — сказал он себе, — сейчас весна, ещё далеко до заката. Это буря». — Я должен был сказать тебе, — Маэдрос повернулся к нему, но не решился взять его за руку. — Фингон сказал мне, что её больше нет. Что с ней произошёл несчастный случай. Но как же?.. — Ну я знал, — буркнул Маэглин, — и что, легче стало? Дядя Тургон же выяснил, что она приплыла к берегам Фаласа и бросилась о камни с корабля. Нарочно. Дедушке Финголфину и дяде Фингону мы ничего не сказали — они так и верили в то, что узнали от Кирдана. — Аракано! — воскликнул срывающимся голосом Гвайрен. — Аракано… Прости меня! Я очень виноват. Я прибыл сюда с ней. Прости, я же пытался! Я даже не хотел сходить с корабля в Фаласе. Думал, она хочет вернуться в Средиземье к Финголфину. Хотел её проводить. Я не знал!.. Я бросился за ней с корабля, но было уже поздно. Так и остался здесь. Прости, пожалуйста… — он захлебнулся слезами. Финрод обнял его, но он продолжал обращаться к Аргону. — Я её так сильно любил. Она так много о тебе рассказывала, о дяде Финголфине… Она очень хотела быть с твоим отцом, с тобой, очень! Но этот… Финарфин ей сказал, что твой отец убил Финвэ! Он сказал, что у него есть улики, что Финголфин потерял в Форменосе свой шарф! Просил никому не говорить об этом. А Эарвен, — он выплюнул это имя с такой ненавистью, что Финрод инстинктивно не оттолкнул — он не мог бы так поступить — но слегка отодвинул Гвайрена от себя. — Эарвен попросила тётушку ей помочь с ребёнком. Зачем!.. Зачем я родился, зачем! — Я смотрю, наша принцесса замечательно устроилась, — сказала Лалайт. — Прямо аж завидно. Поставила всех на уши, заставила мужа убить отца, оклеветать брата и разлучить его с женой. Итак, Эарвен говорит Анайрэ, что Финголфин убийца, а она, мол, бедная, лишившаяся родни в Альквалондэ, в ситуации гражданской войны, безвластия и в полной темноте ждёт ребёнка. Ибо ну кто же, кто мог подозревать, что любимому свёкрушке раздолбают череп? Анайрэ говорит Финголфину, что остаётся только потому, что Эарвен ждёт ребёнка, только никому об этом говорить нельзя. Потом Эарвен рожает сына и, как она и привыкла, отдаёт его воспитывать Анайрэ. Когда он вырос, она берёт его домой — домой к сумасшедшему, помешанному на трахе с красивыми подростками, которые все как один стесняются дать по физиономии принцу из нолдорской королевской семьи. — Я это сделал сразу, когда он полез ко мне в штаны! — закричал Аракано. — Я должен был сказать дедушке! — Братик, — обратился к нему Тургон. — Ты всё равно, что сказал. Ведь ты побывал у дедушки за неделю до его гибели, и, как я теперь понимаю, через несколько дней после того, как дядя Финарфин приставал к тебе. Помню, что ты тогда пришёл в наш с женой дом и сказал, что упал с лошади в лесу, расшибся и поцарапался, но не хочешь пугать родителей, и поэтому переоденешься у нас. Ты, Финрод, тогда наверняка сказал своему отцу Финарфину, что Аракано поедет в Форменос, — ты же тогда как раз принёс нам письмо от Финарфина к Финвэ? В этом письме, видимо, сообщалось о беременности тёти Эарвен. Конечно же, дядя Финарфин подумал, что в Форменосе ты пожалуешься Финвэ на него, и Финвэ поймёт, что он собой представляет. — А я как раз посоветовал тебе обратиться к Финвэ, — вздохнул Пенлод. — Турьо, я всё время мучился из-за этого. Я ведь не рассказал никому, кроме Пенлода… Дядя, наверно, думал, что я уже рассказал всё дедушке, да? — в отчаянии простонал Аракано. — Да, он определённо думал именно так, — сказал Тургон, — но, я