J.R.R. Tolkien
Как и какими трудами осуществили они этот великий план, задуманный ими — кто скажет? Ибо кто же из Детей Илуватара видел Валар на взлёте их силы или слышал их замыслы в цветении их юности? Кто наблюдал их труд, когда они трудились, кто видел новизну нового?Дж.Р.Р. Толкин
В сосновой роще у Гаваней Майрон увидел Алахоринэль. Сестра Финвэ сидела на поваленном стволе дерева. Майрон как будто в первый раз заметил бусины, которыми была переплетена её толстая и длинная чёрная коса: засушенные и покрытые лаком жёлуди, семена кедров и орехи. — Я ждала тебя, — сказала Алахоринэль. — Знала, сейчас ты не уйдёшь, не поговорив со мной. Родители не хотели, чтобы я тебе рассказывала. Но им вообще неприятно вспоминать о том, как я тогда погибла. — Я знал, что ты была первой, кто погиб в Средиземье, — кивнул Майрон. — Да, — сказала она. — Когда мне рассказали про внука Финвэ, Фингона, я подумала, что он как раз пошёл в меня. Меня ведь тоже называли Отважной. Я лазила по деревьям, спускалась в пропасти, лазила по обрывам за птичьими яйцами. Но для меня это плохо кончилось. — Насколько я знаю, ты возродилась ещё до того, как был убит твой брат Финвэ. Но, признаюсь, раньше мне не приходило в голову узнать у тебя, застала ли ты кого-нибудь в Чертогах Намо. — Да, из квенди я попала туда первой, — сказала она. — Но я встретила там одного из айнур. Тело его погибло, а душа не желала снова облекаться в плоть. Высокий лес, отчаянно кричавший брат, дерево с которого она упала, — всё подёрнулось для неё голубоватым одноцветным туманом. Ей казалось, что она ещё чувствует в руке шишку, за которой потянулась, и её рука не могла избавиться от воспоминания об этом последнем ощущении. Но на самом деле рук уже не было. Фаниэль шла по лесу, и замечалось у неё что-то странное. В белёсом безразличии окружающего мира вдруг вспыхивал ярким синим огнём череп чудовища, полускрытый мхом; под её ногами, не чувствовавшими уже ни тяжести, не усталости, вдруг словно расступались тёмные воды болота, и изнутри него алым сиянием лучился скелет неведомой твари с огромным лбом, рёбрами, из которых можно было бы построить целый дом, и загнутыми бивнями. Скелет словно шёл по дальнему илистому дну. Ярким чёрным блеском влекли её шляпки грибов, и она иногда неделями кружила вокруг огромного пня, который влёк её тысячами странных запахов, хотя ни цветы, ни листья не пахли для неё никак — чаще всего в этом состоянии она вообще их не видела. Вдруг всё это наскучило. Она обнаружила, что как бесплотная фэа может странствовать легко и быстро, как облако, только она была не облаком неба, а туманным, бесцветным облаком земли. Море понравилось ей, понравились льды, прозрачные наросты сосулек и толстые пласты мерзлоты. Птицы, обычно казавшиеся серыми кусками пыли, иногда ярко вспыхивали белизной у неё перед глазами, она поднималась, проникала в воздух между их крыл и касалась их, заставляя отстраняться и таять в небе с криками. Внезапно на поверхности моря послышался звук, показавшийся ей привлекательным и в то же время каким-то холодным, как звук металлического била-колотушки; это было похоже на звон и на свист. Она не могла понять, что же там такое, но решила, что можно взглянуть. Обиталище Вефантура она нашла легко; ведь если для живых, объяснила она, это выглядит, как чудовищная, сплошная громада тёмных скал, то для таких, как она, фэар, лишённых своего хроа, телесного обиталища, Чертоги похожи на яркий плод граната. Вместо черноты она увидела тёмно-вишнёвые огни, жёлтые вспышки, алые и лиловые лучистые своды. Так видела Фаниэль, но (Майрон уже знал это, ибо спрашивал у других эльфов) для всех свет был разным, разными были и высвеченные им очертания: для Финдуилас всё было светло-лиловым. Фаниэль зашла внутрь. Она почувствовала, где находится источник этого зова, но её он не интересовал: она не хотела оставаться здесь надолго, и не хотела знакомиться с хозяином Чертогов. Она далеко миновала покои, где обитал Вефантур, и пошла дальше, под низкие своды, туда, где начинало становиться темно. Лишь отдельные белые отсветы сопровождали её; наконец, она поняла, что находится в какой-то большой, чёрной комнате. Она протянула руку, и сейчас в этой руке уже не было кедровой шишки; она коснулась тёплого, бархатного занавеса. Занавес засветился перед нею, он стал почти полупрозрачен; за ним угадывались очертания фигуры, тёмной и странно изломанной, полулежавшей, неровно освещённой. Чья-то рука коснулась занавеса с другой стороны и прижалась к её руке. — Ты кто? — спросили из-за занавеса. Она не знала языка, но почему-то поняла. Слова теперь она почти видела. — Я квенди. Зовут Фаниэль, — ответила она. — Я пришла оттуда. — Как там? Меня уговаривают туда вернуться. Я не хочу возвращаться. Она впервые за всё это время задумалась и сказала: — Там хорошо. Вернись. Если можешь. Я, наверно, когда-нибудь тоже вернусь. Мне хочется странствовать ещё. А тебе, должно быть, скучно тут. — Но тебя ведь там ждут? — Да, — ответила она. — Родители… И мой брат, Финвэ. Он самый лучший на свете. Добрый. Щедрый. Весёлый. С ним очень хорошо, правда. Собеседник замолчал; замолчала и она. Ей вдруг стало не по себе; она прошептала — «я не вернусь сюда» — и сама не помнила, как покинула дом Вефантура. Долго она ещё странствовала по Аману и вдоль ещё более дальних и странных берегов; она видела Унголианту, но, к счастью, та не увидела её — не придумала способа поглощать бездомные фэар. Зов чертогов Намо она иногда слышала снова, но он не слишком беспокоил её. Наконец, она вернулась к своим родителям, но к великому своему горю, не застала там Финвэ. Фаниэль надеялась поехать в Аман и увидеть брата, но едва ей исполнилось пятнадцать, как она услышала весть ещё более страшную — Финвэ стал первым, кто умер в Амане и поселился в Чертогах. И когда Фаниэль увидела с холма в Лосгаре своего племянника Феанора, увидела, как его окружает то самое гранатовое свечение Чертогов, знакомое ей по пребыванию на той стороне, она поняла — это может быть лишь тот, с кем она говорила тогда. — Ладно, Фаниэль, — сказал ей Майрон. — Жаль, что ты не рассказала мне об этом раньше. — Ты не спрашивал, — ответила сестра Финвэ. — Послушай, Майрон, — услышал он у себя за спиной. — Что тебе надо от моей дочери? Перед ним стояла Татиэ — по виду такая же обычная молодая женщина-квенди в платье с красной вышивкой и коричневом кожаном жилете. — Фаниэль должна была рассказать мне о том, что видела в Чертогах, — неохотно ответил он. — Ишь ты, — с неожиданной резкостью ответила Татиэ. — Рассказать тебе, что она там видела! А ты-то сам хоть что-нибудь видишь? — Теперь — вижу, — ответил он. *** — Я поеду завтра, — сказал Маэдрос младшему брату. — Так можно добраться до Ангбанда в срок. Если хочешь, поедем со мной. Маглор посмотрел на него, и отвёл глаза. — Но наши братья уехали отсюда. Амрод. Куруфин с сыном. Мы должны им написать. Мы должны быть все вместе, Майтимо. — У тебя хватит совести позвать сейчас Амрода ехать с нами туда? — сказал Маэдрос. — Он уехал в безопасное место с той, кого он любит. А Куруфин же теперь даже не мужчина… — Конечно. Ты знаешь, что он мне сказал перед отъездом? — криво усмехнулся Маглор. — Он не обязан соблюдать нашу Клятву, поскольку уста, которыми он клялся, теперь не принадлежат ему, а тело Луинэтти, в котором он теперь находится, никакой Клятвы не давало и он не имеет право принуждать это тело к действиям, потребным — он так и сказал: «потребным» — для совершения Клятвы. — Ну ладно, — Маэдрос усмехнулся. — Куруфин оправдывает своё прозвище и репутацию. В ловкости ему не откажешь. Ну и ладно. Я всё-таки люблю его почему-то; пусть самым плохим, что с ним случится, будет необходимость произвести на свет Ородрета — его жена всё время об этом твердит. — Ладно, в этом я с тобой согласен, — вздохнул Маглор. — Но, Майтимо… ты же понимаешь. На самом деле мы ведь должны спасти его. Дядю Финголфина. Он наш король. Мы должны сделать это, а не пытаться добыть корону Мелькора. — Брат, — сказал Майтимо. — Мы поклялись именем Всеотца, что вернём Сильмариллы. Клятву мы нарушить не можем. У нас пока остаётся надежда её выполнить. И я сделаю то, что сказал Саурон. Пусть это ловушка, но я должен хотя бы попытаться. Маглор откинулся на подушку — нет, не на подушку, это был свёрнутый серый плащ Нариэндила. — Может быть, если только заодно… — начал Маэдрос. — Нет, — ответил Маглор — неожиданно жёстко и горько. — Заодно — нет. Мы должны выбрать. Неужели ты не понимаешь, что он тебе предложил? Он нарочно показал тебе Финголфина и потом предложил забрать у него Сильмариллы. Нам вряд ли удастся и то, и другое. Майтимо, если мы откажемся от мысли добыть камни, мы сможем спасти Финголфина. Да, мы погибнем тогда или позже, мы оба окажемся во тьме вечной, и, может быть, наши братья тоже, но Майтимо, если наша гибель обеспечит… — у Маглора перехватило горло, и он с трудом продолжил, — хоть одно доброе дело… — Я выбираю Клятву, — ответил Маэдрос. — Никто не может освободить нас от неё, пока мы её не выполним. Он встал и повернулся уже спиной к Маглору; тот тихо сказал: — Майтимо, может быть, ты всё-таки отложишь своё решение до того, как мы окажемся там? Я хотел бы сохранить хотя бы надежду, что мы можем помочь Финголфину. — Нет, не буду: я сказал и сделаю то, что сказал! — выплюнул Маэдрос. — Ладно, прости. Зря я рассказал тебе о Финголфине. Но ты же знаешь, я не могу тебе лгать ни в чём. — Я пойду с тобой, брат, — ответил Маглор. — Только я. Больше я не хочу никого в это впутывать. Карантир сидел рядом с палаткой. В руках у него Маэдрос увидел небольшой альбом, сшитый красными нитками; в пальцах он сжимал палочку угля. Птица сидела у него на плече и пристально смотрела на бумагу. Все сыновья Феанора, конечно, умели рисовать и обрабатывать камни, но Карантир был единственным, кто унаследовал от Нерданэль способности и интерес к творчеству. К сожалению, мать всегда относилась к его работам холодно, и чаще всего он слышал от неё что-то вроде: «Кто это? Совсем не похоже». — Кто это? — спросил Маэдрос. — Это Гватрен, — тихо сказал Карантир. — Совсем не похоже, — сказал Маэдрос. — Я же его видел. Карантир ничего не ответил и стал ожесточённо закрашивать углём фон. Птица возмущённо заорала; Карантир погладил её по голове и она замолкла. — Так Кано не останется? — спросил Нариэндил. Маэдрос обернулся. Элронд и Элрос, маленькие правнуки Тургона, кормили двух ручных кроликов. Нариэндил присматривал за детьми в последние дни. Собственно, они делали это вдвоём с Маглором с того дня, когда сестра Луинэтти погибла во время нападения на них дракона. Маглор, хотя ещё чувствовал себя неважно, часто что-то рассказывал детям, тихо пел для них песни и они зачарованно его слушали. Майтимо не хотелось смотреть ему в глаза. С тех пор, как сыновья Феанора оказались в Средиземье, Нариэндил всю свою жизнь посвятил Маглору. Семьи у него не было; раньше вроде бы имелись какие-то родственники в Гондолине, но все они, видимо, погибли: после известия о гибели города Нариэндил, как заметил Майтимо, украдкой плакал несколько ночей подряд. — Мы отправляемся туда втроём, — я, Кано, и Морьо, — сказал Майтимо. — Это только наше дело. Нариэндил не стал отвечать; он подошёл к детям и присел рядом, слушая что-то, что начал рассказывать ему Элрос. — Ну почему же, — Кирдан подошёл к Майтимо. — Не только ваше. Все эти годы я хранил покой вашего короля, Гил-Галада, но думаю, что мне пристало сделать что-нибудь большее. Я отправлюсь с вами. И Гельмир и Арминас, думаю, не против. — Конечно, я не против, — сказал Гельмир. — Интересно, как там теперь живёт Мелькор. Я давно не был у него дома. — Вы собираетесь действовать по указке Гортаура? — Арминас был закутан в тёплый лиловый плащ, несмотря на ясный и безветренный день. Его руки и лицо словно бы излучали холод. — Кирдан, да что с тобой?! — Мы собираемся действовать, Арминас, — сказал Кирдан. — Я думаю, что это главное. Лично я, во всяком случае. Ты же можешь продолжать винить во всём других — меня, Гортаура, или… — Кирдан позволил себе лёгкую улыбку. Взбешенный Арминас ушёл. Маленькие близнецы испуганно посмотрели на него — казалось, он с трудом удержался от того, чтобы не пнуть как следует одного из кроликов. — Кирдан, — спросил Гельмир, — кстати, а ты-то продумываешь последствия твоих действий? Мне показалось, что не очень. — Видишь ли, я думаю, нам стоит поучиться у Мелькора, — ответил Кирдан. — Ты же мне объяснил, как именно он заполучил себе Сильмариллы. Никто же не ожидал, что он способен на ТАКОЕ безумие. Кстати, в «Анналах» Квеннара написано, что Валар вывели Мелькора из его крепости Утумно какими-то «длинными тёмными путями». Как ты думаешь, ты смог бы снова найти эти пути? Ведь так можно пробраться и в Ангбанд? — Кирдан, тебе туда нельзя, — покачал головой Гельмир. — Даже если Майрон обещал пустить сыновей Феанора, ты вряд ли сможешь попасть туда с ними. — Ульмо, — Кирдан, понизив голос, всё-таки назвал Гельмира его настоящим именем, — с этого дня я отвечаю только за себя. И раз так, то ты должен знать, что мне надо попасть туда, чтобы просить прощения. *** В последний день, перед расставанием Маэдрос всё-таки рассказал Гил-Галаду, что видел Финголфина в покоях Саурона. Он сам не знал, чего сейчас хочет от сына. Он проклинал себя за низкое чувство, которое родилось в нём: может быть, Гил-Галад, внук Финголфина, сделает то, чего он, Маэдрос, сам сделать никак не мог, — вдруг он решит спасти своего деда, отправиться с ним и Маглором в это опасное путешествие, вдруг ему удастся?.. — Гил-Галад, — сказал Маэдрос, наконец, — Саурон мог обмануть нас. Может быть, это иллюзия. Даже если у него — его тело, Финголфин не может быть жив. Я не знаю, чего Саурон хотел от Кирдана (я уверен, что он знал, что делает, и хотел, чтобы это увидели именно мы двое), но ты не обязан ничего делать по этому поводу. Что касается меня… — Отец, — прервал его Гил-Галад, — я не только не обязан — я не могу. Да, не могу. Потому что Фингон мне это запретил. — Как?! — потрясённо спросил Маэдрос. — Нет, он не говорил именно о Финголфине. Может быть, он говорил о себе. Может быть — о Феаноре. Может быть — о тебе или о дяде Тургоне. Но это последнее, что он хотел мне сказать. Это очень печальное место для меня, отец, — сказал Гил-Галад. — Здесь я в последний раз видел Фингона. Примерно здесь. Там, у рощи, — он показал на сосновую рощу чуть выше по берегу. Он попросил меня всегда оставаться королём. Королём и только королём. Никогда, ни за что ничего не делать для своих родных. Ни для кого и никогда. Никогда не делать ничего в обмен на их жизнь и счастье. Думать только о своих подданных, у которых не останется никакой надежды, кроме меня — особенно если что-то случится и с дядей Тургоном. И я, и как дитя Фингона, и как отец Финвэ, согласен с тем, что он мне говорил. Даже если Финголфин действительно жив и находится в руках Саурона — пусть так. Я не могу позволить себе отдать жизнь или свободу ради призрачной надежды помочь ему. Я ни в чём не провинился ни перед кем, отец. Я не убивал сородичей, никого не обманывал, не бросал и не предавал. Я не обязан пытаться как-либо исправить случившееся. Я хочу просто жить и я хочу, чтобы жили те, чья жизнь так или иначе зависит от меня. На тот момент, когда я родился, помочь тебе, да и Фингону и тем более Финголфину было уже ничем нельзя. Прости меня. Маэдрос закрыл глаза ладонью. Его поразила не холодность Гил-Галада, нет. Он очень хотел от сына именно такого ответа. До глубины души ранила его боль, которую он почувствовал в словах Фингона. Он не предполагал, что Фингон, которого он так любил, которого он, казалось, так хорошо знал, мог когда-либо доходить до такого отчаяния, так раскаиваться во всём, чем жил раньше. Гил-Галад мягко провёл пальцами по его виску и легко поцеловал в лоб. — Прости, отец. На самом деле я думаю, что только Валар могли бы тут чем-то помочь: все наши усилия бесполезны. Маэдрос встал. Прощаться с сыном ему не хотелось, не хотелось оборачиваться. — Спасибо тебе, — сказал Гил-Галад. — За что? — невольно спросил он. — За то, что дал мне жизнь. «Да, — подумал