полагаю, причин было много, и его прискорбное пристрастие к насилию над представителями своего пола — не единственная. Не так ли, дядя? Разумеется, если бы я знал, к чему всё это приведёт, дядя Арафинвэ, я смирился бы с такой участью и посвятил всю свою дальнейшую жизнь удовлетворению твоих желаний. — Маэдрос ошарашенно посмотрел на него, и увидел, что он не шутит. — Но, к сожалению, я не осознал всей серьёзности положения, и в результате ты, дядя, убил своего отца Финвэ. Повисло тяжёлое молчание. Все они уже понимали, что случилось, но все до последнего надеялись, что перед ними прежний, милый, ласковый дядя Финарфин, по которому они все иногда скучали, который не мог никого обидеть. — Дядя, — обратился к нему Тургон, — не хочешь ли ты рассказать нам, как ты это сделал? — Я нечаянно, — Финарфин попытался улыбнуться, но даже он понял — не стоит. — Я не хотел, Турукано. Всё вышло совершенно случайно. — А чего же именно ты хотел? — спокойно продолжал Тургон. — Для чего ты вообще приехал в Форменос в тот день? Поговорить об Аракано? О будущем ребёнке? Как ты объяснишь, что в результате Финвэ был убит? Перед тем, как явиться в Форменос, Мелькор с кем-то о чём-то договорился. Мне кажется, что не только твоя жена общалась с ним, но и ты. Что именно Мелькор попросил тебя сделать? Он поручал тебе убить Финвэ? — Ах, Турукано, ну какая теперь разница… — Дядя Финарфин, — сказал Маэдрос. — Я здесь никто, и у меня нет ни возможностей госпожи Лалайт, ни власти моего государя Гил-Галада. Но в результате убийства Финвэ и похищения Сильмариллов я лишился отца, брата и… близких, стал калекой, провёл много лет в рабстве. Прости меня, но я начинаю терять терпение. Я допускаю, что вы с Эарвен оба сумасшедшие, но я имею право знать, что именно случилось с Финвэ. — Ну и что ты мне сделаешь? — сказал Финарфин с легким презрением. — Я отрублю тебе голову, — сказал Маэдрос и положил свою здоровую левую руку на рукоять меча. — Возможно, мгновенной смерти ты не заслуживаешь, но других способов я не знаю. — А я знаю, — Лалайт убрала острие ножа от лица Финарфина и дружелюбно щёлкнула его по носу. — Я знаю очень, очень много способов. Финарфин посмотрел ей в глаза. Видимо, в этот момент до него по-настоящему дошло, что перед ним не просто исключительно наглая истерлингская колдунья-княжна; он побледнел и оглянулся на Финрода, будто прося помочь. Тот не ответил на его взгляд. — Ну хорошо, — сказал Финарфин, и его голос слегка дрогнул. — Хорошо. Я должен был забрать отца и камни из Форменоса и по дороге передал бы Мелькору Сильмариллы, — сказал Финарфин. — Дядя Финарфин, — сказал Маглор, — что за чушь? Ты не мог на такое рассчитывать. Финвэ никогда не открыл бы для тебя сокровищницу. Он не стал бы вывозить камни из Форменоса в отсутствие нашего отца. — Это если бы вы там были, детки, — усмехнулся Саурон. — А вас там быть было уже не должно. Вы же помните про отравленный пирог, который съела собака Келегорма? — Амариэ, — сказал Финрод, обращаясь к Финарфину, — видела, как ты накануне вечером брал пирог у Финголфина. Вместе с тарелкой. Потом эту тарелку нашли близ Форменоса… — Тварь ползучая! — заорал вдруг Финарфин. — Вот кого надо было убить! Я один раз даже спросил Ингвэ, почему он её не задушил из милосердия! Видела она!.. — Хватит истерик, Арафинвэ, — сказал Саурон. — Давай, рассказывай, чего именно вы с Мелькором хотели. Пока я ничего не понимаю. — Это же всё Эарвен, она просто помешалась с тех