Маэдрос, — больше меня ему не за что благодарить». В глубине души он думал, что не заслуживал даже этого — того, чтобы у него вообще был сын. Странно, но все эти годы, когда он и Фингон тайно встречались, больше всего его мучило то, что он не мог дать этой любви дома. Ему стыдно было перед любимым за ночи, проведённые в маленьких охотничьих домиках, в палатках, на земле под их плащами, за скупые и быстрые ласки на холоде, когда они не могли даже раздеться и полностью отдать себя друг другу. В его пристанище в Химринге (которое он всегда считал временным), во дворце Финголфина или в доме самого Фингона (на дворец он не тянул, это был просто укреплённый дом-замок, даже не очень большой) им всегда почему-то было стыдно оставаться наедине, сознавая, что под той же крышей с ними находится столько народу. В таких местах их в объятия друг к другу бросали только страх или горе, и это было потом не всегда приятно вспоминать. Был один такой день в Химринге, когда он, Майтимо, чуть было не лишился рассудка из-за того, что от Маглора и его маленького отряда не было вестей больше недели. Только Фингону он мог признаться в том, что его постоянно мучает страх, что кто-то из близких, особенно братья, попадёт в плен. Он нежно любил братьев, доверял им, но почему-то был уверен, что все они, попав в Ангбанд, сломаются, что никто не выдержит больше двух-трёх дней; он заранее прощал им это. Нет, он не считал себя героем из-за того, что пережил плен: наоборот, иногда он думал, что это всё от того, что он, Майтимо, тупой и бесчувственный и только поэтому смог всё это вынести. Сейчас он понимал, что, наверное, скоро расстанется с жизнью, с этим миром. Он стоял среди сосен, где, по словам его сына, тот в последний раз видел Фингона. Было тихо-тихо. Он перебирал самые нежные и лучшие воспоминания, словно хотел оставить их здесь. Он вспомнил маленькую сторожевую башню в почти таком же лесу, когда они с братьями только поселились на востоке Средиземья. В башне ещё никого не было, и сюда он привёз Фингона, когда закончилась их нелепая, отчаянная, смешная ссора после многих лет разлуки, когда между ними всё могло кончиться. Вспомнил ещё и маленький охотничий домик, занесённый снегом; он тогда только-только обустроил его для них двоих. Он встретил Фингона у реки, которая ещё не замёрзла; группа людей перебиралась через брод верхом, переругиваясь и пересмеиваясь. Фингон с любопытством смотрел на них — людей из этого племени он ещё не видел. И один из них сказал что-то ужасно пошлое, такое, что Майтимо сейчас не хотел вспоминать. Фингон, взглянув на него, увидел лёгкую улыбку в уголках его рта и понял, что Майтимо сейчас хочет от него того же, чего хотел тот человек от «неё», — и как же он рассердился. Да, он знал, что Фингон добрый, отходчивый, что он всегда всё прощает, даже более серьёзные промахи с его стороны — но всё равно каждый раз думал, что это окончательный разрыв. Может быть, потому, что всё время ощущал, что их близости придёт конец. Он поехал тогда, бросив поводья, вдоль реки, не глядя вперёд. Он думал и что Фингон жесток с ним, что должен же он был понимать, что он, Майтимо, просто соскучился, но в то же время отчаянно проклинал себя. Фингон, конечно, быстро опомнился и подъехал к нему; он сам не слышал, как. Рукой в мягкой чёрной перчатке Фингон коснулся его щеки, потом поспешно снял её и неожиданно тёплыми пальцами погладил по лицу. Майтимо порывисто схватил его за пояс; они оба остановились и Майтимо прошептал ему на ухо: — О, любимый, если я бы только мог отжечь свою душу от тела!.. *** Маэдрос собрал вещи. Их оказалось совсем немного — две рубашки, ещё кое-какая одежда, деревянная коробочка с туалетными принадлежностями. Ничего ценного. Разрозненные, дешевые вещи, самодельные или купленные по дороге в последние пятнадцать-двадцать лет. Всё остальное он оставил сыну и Нариэндилу, примерно поровну, какие-то мелочи незаметно отдал детям, Элронду и Элросу — не хотел, чтобы кто-то понял, что он знает, что не вернётся. Что он не хочет вернуться, не хочет ничего оставлять для дальнейшей жизни, которой, он знал — и надеялся — не будет. Он спустился вниз и замер. У него подкосились ноги. Дверь в сад была распахнута, и на пороге её лежали — лежали чьи-то косы. Только волосы, больше ничего. Две огромные, толстые, длинные чёрные косы — остриженные очень резко, неровно, как будто бы ударом ножа. Маэдрос опустился на колени; первая его мысль была о Фингоне. В эти косы ничего не было сейчас вплетено; они, пожалуй, были такими же или чуть длиннее, чем те волосы Фингона, которые он знал. Он прикоснулся к ним, поднял, прижал к губам. Нет, это не он. Эти пряди не пахли ничем; может быть, лишь немного серым горным холодом и росой. Волосы его сына были намного короче; волосы Маглора — и короче, и немного другого оттенка, хотя и тоже чёрные. Он поднялся, обернулся к лестнице и позвал: — Кано, пойди сюда! Посмотри… — Что? — спросил Маглор, спускаясь по лестнице с большой кожаной сумкой и сундучком. У брата пожитков было чуть больше: он всё-таки решил взять с собой хотя бы пару книг. — Вот… — Майтимо обернулся. За дверью ничего не было — только вымощенная камнем дорожка. — Наверное… наверное, мы должны перед отъездом запереть дверь в сад. *** Гватрен никак не мог понять, зачем явился к нему Маэглин. Он долго и нудно рассказывал про свою поездку в Гавани, стал даже показывать какое-то купленное там на рынке барахло, пересказывал отдельные подробности гибели Финарфина («а дядя Маэдрос ему и говорит — ну как ты мог?», «а Майрон ему и говорит — какой ты пошлый!»), наконец, с хихиканьем рассказал и про явление туда драконов. — Бедный Эгалмот, что же он такой доверчивый, — сказал, наконец, Маэглин, — позволить дедушке Финарфину себя в постель затащить. Не в обиду никому будь сказано, но лучше бы его тогда балрог зарубил. Кстати, о балрогах. Вот тут у тебя «Анналы» Квеннара лежат, я как раз перечитал. Интересная книжка, а там про кое-что всё-таки не написано, — Маэглин огляделся по сторонам и посмотрел на Гватрена. — Я насчёт Готмога тебе уже говорил? Про то, что он мне рассказал. — Нет, — ответил не без удивления Гватрен. — Зачем он вообще тебе стал что-то рассказывать? — Да кто его знает, — Маэглин развёл руками. — Думаю, похвастаться хотел просто. — Маэглин продолжил полушёпотом: — Там в главном зале, если подняться на балкон, видно, что на полу пятно. Очень большое. Так вот, когда я только туда попал, я говорил с Готмогом. Он рассказал вот что: мол, когда Мелькора ещё не пленили Валар, глухой зимой в страшную метель в ворота Ангбанда постучали. Тайные дела творил Мелькор в той крепости: мало кого он брал туда с собой, и почти никто не видел того, что случилось дальше. За воротами стояла прекрасная дева-айну, с волосами, подобными утренней заре, её пальцы светились, как свечи, а глаза горели, как два раскалённых тигля. Мелькор провёл её в свои покои, и много месяцев оставался он там с ней. Но однажды произошло что-то страшное — они услышали что-то, что Готмог не умел описать мне; это было похоже и на крик, и на шум огня, только в тысячу раз громче. Остальные слуги Мелькора были напуганы и послали Готмога посмотреть, что случилось. Зал был залит кровью айнур — теперь я понимаю, как это выглядело, тогда я не мог понять его рассказ, и от неё исходил такой жар, что сам Готмог, хотя валараукар и называют духами огня, не мог подойти туда. Потом Мелькор повелел своим слугам разгладить камни: они не расплавились совсем, пол там ведь в тридцать локтей толщиной, знаешь ли; но они почернели насквозь. И он увидел вдали, у трона, как её тело дробится на лепестки пламени и исчезает, и как тускнеют её сияющие волосы. Потом от неё ничего не осталось. Они не знали, что Мелькор сделал с нею. — Он никогда не сможет любить, — сказал тихо Гватрен. — Не сможет быть даже просто другом. Может быть, она надеялась на него, но зря. — Однажды снова настала зима, — ещё тише сказал Маэглин, — и в вечерних сумерках, на склоне горы под окнами тронного зала в Ангбанде, над пропастью, поднялся пар и