пор, как забеременела, — жалобно сказал Финарфин. — Раньше она совсем не интересовалась детьми, их положением в семье и всем прочим, а теперь она была в бешенстве от того, что дети Луинэтти считаются старшими, что они вообще считаются нашими детьми. Дескать, её ребёнок будет самым младшим в доме, никому не нужным, незаметным, и до трона — даже если Феанор и Финголфин откажутся от него одновременно — ему будет очень далеко. Мелькор всё время говорил, что он ей сочувствует; потом стал говорить, что он может сделать меня и Эарвен властителями всего Амана, а потом можно уже будет подумать о будущем нашего ребёнка: например, уговорить старших отправиться в Средиземье вместе с Галадриэль, которая тогда уже хотела переехать туда к мужу. Мелькор сказал, что у него есть план, выгодный для него и для нас. Нужно довести Феанора до полного отчаяния, — тогда он в бешенстве сделает что-нибудь такое с Финголфином, а может быть, и с отцом, что у меня не останется соперников. А он, Мелькор, при этом получит Сильмариллы. Мелькор сказал, что для этого нужно избавиться от сыновей Феанора. Ну я и предложил их потравить, раз я всё равно с ними не справлюсь. Это же совсем не больно и очень быстро, правда. Маэдрос отшатнулся: ему показалось, что дядя обращается к нему. — Гномы используют какую-то ядовитую дрянь при обработке руды: это мне показывал Тингол, и сказал, чтобы я берёгся. Я взял немного на всякий случай: в Средиземье много опасных животных. Я так не люблю никого убивать! — Финарфин смущённо улыбнулся. — Я добавил это в пирог, который испёк Ноло. Приехав, я сразу поставил его в Форменосе на стол в общей столовой на первом этаже. Там никого не было, двери были распахнуты. Потом, когда они все отравились бы, я должен был сказать папе, что оставаться тут небезопасно и что я должен отвезти его в Валимар к Феанору вместе с Сильмариллами. Ну и я… — Финарфин развёл руками. — Ты должно быть, удивился, когда увидел, что сыновей Феанора нет дома, — сказал Тургон. — Я оставил пирог на столе, нигде никого не было видно. Я пошёл искать папу. Подошёл к сокровищнице — и вдруг увидел, что она открыта, а папа лежит на ступеньках. Я решил забрать шкатулку с Сильмариллами: я даже как-то не задумался, что такое с папой. Я взял шкатулку, и она сразу открылась. Там ничего не было! Я был просто в бешенстве, подумал, что Мелькор уже заставил папу отдать ему Сильмариллы, или уговорил его как-то. А ведь мы перед этим с ним ещё раз встретились на дороге и ещё раз обо всём договорились! Я понял, что его ранили — наверное, Мелькор это сделал, кто же ещё? Но я же так старался… так старался, я взял этот пирог, насыпал туда яд, взял всё остальное, я столько ехал, я готов был на всё — и тут оказывается, что Мелькор сам всё сделал, без меня? Всё было так хорошо задумано. Что это за игры?! И тут папа… понимаете, он приподнялся и попросил меня ему помочь. А я был так разозлён… ну как он мог отдать их Мелькору, почему он открыл шкатулку? Я ещё подумал тогда, что это Феанор всех обманул, договорившись с папой, и припрятал камни, чтобы они вообще хранились не в сокровищнице, а где-то ещё. Всё как-то очень быстро случилось: я уронил шкатулку ему на голову. Ну, бросил. Финарфин вдруг как-то задёргался, ударяя себя пальцами по подбородку и губам. Даже наставленное в глаз лезвие не могло заставить его подавить судорожный тик, который вызывало у него воспоминание о гибели отца: тихий, мгновенный, сдавленный, не успевший даже вырваться