взметнулись искры. И они увидели Майрона; он сказал, что хочет побеседовать с Владыкой и прошёл в его покои, не спрашивая разрешения. Никто не посмел ничего сказать ему ни тогда, ни потом. А в книжке тут, помню, написано было про Валар, которые сначала были, и потом куда-то делись, — продолжил Маэглин. — Майрон случайно не про них хотел почитать? — Да, — признал Гватрен. Подумав, он решил всё-таки рассказать Маэглину о том, что Майрон успел узнать о Макаре и Меассэ, в том числе и из надписи на обломках Иллуина. — Понимаешь, — кивнул Маэглин, — я лично думаю, что Майрон — это всё, что осталось от Меассэ. Она хотела, чтобы Мелькор помог ей отомстить за брата. А Мелькор убил её, а потом она всё-таки вернулась к нему — уже как Майрон. — Почему она могла захотеть вернуться — после такого?! — спросил Гватрен. — А вот это мы, скорее всего, не узнаем. Ты же видишь, что Майрон ведь явно ничего не помнит об этом! Мелькор очень хорошо умеет затуманивать сознание и изменять память. — Ломион, это звучит логично, — кивнул Гватрен, — но есть одно «но». Вспомни-ка ещё раз, что говорилось в самом начале «Анналов» о Макаре и Меассэ: «Оба были духами, склонными к раздору и вместе с некоторыми другими, меньшими, что пришли с ними, был первый и главный, что присоединился к раздорам Мелько и помогал ему распространять его музыку». Угадай-ка, о ком это? — Проклятье, — ответил Маэглин. — Может, ты и прав. Он их помощник — или помощница, а не один из них двоих. Но моё предположение остаётся в силе: она пришла к Мелькору потому, что надеялась отомстить за кого-то из них, но Мелькор-то делает только то, что выгодно ему. Он убил её, а потом, когда она вернулась и стала прислужницей Аулэ, снова заманил к себе. — Я думаю, — сказал Гватрен, — что Майрон мог оставить Макара и Меассэ, как он потом оставил Аулэ, по своим причинам, чтобы уйти к Мелькору. В конце концов, он даже может быть замешан в их гибели, Ломион! В таком случае он как никто другой заинтересован сейчас, чтобы никто не понял, что представляют собой Сильмариллы. — Может быть, Мелькор заставил его служить себе, когда узнал об этом? — предположил Маэглин. — Ведь другие Валар и айнур отвергли бы его, если бы узнали, что он убийца. Все они, в том числе Варда, продолжали считать, что гибель Макара — несчастный случай, а про Меассэ почему-то помалкивали. Может быть, Майрон потому и не последовал за Мелькором в Валинор, что не хотел возвращаться на место преступления? Мелькор подговорил его на это? Мелькор ведь мог… ну, как и со мной, использовать какие-то чувства, которые они друг к другу испытывали. Кто угодно из них. Даже она, до того, как стала Майроном, к Меассэ — вспомни Луинетти и Эарвен. — Алахоринэль рассказала мне, что Феанор был возрождённым, что он уже побывал в чертогах Мандоса, — заметил Гватрен. — Судя по тому, что мы знаем о нём — он был одним из них. Макаром или Меассэ. И если Майрон говорит, что ему неприятно было убивать Феанора, то это значит, что в той жизни он не испытывал злых чувств к тому, кем был Феанор. Может быть, он действительно мечтал отомстить за его гибель? Отомстить сначала Аулэ, который был виновен в гибели Макара — и именно поэтому стал его учеником? — Может, и так… Ну ладно, Квеннар, — сказал Маэглин спокойным и ровным голосом, которого никто у него уже давно не слышал, — а теперь дай мне ключ. И не смотри на меня так. Ты в Гондолине полоскал мне мозги три года. Я знаю, что это ты. И ты сейчас отдашь мне ключ. — Какой ключ? — ответил Гватрен, с трудом взяв себя в руки. — Ключ Майрона от нижних помещений и от башни. Я знаю, что он сейчас у тебя, — сказал Маэглин. — Зачем он тебе? — Ты знаешь, что предложил Майрон сыновьям Феанора? — Нет, — ответил Гватрен. — Он предложил им прийти сюда через месяц и сказал, что даст им возможность забрать Сильмариллы. Что откроет дверь и они смогут зайти и попробовать найти корону. Ты понимаешь, чем это может кончиться? — Они погибнут, — прошептал Гватрен. — Да это-то как раз ерунда, — презрительно сказал Маэглин, — по мне так чем скорее они встретятся с папашей, тем лучше для всех. Но ты понимаешь, в чём дело, Квеннар: потом, когда Майрон уже покинул Гавани, оказалось, что Кирдан, Гельмир, а может быть, и Арминас хотели проводить сыновей Феанора по крайней мере до долины Анфауглит. — Откуда ты об этом узнал? — спросил Гватрен. — Я там задержался и походил кругом, — пожал плечами Маэглин. — Поболтал кое с кем. И мне почти всё это и кое-что ещё рассказал Арминас. Это после того, как Кирдан просил его при всех держать язык за зубами. Неплохо, да? Квеннар, ты же был в Гаванях. Подумай головой. Ты же видел там Гельмира. Прислужника Кирдана. Якобы. Ты же не мог не понять, что это один из Валар, разве нет? Так что отдавай ключи. — Я не знаю, кто это, — Гватрен отстранился от Маэглина. — Я не хочу тебя слушать, Маэглин. Я не думаю… — Ты не думаешь, что я могу предложить что-то хорошее, так? — криво усмехнулся Маэглин. — Но ты меня выслушаешь, Квеннар. Ты не мог не видеть Гельмира, поскольку ты стоял внизу башни, когда Финарфин сбросил оттуда Арголдо. В этот момент Гельмир на мгновение принял свой истинный облик, поскольку ему нужно было увидеть, что делается там, внизу, в темноте. Я видел тебя из окна наверху, и уж прости меня, но в этот момент я не узнать тебя тоже не мог. — И что дальше? — спросил Гватрен. — Майрону-то это зачем? Почему он решил расправиться с сыновьями Феанора? Он ведь сам всегда говорил, что то, что они делают, фактически идёт на пользу Мелькору. Они нужны ему. По крайней мере, некоторые из них. — Он с ними расправиться не хочет, — сказал Маэглин. — Я считаю, у него игра другая, но даст ли Мелькор в неё сыграть — вот вопрос. По виду всё выглядит так, что он действительно хочет отдать Сильмариллы сыновьям Феанора. Он считает, что Сильмариллы ослабляют силы Мелькора и постепенно приводят его к безумию. Учитывая, что они — плоть и кровь самого Феанора, иного и ждать нельзя было. Я бы на месте Майрона тоже искал бы пристойного способа от них избавиться. Если Маэдрос с братьями их получат, они, например, могут попросить Валар, да хоть того же Ульмо, вернуть их вместе с камнями в Валинор (я думаю, что камень, который Идриль отдала Эарендилу, уже там), и там подвергнуть суду какому-нибудь. Ну, может быть, Валар решат их заточить навечно на каком-нибудь острове, кто их знает. А на Мелькора-то это никак не повлияет — он станет ещё могущественнее. Но это по виду, Гватрен. Это то, как он объяснит это Мелькору, если тот спросит, в чём дело. — При чём тут ключи? — резко отрезал Гватрен. — Ты тупой или прикидываешься? По мне, так у тебя с мозгами тоже всегда было не очень, но всё-таки подумай хоть немного. Ты же знаешь, что под Ангбандом, в том числе и под тронным залом Мелькора вода. Очень глубоко, конечно, но всё равно это вода. Ты представляешь, что будет с Ангбандом, если Ульмо разрушит тронный зал? Всё же рухнет. И кстати, — он опустил свой голос до шёпота, — не может Майрон не знать, кто такой Гельмир. — Это всё на Мелькора вряд ли подействует, — ответил Гватрен. — На Мелькора — да, — сказал Маэглин. — А ты забыл, что тут в подвалах сейчас сотни наших собратьев? В том числе те, кто попал в плен в Гондолине. Они же там утонут или задохнутся. Мне не по себе, что после всего, что они в плену пережили, они будут подыхать такой смертью. Говорят, что Валар могут возродить наше тело с помощью одной лишь фэа, восстановить его по тому, что помнит душа, без матери и отца. Как же они всем этим душам возместят такие муки? — Это правда, Маэглин? — спросил Квеннар. — Ты действительно… действительно хочешь их выпустить? — Да, Квеннар. Я клянусь памятью своей матери. Не знаю, что там с клятвой Феанора, но меня действительно в любом случае поглотит Пустота, если я такую клятву нарушу. Обещать даже ничего не буду. Гватрен протянул ему связку ключей. Он знал, что тем самым обрекает себя на гибель. «Ладно, — подумал Маэглин. — Не всё ему я обязан говорить. Про то, что ключи нужны мне ещё и для другого». *** Тилион возник из какой-то мелкой расщелины в