у Финвэ крик — и потом отвратительный звук, с которым разбилась его голова. — Папа!.. Папочка давно должен был отказаться от Феанора, я же уже давно понял, что по сути ведь он не его сын, а так что-то… должен был велеть ему убраться из дома, чтобы мы с Ноло вообще не должны были называть его своим братом… и эти мерзкие камни! Я же видел, как он их делал! Я заглянул к нему в мастерскую. Тайно, с крыши соседнего сарая заглянул в окошко сверху. Я видел. После того, как он держал такое дома — что я мог о нём думать!.. Я ведь должен был что-то сделать для семьи. Чтобы этих камней больше в семье не было. И ничего не вышло!.. Ничего!.. — Финарфин тяжело выдохнул. — Ты встречался с Мелькором после этого? — спросил Тургон. — С Мелькором и Унголиантой? — Я сразу убежал, — продолжал Финарфин уже спокойно. — Мелькор встретил меня на дороге в Валимар. Про Унголианту не знаю… когда мы виделись с ним в первый раз, там в кустах что-то всё время шуршало, но я ничего не увидел. Я сказал ему, что камней нет, что я не знаю, где они, что я всё обыскал — конечно, это глупо, я ничего не обыскивал, дом огромный, на это понадобились бы часы, а вечером я уже должен был быть в Валимаре. Ну и я сказал, что папы больше можно не бояться, что я его… обезвредил. — Обезвредил! — воскликнула Лалайт. — Обезвредил! — От смеха она чуть не разрезала Финарфину нос. — Послушай, Арафинвэ, давай будем дружить, ты начал мне нравиться. Финдарато, а тебя не обезвредить ещё разок, а? — Я же обезумел от горя! — выкрикнул Финарфин. — Я не понимал, что делаю! Зачем ты снова родился? — сказал он Финроду. — Кто тебя просил? Я уже всё забыл… я почти всё забыл… Я почти забыл! — Только тогда ты не забыл уронить шарф дяди Ноло, вымазать его в форменосской грязи, и взять с собой, — сказал Финрод. — И ты не забыл оставить там его фонарик. Ты специально сказал Финголфину по секрету, что ты привезёшь вашего отца из Форменоса, чтобы дядя Ноло вышел один из дома и ждал на дороге, и чтобы никто не мог подтвердить, что его не было в Форменосе или рядом с ним. — Мы… — сказал Финарфин, — то есть Мелькор… Он должен был перехватить меня с папой по дороге и забрать Сильмариллы. Всё должно было выглядеть как нападение, на месте которого остался бы шарф Ноло и фонарь. — Но ведь во время этого нападения твой отец Финвэ должен был погибнуть, так ведь?! — воскликнул Маэдрос. — Да что ж ты всё время крутишь и обманываешь! — Ну что ты, Нельо, — сказал Финарфин, — папочка просто всё забыл бы. Мелькор это умеет. Он бы совсем всё забыл. Даже забыл бы, кто мы такие. — Ты хочешь меня убедить, что ты в это верил?! Кто-то ещё в это верит? — спросил его громко Маэдрос. — Да нет, дядя Майтимо, — сказал с лестницы Маэглин. — Владыка правда может так мозги выбить, что всё на свете забудешь… Это он как раз умеет, в это поверить можно. — Мне кажется, дядя Арафинвэ, — сказал Маэдрос, — что если ты действительно не собирался убивать дедушку, ты приготовил заранее слишком много улик, указывающих на дядю Финголфина: ты ведь взял и его шарф, и тарелку из его дома, и его фонарь. Ты сейчас признавался в ненависти к моему отцу, но по всему получается, что Финголфина, родного брата, ты ненавидел ещё больше, раз пытался таким образом натравить моего отца на него. Почему? — Да, почему?! — воскликнул Гвайрен. — Почему? Ведь все считали, что Финвэ убит Мелькором. Но ты всё равно сказал тётушке, что убийца — её муж. Ты показал ей шарф Финголфина, который ты якобы нашёл. Ты