стене; его белый свет слился с голубым мерцанием надписи. Он презрительно посмотрел на Гватрена и жестом показал ему уйти. Майрон велел Гватрену остаться и послушать их разговор. Гватрену было тяжело и неловко в присутствии сразу двух могущественных айнур. Он забился в угол зала — и пытался представить себе сады Лориэна, то, как лучи лунного света, изливавшиеся от рук и лица Тилиона, перепрыгивают во тьме между чёрными ветвями и полупрозрачными соцветиями. — Майрон, я даже не знаю, как тебе всё это рассказать, — сказал Тилион. — Я бы не пришёл, если бы мне не… не разрешили. — Кто разрешил? — Майрон резко отпрянул от него. — Тот, кто убил Макара. Лёгкий лунный свет и снежинки ложились на длинные ресницы спящей девочки. Ей не было холодно; на ней было тяжёлое серое платье, тёплое, прочное, на ногах — тёплые, пушистые носочки, на руках — мягкие перчатки без пальцев. Эстэ спала на мягкой серой подушке; рядом с нею вытянулся серый кот — один из её служителей-майар. С виду ей было не больше тринадцати-четырнадцати: белокурая валиэ выглядела так трогательно и беспомощно, что кому угодно — как человеку, так и эльфу, захотелось бы закутать её в одеялко. Правда, такого одеяла он вряд ли нашёл бы: супруга Ирмо спала так много и так редко видела эльфов и тем более людей, что не успела приспособить свой рост к росту детей Илуватара. Её кот мог бы свалить с ног и загрызть любимого коня Финголфина. — Эстэ, — тихо позвал Тилион. — Илинсор, — сонно отозвалась она глухим, хрипловатым голоском. — Илинсор, я люблю тебя. Такой тихий свет. Такие ароматные снежинки. Так тихо. Я так рада тебе. Но сегодня твой свет тревожит. Сегодня полнолуние, Илинсор? — Эстэ, я хочу тебя кое о чём спросить. — Тилион сел на пол рядом и взял её тонкие, расслабленные пальцы. — Ты что-нибудь знаешь о Макаре и Меассэ? Она застонала, всё её тело дёрнулось; она словно бы пыталась проснуться, но не могла. — Я… с тех пор я не могу… не могу проснуться, Илинсор, не могу, не могу! Пожалей меня, Илинсор! Не спрашивай! — Я знаю, что Макара больше нет в этом мире, но где Меассэ? — спросил настойчиво Тилион. — Она… нет, нет, я не виновата… я не виновата, Илинсор! Я ничего не делала ей! — О чём ты, Эстэ? Кот рядом с ней потянулся, заворчал; его мурлыканье стало угрожающим. — Илинсор, да, Макар погиб, потому что я убила его — я помогла убить его! Ради благой цели я помогла погубить его. Но, Илинсор, Меассэ никто не трогал! Её не было! Её не было никогда!.. *** Цветущий лабиринт, который возвела для неё Йаванна, вился вокруг Эстэ огромными кустами роз. Когда Эстэ не спала, она могла делать сны реальными. Она шла по лабиринту, и вокруг неё стлался серый туман. Эстэ касалась ветвей и цветов, и они качались, скручивались и превращались, являя странные образы из замыслов Всеотца, которые когда-то видели все Валар. Иногда странная зубастая мордочка могла высунуться из чашечки лилии; иногда чёрные колючие ветви сгибались и дрожали, принимая очертания тел влюблённых; иногда синие лепестки слетали с тонких веток и кружились, не падая, и синева отсвечивала железными доспехами скачущих воинов. Потом всё поглощал серый туман. Эстэ присматривалась, меняла лабиринт и менялась сама; она то вставала над лабиринтом и вырывала лишнее дерево, откладывая его в сторону, то ложилась на синюю шкурку упавшей, треснувшей сливы, и смотрела вглубь плода: жёлтые волокна превращались в горящие башни Нарготронда, а толстый червь — в дракона. Она перебирала пальцами снизу пластинки ядовитого гриба и слышала странную мелодию, которая — — Эстэ, где ты? Я столько тебя искала! Эстэ подняла глаза. На дорожке стояла девочка в чёрном длинном платье; коричневая косынка лежала у неё на плечах, волосы были перевязаны синей лентой. Эстэ оторвалась от гриба и встала с ней вровень. Повернув голову, Эстэ увидела то, что было видно не сразу, — только если особенным образом повернуть зрение. Как всегда, Ниэнну окружало тёмное облако скорби и страха; в нём судорожно трепетали лимонно-жёлтые молнии. Страх расползался по ветвям деревьев, полз вниз по лабиринту, перетекал на соседние дорожки. Эстэ с любопытством наблюдала, как чернеют рядом ветви, и как среди них начинают тонкими палочками постукивать изогнутые кости, как вытекают из белых цветов чёрные слёзы. Сама земля, кажется, стала слегка дымиться, выпуская дрожащие тени плоских, непонятных тварей. — Ниэнна, ты опять не в духе, — упрекнула её Эстэ. — Помоги мне! — Ниэнна схватила её за руку. — Спаси нас! Спаси меня! Эстэ увидела, что она действительно в ужасе. До этого Ниэнне и так хватало скорби, поскольку она чувствовала все безысходные страдания живых существ в этом мире. Если внимательно посмотреть, можно было увидеть, как к полам её платья цепляются скелетики нерождённых крольчат и оленят, как пищат в её волосах задушенные птенцы. Но теперь она явно боялась за себя. — Что ты? — спросила Эстэ. — Это из-за эльфов? Тебе их жалко? Это же они должны переселяться в Чертоги Намо, твоего супруга? Но мы ведь решили, что если их переселить сюда, они не будут умирать! Они даже там не умирали пока! А здесь все точно будут живы. Чертоги закрыты и останутся закрытыми, Фуи! — Они… они должны открыться вскоре, Эстэ! Окружавшие Ниэнну видения исчезли. Теперь это была просто девочка в чёрном платье. — Эстэ, я так люблю моего Вефантура, моего Ве! — воскликнула она. — А ему нужно будет умереть! — Почему? — спросила Эстэ. — Эстэ, разве ты не слышала, что душам эльфов нужно открыть путь в Чертоги? Я не знаю, когда это случится, но это может случиться очень скоро. Может быть, кто-нибудь из эльфов умрёт во время переселения в Аман. Может быть, кто-то из них всё-таки умрёт здесь. Может быть, мой брат Мелькор убьёт кого-то из них. И тогда Намо Вефантур должен будет открыть ему путь! Эстэ, чтобы стать повелителем умерших, ему сначала самому нужно будет умереть! Вокруг них в воздухе соткалась серая беседка из серых ветвей, плотно переплетшихся, чтобы скрыть их от остальных Валар и айнур. Девочка в сером и девочка в чёрном взялись за руки. — Послушай, — сказала Эстэ. — Я не верю, что он может совсем умереть. Да, когда мы пришли сюда, мы обрели тела, но ведь это только для того, чтобы удобнее было действовать в этом мире. Хотя… — она задумалась. — Помнишь, ещё в самом начале Аулэ уже случайно убил Макара… — Убил, — кивнула Ниэнна. — Но ведь это не уничтожило его совсем. И Чертогов тогда не было. Я знаю. Тогда, когда эта земля только возникла, мы с Вефантуром ходили по западному берегу, ища места, где поселиться. И мы увидели его лежащим на берегу. Постепенно он очнулся и стал разговаривать с нами. Он сказал, что останется там. Знаешь, недавно он ведь приходил к Манвэ, чтобы сказать, что он против переселения эльфов в Аман. — Ну вот видишь! — воскликнула Эстэ. — Да, — ответила Ниэнна. — Но он теперь стал так молчалив; он почти ни с кем не говорит: а это так странно — ведь это он придумал для нас валарин, чтобы мы могли разговаривать по-настоящему. Он изменился, Эстэ. Он не хотел говорить ни с кем из нас; только я, Вефантур и Манвэ знают, что он по-прежнему среди нас и не вернулся в Пустоту. А его сестра… — Ты боишься, что Вефантур станет таким? — участливо спросила Эстэ. — Но ведь он всё равно будет с тобой! — Нет, Эстэ, я другое думаю. Помоги мне, — сказала она уже тихо и как-то странно, глухо. — Знаешь ли, что сестра Йаванна хочет посадить здесь чудесное древо? Или даже два чудесных древа? И знаешь ли, что попросила Варда? Она хочет, чтобы останки Макара, если они найдутся, покоились в корнях этих Деревьев. — Но ведь… — начала Эстэ. — Мы так и сделаем, сестра, — прошептала Ниэнна. — Мы принесём Варде его кости. Он должен перестать существовать. — Я не могу, — Эстэ отшатнулась. Она попыталась затаиться в своём серебряном сонном сиянии, но чёрные облака отчаяния Ниэнны, давящие, требующие сочувствия, проникали в её душу, молнии её отчаяния кололи ей руки и сердце. — Он всё равно убит наполовину, — сказала Ниэнна. — Он не хочет жить дальше. Ты заставишь его спать, я возьму его кости. Он перестанет существовать, и войдёт в Чертоги. Он поселится там, и Вефантур не умрёт. Разве ты хотела бы, чтобы твой супруг умер, Эстэ?! Ей было нечего возразить. — У меня с собой котлы, которые сделал Аулэ для того, чтобы поливать эти Деревья, — сказала Ниэнна. — Возьмём их с собой. *** На западном берегу Амана Макар построил себе замок; жар его тела сплавил железо и зёрна песка. Поднялись стены, наполовину железные, наполовину стеклянные, где-то сверкавшие серебряной сталью, где-то с фиолетовыми и красными прожилками света. Кружевные высокие врата были открыты; это была словно роща железных деревьев со стеклянными радужными плодами, странно отражавшими свет. Из одного из них яркий красный луч впился в лицо Эстэ, и она отвернулась. Эстэ вступила на прозрачную ступеньку, и вздрогнула. — Что это, Фуи? Что это? Мы не исчезнем? Меня… мне… я чувствую себя так, как до сотворения Арды. Словно я не существую! — Это время, — ответила Ниэнна. — Здесь нет времени. Это свойство нашего брата Макара. Он не такой, как мы все. Никто не должен владеть Временем в этом мире, Эстэ. И поэтому мы должны убить его. Держась за руки, две девочки вошли в огромный зал. Две стены его были железными, две — стеклянными, с огромными волнами красного и фиолетового цвета. И посреди зала прекрасные создания, похожие на эльфов — высокие, с длинными чёрными, рыжими и золотыми волосами, облачённые в золотые и чёрные доспехи — рубили и убивали друг друга. Пол был выложен чёрными и молочно-белыми квадратами: это всё напоминало какую-то странную игру. Прекрасный юноша с рыжими волосами, облачённый с головы до ног в серебряную кольчугу, вонзил меч в живот другому, черноволосому, обнажённому: он разрезал его и выдернул внутренности, заливая пол кровью. Макар и Меассэ сидели на высоких тронах; Макар был в простых чёрных одеждах, и в руках его было длинное древко с крюком на конце; Меассэ была облачена в длинное алое платье, и на ней были золотые украшения, а в руках было копьё. Макар протянул свой крюк и потянул того, обнажённого, за вырванные из его тела кишки. Его враг заплакал, протягивая руки, умоляя, но не смея сойти со своего белого квадрата; Макар смеялся и тащил его к своему трону. — Тебе их не жаль?.. — спросила шёпотом Эстэ. — Это такие же айнур, как мы, — сказала Ниэнна. — Им… не очень больно. Если Макара не станет, они тут же вернутся в Пустоту: они не любят Времени. Они просто играют. Ниэнна толкнула её в спину, и тут Макар заметил её. — Ты хочешь сразиться? Меассэ молча улыбнулась, взяла крюк брата и стряхнула с него печень, которая с влажным всхлипом упала на каменный пол. Она протянула крюк к Эстэ и ухватила её за косу. — Вы устали. Я хочу спеть для вас, — сказала Эстэ. И она начала петь и танцевать — ту песню, которой научил её Всеотец, песню очень простую, по которой Макар мог бы сразу узнать её, но он тут же начал засыпать. За её спиной стояла Ниэнна, и она подпевала ей, потому что своей песни у Ниэнны не было, и своими чёрными рукавами повторяла движения серых рукавов Эстэ. И Макар заснул. Время, которое остановил Макар в своём замке, рванулось вперёд волной, стирая железные стены в облака хрупкой ржавой пыли. Стекло рассыпалось зёрнышками песка, и вскоре вокруг были только берег и скалы. Прекрасные воины исчезли. Призрак Меассэ рассыпался лёгким паром, украшения рухнули в прах, очерчивая формы несуществующего тела: высокую шею в золотом воротнике, тонкий стан в золотом поясе-цепочке, нежные руки в широких кольцах браслетов. — Почему? Почему она исчезла? — прошептала Эстэ. — Её же никогда не было, — сказала Ниэнна. — Разве ты не замечала? Он же просто её придумал. Он был тут совсем один. Он просто поддерживал иллюзию её существования. Я, конечно, это всегда видела. — Как ты это увидела? — требовательно спросила Эстэ. — Она не чувствовала боли и сожалений. Никаких. Так не бывает, — сказала Ниэнна. — Все, кто живёт в этом мире, чувствуют это. Даже Манвэ и Варда. — Зачем же Макар делал это?! Это же требует огромных усилий! И она, и этот замок… — Да, — кивнула Ниэнна. — Именно поэтому он всегда был так слаб. Эстэ, сделай так, чтобы он крепко спал. И помогай мне. Будешь делать то, что я говорю. Макар спал; мягкие чёрные волосы рассыпались по бело-розовым камням; железные пластины и цепочки его панциря тоже истлели мгновенно. Эстэ зависла над ним, поддерживая его сон. В ладонях Ниэнны треснул овальный камень; острием одной из половинок он стал резать кожу на том месте, где под ушами начинался череп. Эстэ сливала в золотистый котёл Кулуллин ало-радужную кровь. Крови становилось всё больше и больше; несколько прозрачных слезинок выкатилось из-под длинных, тонких ресниц Макара. Они дрожали, будто он собирался открыть глаза. Кость под ножом хрустнула; Ниэнна довёла разрез до конца, потащила голову за волосы чуть в сторону. — Голова всё-таки может прирасти, — Эстэ покачала своей головой, проведя кончиком тонкого пальца по торчащим из шеи полупрозрачным позвонкам. — Я выну их, — сказала Ниэнна. Она выкрутила шейный позвонок и отложила в сторону; потом, помогая себе лезвием-ножом, второй, третий, четвёртый. Они светились всё ярче, золотисто-белым светом, позвонки, которые поддерживали гордую шею их брата. Пальцы Ниэнны сияли золотой кровью. Её тонкие пальцы вытянули пятый позвонок, шестой; с треском она выдернула седьмой и слегка нажала на лишённую опоры шею. — Теперь не к чему прирастать. Она протянула Эстэ вторую половину острого камня; Эстэ кивнула и вскрыла свод груди; брови её сошлись от усилия; она вынула лучистую звезду, которая слегка подрагивала, будто дыша, в её пальцах. Ниэнна чуть приподняла тело, и ярко-белая, радужная кровь, которая окружала сердце, полилась во второй котёл, Силиндрин, искрясь металлическим серебром. — Она поверит? — спросила Ниэнна. — Конечно, ведь это действительно его сердце, — ответила Эстэ. Длинные, влажные ресницы вздрогнули, поднялись; глаза на отрубленной голове открылись, глядя в чёрное небо, в свод, смутно очерченный звёздной пылью. — Не надо, — сказала Ниэнна. Каменное лезвие вошло в череп Макара, вытащило и выбросило его глаз, который сразу потускнел и побелел, потом второй. Ниэнна погрузила оба глаза в серебряный сосуд, который теперь был полон почти до краёв. Из носа и губ Макара вылились небольшие остатки тёмной жидкости — и вдруг его лоб словно треснул; Эстэ отпрянула в сторону. Ещё один глаз, такой же глубокий, тёмно-синий, смотрел на неё. Он, казалось, слегка светился каким-то голубоватым светом. Глаза Эстэ пронзила ослепляющая боль. Эстэ услышала звенящий металлический звук — это Ниэнна выдернула глаз из глазницы. Изящные ручки Ниэнны коснулись лба Макара; они будто бы впитали голубое сияние его мозга, которое сочилось из пустых глазниц. Теперь глаз потух, став таким же белёсым и перламутровым, как и два первых. Ниэнна опустила его в серебряный сосуд; глаз поплыл по серебряной крови. На вид он был совсем как огромная жемчужина. Эстэ припала к земле и прижала руки к своим глазам. Она не могла уже больше открыть их. — Видишь, я говорила тебе, он не такой, как мы. Пойдём, — сказала Ниэнна. — Уже всё. Но Эстэ не могла встать. Она не могла посмотреть на Ниэнну. Она не могла открыть глаза снова. Она спала, обнимая котёл Силиндрин. Такой нашёл Эстэ её супруг Ирмо. — Мы нашли его сердце. — сказал Олофантур и протянул Варде серебряную звезду. — Пусть наш брат хранит мир на этой земле, — ответила она. И стоя перед ямой, куда Ирмо Олофантур вылил содержимое котла Силиндрин вместе с тремя тусклыми белыми жемчужинами, Варда бережно опустила туда серебряную звезду. А в другую Ульмо опустил семь золотисто-белых слитков странной формы, которые, как сказал ему Оссэ, он нашёл где-то в дальнем южном море среди обломков Хелькара. — Это был призрак, Тилион, — повторила Эстэ. — Никто не убивал её, потому что её никогда не существовало. — Не может быть, — сказал Тилион. — Я же сам её видел. Не раз. Эстэ снова отчаянно попыталась открыть глаза, но так и не смогла. Тилион увидел, как из-под её закрытых век, из-под длинных ресниц текут слёзы. — Илинсор, это правда. Как только он