сказал об этом не только ей, но и Ингвэ; ты даже поехал в Форменос с Ингвэ, чтобы найти фонарик и тарелку, которые пропали с места преступления. Ты всё это ей отдал, чтобы оно всё время напоминало ей о том, что дядя Нолофинвэ — преступник. За что ты так с ними?! — Отвечай, Арафинвэ, — сказал Кирдан, — мне тоже интересно, за что. Финарфин криво улыбнулся. — Кто-то мог заподозрить, что это не Мелькор… Когда мы с Ноло встретились в Валимаре, он был в этом самом плаще, розовом. Плащ был чистый, а сапоги у него были мокрые, и штаны, и платье спереди и на вороте. Я понял, что он ждал в Тирионе нас с отцом под дождём, как я и сказал ему — сказал ждать, когда я привезу отца. Я тогда сказал, что не смог поехать в Форменос потому, что Ингвэ попросил меня приехать в Валимар раньше, чтобы помочь в устройстве праздника; сказал, что отец всё равно не согласился бы, что он говорил об этом в последний раз Финроду, и что сначала нужно всё-таки ему воспользоваться случаем и помириться с Феанором, тогда и отец сможет вернуться. Потом я сказал Ноло — «Ты совсем промок сегодня», а он: «Ты тоже, с утра погода была хуже некуда». Он посмотрел на меня, и я увидел, что у моего плаща подол тоже в этой красной грязи из Форменоса — совсем как его шарф, который я нарочно туда уронил! Я сжёг свой плащ при первой возможности, но ведь если бы кто-то стал думать об этом, Ноло бы сразу об этом вспомнил!.. Да и Ингвэ мог бы вспомнить — ведь он нас встречал. Я сходил с ума. Я всё время думал, что Ноло мог рассказать что-то Анайрэ: у меня всё время был какой-то навязчивый страх, что если они ещё раз встретятся после того, как он ушёл и поговорят — он может это вспомнить. Ну и… Эарвен так хотела, чтобы весь их род прекратился. Она много раз с Мелькором об этом говорила. Чтобы у Анайрэ и Финголфина не было больше детей. Она стала всё время приглашать к нам Эленвэ, жену Тургона, давала ей советы; ну и после того, как всё это случилось, пока считалось, что мы все покидаем Аман вместе с Финголфином, она всё время что-то ей внушала. То, что Аракано ей враг, то, что Анайрэ её ненавидит. Сами понимаете, я-то был бы совсем не против, чтобы с Эленвэ что-то случилось, да и с Аракано тоже — я ведь так боялся, что он расскажет обо мне Ноло или братьям. — Следовательно, — подытожил Майрон, — Фингон стал свидетелем убийства Финвэ, и увидев в розовом плаще тебя, счёл, что это Финголфин — тем более, что он нашёл в сокровищнице его фонарь и, выходя из двора, через открытые двери общей столовой увидел на столе приготовленный по семейному рецепту пирог — как оказалось, на тарелке с гербом Финголфина. Он забрал фонарь и тарелку и выбросил их. Шарф он забрать не смог, поскольку его взял ты и потом предъявил Ингвэ и Анайрэ, но он взял стенку ларца с замком, который всё-таки открыли ключом. Замок подтверждал невиновность Мелькора: он означал, что Финвэ открыл ларец добровольно для кого-то, кому полностью доверял. Фингон, очевидно, тоже счёл его уликой против Финголфина. Не знаю, почему Фингон не пытался его уничтожить. Может быть, просто не смог, может быть, надеялся когда-нибудь поговорить об этом с отцом, но так и не нашёл в себе сил. Кстати, Макалаурэ, а почему ты отдал Мелькору Сильмариллы? — Я этого не делал! — Маглор вскочил; его лицо раскраснелось. Майтимо в очередной раз подумал, что его брат очень красив, но в то же время Маглор выглядел немножко смешно на фоне высокого и мрачного Нариэндила, и старший брат невольно улыбнулся. Поверить