потерял сознание — когда я усыпила его, она исчезла, её украшения рассыпались по песку… Он просто выдумал её. *** «Какое счастье», — подумал Намо Вефантур. Вместе с остальными он зачарованно смотрел — сколько времени прошло? — как вырастают Деревья. Может быть, всё не так плохо, как ему казалось. Он сам был против переселения эльфов сюда, но вдруг в этом светлом, уютном мире всё-таки не будет страданий? Ему мечталось, что Чертоги навеки останутся пустыми. Намо жалел Ниэнну: порой ему невыносимо тяжело было видеть, какую боль доставляют ей страдания живых существ. Но наблюдать горе разумных тварей будет ещё хуже. Он спустился в самый низ Чертогов, в густой, волнистый тёплый туман, похожий на старое стекло. Он поднял голову и почувствовал где-то далеко вверху корни Деревьев. Почему-то от этого у него исчезло чувство покоя и надежды, которое он испытывал до сих пор. Он поднял руку, как будто отсюда, снизу, корней можно было коснуться, и тут же отдёрнул её. Тогда в самом низу он увидел нечто странное. Там, где был когда-то глубокий грот с чем-то вроде чёрной скамьи, появилась стена. Нет, понял он, присмотревшись, — это не стена, это занавес. Это тканый, тёмно-алый занавес с золотыми и серебряными узорами; это были только что возникшие Деревья, Лаурелин и Тельперион. А около занавеса стояла незнакомая ему девушка. На вид чуть постарше его самого, она была одета в тяжёлые тёмно-бордовые одежды, затканные золотыми листьями. Её белые волосы спускались почти до земли, заплетённые в две косы. Косы были украшены подвесками из листьев, и, казалось, они колеблются, как нежные ветви ивы. — Кто ты? — спросил он. — Меня зовут Вайрэ, — ответила она. — Я тку. Создаю картины. — Что это? — спросил он. — Это занавес. Не всем стоит видеть то, что за ним. На нём я изобразила то, что за ним. Если знаешь, можешь догадаться, что именно. Лучше не знать. И сами Деревья — это изображение. — Дай мне взглянуть, — попросил он. Она с минуту помедлила, потом слегка отодвинула занавес. Он заглянул туда. Душа Макара, пришедшая сюда, выглядела ещё хуже, чем его останки, ибо на ней запечатлелась боль, которую он испытывал, когда из него заживо вырезали кости и сердце. Весь его облик был странным, чудовищным образом перекручен и искажён; перерубленный позвоночник колом торчал из спины, а из дыры в середине лба облаком вилась по воздуху, уходя вверх, чёрно-синяя жидкость. — Кто сотворил это? — Ты же знаешь, — сказала Вайрэ. — Ты знал, что она это сделает, ещё когда вы нашли его здесь, когда он лежал без чувств на западном берегу. Разве нет? Может быть, вы уже это сделали с ней. Может быть, сейчас он умер не во второй, а в третий раз? Как ты думаешь? — Закрой его, — сказал он. *** Тилион стоял в тени садового лабиринта, прижавшись к огромному камню; в нём были вырезаны странные кружевные узоры, и иногда в этом кружеве вспыхивали фиолетовые огни. Всё кругом — и лунно-белые цветы, и мягкий песок, и его собственные руки — казалось ему залитым сверкающей кровью. Он вспоминал, как опускал серебряную чашу в чудесный котёл, чтобы вылить перламутровую жидкость в корни Тельпериона, и как её серебряный блеск ослеплял его ум до какого-то странного, оглушающего звона. Теперь он знал, что это было — но легче ему не стало. И однажды Ниэнна попросила у него чашу с этой жидкостью… — Илинсор, — услышал он. Он обернулся; в колеблющейся сети лиловых отсветов он увидел чьи-то тонкие очертания; сначала ему показалось, что это Мелькор, и он замер от страха. Сходство действительно было огромным: чёрные волосы, большие зелёные глаза, тонкие, длинные пальцы, узкие белые ступни. Белая рубашка до колен, вышитая жемчужными и хрустальными бусинами, узкий чёрный пояс; на плечи накинут тяжёлый коричневый платок. И теперь он был выше ростом; у него не было выпуклого девичьего лба, мягких щёк, пушистых завитков на висках. Теперь это была не девочка с синей лентой в волосах, а печальный юноша. Не сестра, а младший брат Манвэ и Мелькора. — Ниэнна, — прошептал Тилион. — Ты теперь всё знаешь, Илинсор. Я больше не пытаюсь ничего исправить. Если даже ты расскажешь правду тому, кто послал тебя, это ничего не исправит. Макар, хоть и умер здесь первым и открыл врата в Чертоги, не пожелал стать повелителем того мира; он лишь просил нас оставить его в покое. Но мы не смогли. — Ты дала Мириэль кровь Макара? — спросил Тилион. — Да, я. Я могла не делать этого — он ведь, наконец, согласен был вернуться, согласен был на время забыть, кем он был; он хотел быть сыном Финвэ, и он хотел быть сыном Мириэль. Пытаясь что-то исправить, делаешь только хуже. Что суждено, то суждено. Иди, Илинсор. Фигура в белой рубашке уже почти исчезла во тьме; Тилион спросил: — Почему ты?.. — Теперь у меня нет супруга. Нет больше смысла казаться тем, что в этом мире называют женщиной, — ответил его собеседник. *** Майрон молчал. Он не сказал ни слова, не попрощался с Тилионом, и ещё некоторое время после его ухода молча смотрел на строки надписи. Сказать, что Майрону не понравилось то, что рассказал Тилион — значило не сказать ничего. — Это всё-таки очень странно, Майрон, — сказал Гватрен. — Я ведь задавал себе тот же вопрос, что и Эстэ: почему он поддерживал иллюзию её присутствия? Ведь это очень трудно. — Знаю, трудно. Я делал такое, — Майрон кивнул. — Во время Битвы Бессчётных слёз. Мелькор ведь хотел непременно присутствовать на поле боя. И это потребовало от меня огромных усилий. Ниэнна была права: именно поэтому Макар не мог сопротивляться и именно поэтому он впал в беспамятство, когда первый раз «погиб» от руки Аулэ. — Зачем он выдумал себе пару? — спросил Гватрен. — И почему это была именно сестра, а не жена, не брат? — Макару было слишком одиноко. Думаю, часть его не хотела идти сюда, в Арду, — сказал Майрон. — И ему трудно было без неё жить. Как там говорил Эол? «Одна часть меня хотела жить, другая — нет. Моя душа раскололась»… И с Макаром случилось то же самое. А в его сознании эта вторая часть его души была именно такой: сестрой, его женским двойником. Его мягким, сдержанным и разумным вторым «я». А ты что скажешь? — Скажу, что я был неправ, — сказал Гватрен. — Я полагал, что именно тем, что погибших Валар было двое, именно наличием второго скелета объясняется то, что Сильмариллов оказалось не три, а больше. — Надо искать другое объяснение, — сказал Майрон. — И Мелькор должен сказать мне правду. Он же в последний раз сам мне сказал, что его Сильмариллы поддельные. — Я бы не заговаривал с ним больше на эту тему, — Гватрен поджал губы. «Мелькор? Должен сказать тебе правду? — подумал он. — Ах, Майрон, неужели ты так и не понял, что Мелькор не способен испытывать никакой признательности и благодарности за всё, что ты для него делаешь? Что Мелькор не способен даже на самое примитивное и корыстное „ты мне — я тебе“?! Нет, о Сильмариллах я Майрону ничего не скажу, — подумал Гватрен. — Хотя, пожалуй, теперь я понимаю, что случилось. К сожалению, есть только одно объяснение…» — Знаешь что, Майрон? — сказал он вслух. — Мне самому сейчас, как эльфу и как нолдо по рождению, неловко это говорить, но в этой истории есть кто-то, чьи действия выглядят так же странно и некрасиво, как действия Мелькора. — Неужто Феанор? — усмехнулся Майрон. — Нет, — ответил Гватрен. — Манвэ. Подумай, кто именно пригласил Макара прийти в Арду и кто виноват в том, что ему пришлось буквально разорваться? Варда о приходе Макара высказалась с неодобрением: она явно не желала его. Кстати, она всегда говорила о двоих существах — Макаре и Меассэ: она явно не знала о том, что Меассэ не существовало. Ульмо не жаловал Макара. Аулэ случайно убил его, и до того, как Валар стали сажать деревья, сам никак не пытался исправить эту ситуацию или хотя бы найти его останки. Тулкас с ним общался, но он, насколько я понимаю, появился чуть позже Макара и вряд ли имел на него большое влияние. Остальные Валар вряд ли вообще имели с ним дело, если не считать Эстэ и Ниэнны. — Квеннар, при чём тут Манвэ? — сухо спросил Майрон, покручивая на руке золотое кольцо и переворачивая его камнем вниз. — Майрон, — Гватрен нервно постучал пальцами по столу. — Я могу только предполагать, но, думаю, дело было так. Когда Ниэнна убивала Макара, она была убеждена, что поступает правильно: это спасёт её мужа, Намо Вефантура, и покажет ему её любовь и преданность. У неё не было никаких угрызений совести. Она ни в чём не раскаивалась. Но он в ужасе отвернулся от неё и её место заняла Вайрэ. Вот тогда она должна была раскаяться в своём поступке. Но подумай: хотел ли сам Намо исправить положение? Хоть что-то говорит о том, что он хотел вернуть жену, что он пытался ей помочь очиститься от совершённого ею деяния? Когда она разговаривала с маленьким Келегормом в Тирионе, она была всё ещё полна сожалений и на что-то надеялась — а ведь тогда Мириэль уже принесла свою жертву, чтобы исправить её «ошибку». Мне кажется, что именно Манвэ просил Макара прийти в Арду и именно Манвэ, чувствуя, что часть ответственности лежит на нём, старался помочь своей сестре Ниэнне исправить то, что она сделала. Скорее всего, именно он уговорил Макара вернуться в мир живых и попросил Намо открыть ему врата своих Чертогов, когда его душа вышла оттуда. И я уверен, что на решение Макара возродиться повлияла беседа с Фаниэль: если бы она не рассказала ему про Финвэ, у Мириэль и Ниэнны могло бы ничего и не получиться. Я не сомневаюсь, что Макар — то есть Феанор — полюбил своих родителей ещё до зачатия, и будучи айну, не осознавал, что может стать причиной гибели одного из них или обоих. — Ты думаешь, — сказал медленно Майрон, — что Мелькор так хотел добыть Сильмариллы, именно для того, чтобы повлиять на него — на Феанора, то есть Макара? Чтобы иметь часть его души в своих руках? Гватрен опустил голову, глядя на чернильное пятно на столе. — Я тебе скажу, что я думаю, Майрон. Макар был необычайно могущественен, и он мог стать самым могущественным из Валар, если бы перестал тратить силы на создание иллюзии присутствия Меассэ. Он повелевал огнём и оружием, от него исходил невероятный свет, он, наконец, придумал для Валар их язык — валарин. После того, как он переродился в облике Феанора, Мелькор и Манвэ оба только и ждали, когда смогут начать бороться за то, чтобы он встал на его, и только его сторону. Оба были одержимы им, особенно Мелькор, который, наверное, видел в нём чуть ли не единственный свой шанс на победу над остальными Валар. И оба они были жестоко разочарованы, — потому что Феанор не захотел подчиняться никому из них! Поступки их обоих отвратили его от них. Мелькор пытался отнять Сильмариллы, часть его души и тела — и избавиться от Финвэ, которого Феанор любил больше жизни, а Манвэ ничего не сделал, чтобы защитить и то, и другое. По-моему, и Мелькор, и Манвэ не принимали Финвэ по-настоящему во внимание в своих расчётах — для них это был просто один из эльфов, хотя и король. Не поняли, что один из айнур смог так сильно полюбить эльфа… — Да, — Майрон встал. Он легко провёл кончиками пальцев по волосам Гватрена и неожиданно дружелюбно сказал ему: — Иди, Гватрен. Не волнуйся, я такой ошибки не совершу. *** Майрон не нуждался во сне, но, пожалуй, его состояние сейчас можно было бы назвать бессонницей: он слишком много думал, и слишком многое сейчас могло у него получиться или не получиться. Он сжал пальцы, потом разжал снова и посмотрел. В руках его было кольцо Маглора. Два огонька словно крутились вокруг невидимой точки. Золотые черточки казались просто спиралями и завитками, но он теперь видел, что это были знаки письма Валар. Этого слова не было в надписи на обломках, но он сложил в него знаки: R a v e n n i M e a s s ë Кольцо было ее. Кольцо было для нее. *** Он, половина её души, был так далеко. Далеко в маленьком, забавном, тёплом мире. Иногда она его видела. Ловила на себе его взгляд — его особенный, сияющий взгляд. Её не было там… …и она была там… Существо, вырванное из Пустоты, из перекрестий далёких звёздных лучей жуткой, утробной, физической болью, которую терпела его вторая половина. И она опустилась, она упала сюда, хотя знала, что его уже нет. Что от него остались лишь куски тела и обезумевшая, скрученная тень. Упала под розовый свод холодного воздуха среди белых кристаллов воды. «Мелькор», подумала она. «Мелькор. Он друг. Он расскажет, что случилось». Почему это произошло? Почему каменные своды растаяли в розовом огне? Почему Мелькор остался где-то, — он рыдал, он звал её, и его собственное тело таяло от боли — этого нельзя было вспомнить. Потому что Мелькор не только заставил её забыть об этом — он заставил забыть и себя, навеки стёр эти дни и часы из памяти. Варда заботливо простёрла руку. Под её рукой светился menel, небесный свод, голубое покрывало воздуха, которое накинула на землю она, Варда. Манвэ мог повелевать ветрами и молниями, но она создала само небо этого мира, за которым простиралось ничто. То существо, о котором Макар при жизни думал, как о Меассэ, смотрело на Арду со стороны. Его розово-алое пламя трепетало в ночной пустоте. Оно смотрело, как несутся облака на светлой стороне мира, и не могло понять, за что, собственно, Манвэ Сулимо заслуживал уважения. По сути, если подумать, то его сила являлась производной от того, чем владели Варда и Ульмо — неба и моря. — Не уходи, пожалуйста, из этого мира совсем, — попросила Варда. — Мэлько ужасно поступил с тобой. Но я так надеюсь, что то, что происходит с Мэлько, можно исправить. — Можно? — Да, можно… Если рядом с ним будет кто-то разумный. Но, увидев Мелькора, он — он — в своём новом облике почти забыл об этом. Иногда к нему приходили странные, шелестящие голоса; он не думал, что мог спать, но, наверное, они приходили во сне. Он иногда отвечал на эти голоса. Сейчас, держа в руках своё кольцо, он понимал, что всегда чувствовал его. Может быть, и раньше, когда его не было тут, часть его души поселилась в этих — предназначенных ему — украшениях. Он чувствовал тех, кто держал его в руках, и он чувствовал, когда вокруг кольца были опасность и страх. Майрон смотрел внутрь Сильмариллов, которые никогда не обжигали его, никогда не причиняли боли. Но внутри них самих была боль и растерянность, которые зло и беспомощно перекатывались волнами света в их гранях. Он смотрел, и внутри Сильмариллов шёл снег, и взвивался в воздух пепел. Там он, Майрон, сжимал свой золотой меч, с которым бросился на чужого, ненавистного ему эльфа-нолдо — после того, как он увидел Мелькора, чьё земное тело оказалось на грани уничтожения: он тогда боялся, что тот весь так обуглится, обгорев, как и его руки, и рассыплется в прах. Прекрасные чёрные волосы Феанора волнами рассыпались по снегу; густые потоки крови толчками лились по рубиновому нагруднику и латам, уходя в землю. «Мне было неприятно», — сказал он потом Гватрену. Неприятно… Непонятная, невыносимая боль разрывала всё его существо. Он бежал оттуда, и под его ногами паром растворялся тяжёлый, липкий снег. Он позволил сыновьям Феанора приблизиться и забрать тело отца. Почему? Что такое? Феанор же просто эльф. Он ведь уже убил их не один десяток! Может быть, это всё Сильмариллы? Тогда он не понимал, что происходит. Он заставил себя забыть об этом, как и обо всём, что не оказывало непосредственного влияния на его жизнь. Но он хотел понять. Поэтому он ухватился за слова Тургона, начав расследовать убийство Финвэ и кражу Сильмариллов, ухватился за анонимное письмо (он всегда знал, кто написал его), за странную историю Гвайрена. И понял. Майрон положил корону Мелькора на стол. Теперь он снова ощутил ту же боль — ощутил вдвойне. Потому что знал: в те минуты, когда его золотой меч разбивал самоцветы на груди Феанора и дробил пластины кольчуги — Мелькор, несмотря на боль в своей обожжённой, отравленной плоти, смеялся над ними обоими.***
Дыханье дав моим устам, Она на факел мой дохнула, И целый мир на Здесь и Там В тот миг безумья разомкнула, Ушла, — и холодом пахнуло По древожизненным листам. С тех пор Незримая, года Мои сжигая без следа, Желанье жить все жарче будит, Но нас никто и никогда Не примирит и не рассудит, И верю: вновь за мной когда Она придет — меня не будет. Иннокентий Анненский