в его виновность Майтимо был не способен. — Ты же открыл ларец? — спросил Саурон. — Да, но внутрь я не смотрел! — воскликнул Маглор. — Я не смотрел, я клянусь чем хотите! Я его просто открыл! Я не мог бы предать отца! Никто из нас не смог бы. — Маглор, всё это очень подозрительно. Сначала ты настаиваешь на том, чтобы вы все уехали из Форменоса, хотя вроде бы не должен был ничего знать ни о Мелькоре, ни о Финарфине, ни об отравленном пироге, — констатировал Саурон. — Потом ты открываешь ларец и там якобы то ли уже ничего нет, то ли кто-то забирает оттуда Сильмариллы, пока ты успокаиваешь Карантира до прибытия Мелькора. Кто сказал тебе про отраву? Я тебя уже спрашивал — ты мне не ответил. Маглор закрыл лицо руками. — Я не знаю, — выдавил он. — Не знаю, как объяснить! Не знаю! Не понимаю! Нариэндил, ты можешь принести мою шкатулку? Герольд кивнул и побежал наверх, чуть не сломав по дороге руку Маэглину. Он принёс шкатулку и поставил её на скамейку. — Ну хорошо, вот, смотрите! — сказал Маглор. Он выдвинул тайное отделение, и на свет снова появился искристый оранжево-жёлтый перстень; выехало наружу и второе отделение, где хранилась заготовка Сильмарилла. — Вы мне не поверите. Всё равно не поверите, — сейчас он обращался уже только к Майтимо. Маглор было протянул к старшему руку, но тут же опустил её. Майтимо подошёл и обнял его. — Кано, — шепнул старший ему, — это неважно. Главное, что ты в тот день спас всех нас. Кто бы ни подсказал тебе это. Маглор весь как-то обмяк; потом он подошёл к шкатулке, сел рядом с ней, достал перстень и стал крутить его в руках, словно впервые видел. — Этот перстень… он был у нас дома. Это был целый убор с такими оранжевыми камнями, вы, наверно, помните его. Он был мамин, но она его не носила. А я очень любил эти вещи. Она отдала мне один из перстней перед отъездом на север, в Форменос. Вот он. Перстень. Маглор медленно достал его из ящичка и надел на мизинец, потом перебросил на указательный палец, не сводя с него глаз. Кирдан протянул руку, Маглор, поколебавшись мгновение, отдал ему перстень: тот долго рассматривал его, потом вернул. — И что? — спросил Саурон. — Перстень тебе это подсказал, что ли? — Да! — почти выкрикнул Маглор. — Да! Я когда надевал его или просто смотрел, я… я слышал голоса. Голос. — Мамы? — спросил тихо Карантир. — Нет, нет, определённо не её. Наверное, не женский даже. Не знаю, чей. Не Мелькора. Совсем другой оттенок, тембр… всё другое. Сейчас я почти не слышу, но в Амане я слышал часто и первые лет пятьдесят после того, как мы ушли оттуда. Я надевал его на ночь и слышал голос. Не то чтобы он успокаивал меня, нет. Не знаю. Но я любил его слушать. Это было не то вдохновение, которое я получал от Мелькора — оно было злое и всепроницающее. Глубокое. А то существо, что я слышал, оно было где-то вверху, и оно было лёгким, жарким, парящим и каким-то… умным, что ли. — То есть определённо не Манвэ, — насмешливо сказал Саурон. — Ну-ну. Из твоих слов как будто следует, что если кто-то — не твоя мать — говорил тогда с тобой через этот перстень, он остался в Амане, раз ты почти перестал слышать этот голос? — Нет, нет! — возразил Маглор. — Когда я был в Битве Бессчётных слёз, я слышал его очень отчётливо! Очень громко. Он говорил мне — «Мелькор здесь, он тут, он на поле брани! Здесь!». Я старался… не знаю, я старался увести оттуда братьев. Может, я был не прав, но не считайте это трусостью, пожалуйста! — это не было бегство, просто… просто другое место. Немного в сторону. — Он умоляюще, исподлобья, как виноватый ребёнок, посмотрел на старшего брата. — Потом ещё слышал несколько раз — тоже в бою. — Странная история, — пожал плечами Саурон. — Ну да ладно. — Маглор собирался было убрать перстень в шкатулку и закрыть её, но, к его удивлению, Тургон удержал его за руку. — Не надо, не закрывай, Кано, — сказал он. — Пусть все видят этот осколок. Полезно иметь перед глазами предмет нашего разговора. Ведь мы говорим о похищении Сильмариллов, не так ли? Где они, дядя Арафинвэ? — Не знаю! — Финарфина начала колотить дрожь. — Я ничего про них не знаю. Их не должно было быть! Зачем нас в это впутали! Папа… да ему так и надо! Пустите меня! Пустите меня, пожалуйста, я хочу домой! Я домой хочу, пустите меня! «Как же это тяжело, — подумал Маэдрос, — как же ужасно, что такие отчаянные рыдания не трогают никого из нас. Никому из нас не жаль его. Никому. Он потерян для нас». Лалайт продолжала крутить нож, и тут вдруг Маэдрос заметил, что закрутился как-то и рукав, и волосы; и снова облик Лалайт исчез, и перед Финарфином предстал Майрон — с его рыжими, ниже пояса, волосами, в той же чёрной одежде с высоким воротом. Маэдрос сейчас не видел его горящих глаз, но чувствовал — по ужасу, отразившемуся на лице Финарфина. — Кто ты? Пусти! Оставь меня! — закричал Финарфин. — Прелестный Арафинвэ, — сказал Майрон, — мой милый нолдорский принц в кружевной рубашке. Позволь, я тебе представлюсь: меня зовут Тар-Майрон, и я сейчас управляю этими землями, ибо заботы моего владыки слишком высоки и серьёзны, чтобы опускаться до таких мелких дел, как наказание заблудших эльфов. Да, милый Арафинвэ, наказание. Я не склонен к снисходительности, когда дело касается убийств и изнасилований, совершённых без моего ведома. Но сначала мы тебя расспросим, расспросим очень тщательно. Мне очень хочется узнать, что теперь делается в Амане, как туда лучше добраться, дороги, реки, планы городов, городские стены — ведь тебе, нолдорскому королю, должно быть прекрасно всё это известно. А в перерыве между серьёзными разговорами мы можем развлечься. Я ни у кого ещё не видел такой белой кожи и таких красивых глаз. Мне очень хочется прикоснуться к твоим бёдрам, особенно изнутри… — Н-не надо! Гил-Галад, что ты творишь? Ты отдашь Врагу меня, своего родича, брата своего деда? — Я уже сказал. У нас с госпожой Лалайт или, если угодно, с Майроном, такой уговор, — холодно ответил Гил-Галад. — Мне тоже не хочется брать казнь на себя, и я думаю, что это наилучший выход. — Майтимо, пожалуйста! Ты же не сможешь предать память отца?! Я ведь брат Феанора! — Это ты его предал. Ты хотел украсть Сильмариллы. Для отца не было худшего преступления! — Маэдрос невольно дёрнул рукоять меча. — За что?! Отец, хоть и бранился иногда, не мог бы сделать ничего плохого ни тебе, ни дяде Ноло! Как ты мог так поступить с Маэглином — невинным, осиротевшим юношей, который тебе полностью доверял, прямо в доме его родных?! — А-а-а, Майтимо, ты думаешь, у Феанора ни с кем ничего не было?! — заорал Финарфин. — Я видел же, как он обменивался записочками! Догадайтесь, с кем?! — Фу, Арафинвэ, какой ты пошлый! — усмехнулся Майрон. — Может, Феанор просто обсуждал грамматику квенья. Даже если у кого-то там тонкая талия и… э-э-э… неплохие бёдра, это не значит, что с ней или с ним нельзя поговорить про употребление инклюзивного первого лица двойственного числа в прошедшем времени неправильных глаголов. Одно другому не мешает. И прекрати, пожалуйста, этот вой и пойдём со мной. Я напрасно трачу время. Майрон поднял Финарфина со скамейки и толкнул вперёд. И тут Финарфин, собрав последние силы, вырвался; ему как-то удалось высвободить свои тонкие, узкие, но сильные руки из платка — видимо, с трудом, на запястьях была кровь. Он рванулся, но упал. Они все отступили: ловить его, хватать, отдавать Майрону — всё это было для них немыслимо. Майрон навалился на него сверху. Он перехватил его руки и стал ласково водить пальцем по его лицу: — Ладно, Арафинвэ, поиграли и хватит. Мне приятно на тебе лежать, но мы можем этим заняться в другом месте, и ты, — он коснулся его губ, — покажешь мне, как ты умеешь… а-а-а!!! Отчаявшийся Финарфин впился в его палец зубами. Раздался жуткий, какой-то стеклянный хруст; Майрон вскочил, и что-то упало на песок. Финарфин откусил ему палец. Маэдрос отшатнулся, увидев как рыже-алые волосы Майрона пронизывает пламя; он вытянулся по направлению к Финарфину, вытащив левой рукой тонкий серебряный кинжал. — Я отдам тебя Мелькору, — провизжал Майрон сквозь зубы высоким, птичьим голосом, — я просто отдам тебя Мелькору, он сдерёт с тебя кожу вместе с твоими золотыми локонами! — Сыночек… Финрод… я никогда бы не сделал тебе ничего дурного. Я тебя искренне люблю… любил… Помоги мне! Финарфин хотел бежать, но ноги и руки не слушались его; он с трудом попытался подползти поближе к лестнице, ведущей наверх из двора башни. — Лучше попроси помощи у своего младшего сына, — сказал Тургон. — Это же он твой любимец. Как, кстати, его зовут? Не подскажешь? — Тургон, я же люблю тебя! — закричал Финарфин. Его тонкие губы были измазаны лучистой кровью Майрона и блестели. — Оставь мне жизнь! Помоги! Я тебя так люблю! Я любил тебя всегда. Разве тебе меня совсем не жалко?.. — Я, к счастью, твоей любви до сих пор на себе не ощутил, — ответил Тургон. — Может, попробуешь попросить Маэглина? Маэглин, а тебе его жалко? — Извините… — Маэдрос только теперь заметил, что Маэглин всё ещё торчит у лестницы. — Извините, дядя Финарфин, это я люблю дядю Тургона, а вы тут не при чём. Маэглин встал, размахнулся и своим чёрным мечом снёс Финарфину верхнюю часть черепа. Голубые глаза Финарфина в ужасе обратились на него из залитых кровью глазниц. — А насиловать вообще нехорошо, — нравоучительно сказал Маэглин. И ещё одним ударом отрубил ему голову. Даже Майрон застыл на месте. Из его руки лилась алая, искристая, с серебристым отливом кровь. Маэглин оглядел родственников. — Хоть бы кто спасибо сказал, — буркнул он себе под нос, убирая меч. — Спасибо, Ломион, — сказал Майтимо с нервным смешком. — Я бы никогда не смог. Он подумал, что, наверное, никто из них не смог бы: они все, даже Келебримбор, знали Финарфина, привыкли уважать и любить его; только для Маэглина он был просто именем на ветви семейного древа. — Вот же тварь поганая, — Саурон поднял к глазам руку, посмотрел на откушенный палец. Там ещё оставалась половина сустава. Тургон подошел к нему, взял его руку, удерживая в этом положении. Саурон недоуменно посмотрел на него. — Ну теперь, наконец, ты видишь? — спросил Тургон. — Вижу что? — Идиот конченый, — с улыбкой сказал ему Тургон, таким тоном, как сам Майрон разговаривал с Маэглином. — Посмотри на осколок Сильмарилла и на свою руку. Среди крови, обрывков мяса переливалось радужным, фиолетово-голубым светом что-то лучистое: там была кость. Точно таким же радужным светом искрился и обломок Сильмарилла.