Loving Longest 2

Если бы я захотел назвать себя злобою древнею, мерзостию запустения и прелестью помраченною, то уже давно бы это сделал и уже был бы спасен: ужели ты думаешь, что я теперь назову себя древнею злобою? И кто это тебе сказал? Да я и поныне у всех в большом почете, и все со страхом повинуются мне, а ты вообразил, что я назову себя мерзостью запустения или прелестью помраченною?

«Повесть о бесе Зерефере»

…Мы ошибались. И ты, и я. Наверное, тебе твоя любовь к тому, другому, казалась дружбой. Мне дружеские чувства к тебе казались любовью. А теперь я действительно люблю. У моей любви нет надежды на счастье. Моего возлюбленного, наверное, уже нет в живых. Любить раздавленного мотылька, который прилип к каблуку сапога? Моё сердце бесконечно сжимается; оно истекает кровью, которая готова омыть всё кругом. Прости, но мне кажется, я ухожу. *** Финголфин спал. Сон окружал его, всё такой же спокойный, безмятежный. Всё тот же свежий аромат яблок, всё так же пахло корицей и ванилью, всё так же в его сознании лучились радужные переливы света. Но всё чаще и чаще радужные облака начинали расходиться. Сквозь этот светлый туман он стал слышать голос старшего брата. Было в этом что-то неправильное. Ведь Феанор не может быть жив, не может быть здесь — говорила ему часть его сознания. Но другую его часть затмевала радость от того, что брат снова рядом, что они вместе, что он не злится, что он разговаривает так тихо и ласково. — Ты ведь хотел отомстить за нашего отца, правда? — спрашивал голос Феанора. — Ты этого хотел, Ноло? — Нет… — отвечал Финголфин. — Нет… Нет. За тебя. Ведь я уже понимал, что отца убил не Мелькор. Тогда, накануне, я узнал… — Как? — заботливо спросил голос. Тёплая сухая рука — это могла быть только рука Феанора — легла на его холодный лоб. — Как ты узнал? — Не надо… Не надо, Фэанаро… Ладно… Тогда, накануне поединка с Мелькором… Ты должен знать. Я был в отчаянии. Я хотел побыть вдвоём с сыном. С Финдекано. Я его так люблю, моего старшего сына. Я хотел только поговорить с ним. Побыть ему отцом. В последний раз. Я сказал ему — «Расскажи мне что-нибудь такое, что ты никогда и никому не рассказывал». Понимаешь, я думал, что он расскажет про какой-нибудь детский секрет. Про съеденный тайком пирожок или про то, как прогулял школу. Про тайную любовь. Я бы, наверное, рассказал такое. Но Финдекано… Финдекано рассказал мне, как убили нашего отца. Он сам видел это… — Ты ему поверил? — ответил голос Феанора, выслушав его рассказ. — Финьо не мог обмануть меня… Он вообще не умеет обманывать. — Кто это мог сделать? Кто был в розовом плаще? — Не знаю, Фэанаро. Я правда не знаю. — Ты видел в тот день что-нибудь необычное? — продолжал настаивать тот. Финголфин стал вспоминать. Вроде бы ничего особенного. Куда-то девался его любимый шарф. Да, Финарфин ведь обещал привезти отца из Форменоса. Он почему-то не доехал туда. Вечером у Финарфина была грязная одежда… грязный подол, странная красная грязь. В день, когда они с Финарфином виделись в последний раз, Анайрэ сказала, что жена Финарфина ждёт шестого ребёнка… — Хорошо, Ноло, — голос Феанора звучал мягко, успокаивающе, как никогда. — Отдохни, дорогой братик. Ты устал. Я попробую поговорить с Арафинвэ. Может быть, он тоже что-то видел. Сон становился ещё более тревожным, иногда — страшным. Анайрэ… Неужели с ней действительно произошёл несчастный случай?.. — Ноло… — услышал он. Он знал, что её больше нет, но сейчас почувствовал это — её голос доносился из такого далека, что от ощущения этого он готов был заплакать. Ему казалось, что если он даже будет бежать туда всю жизнь, то всего времени существования Арды не хватит, чтобы добраться до того места, где она теперь. — Ноло… Прощай, Ноло… я так хотела покинуть тебя… покинуть навеки. Я хотела исчезнуть. Я решила уйти из жизни — и ушла. Я хотела расстаться навеки — и мы расстались. — Анайрэ! — закричал он. — Умоляю, не оставляй меня совсем одного! Не лишай меня хотя бы надежды! — Прости, Ноло… Ноло, я теперь знаю, что это была ошибка. Но уже слишком поздно. Всё кончено. Я желаю тебе счастья. Я люблю и всегда любила тебя, как родного брата. Будь счастлив, милый Нолофинвэ. Он продолжал спать, но из-под его длинных ресниц на шёлковые подушки текли слёзы. Они с Анайрэ всегда были добрыми, самыми близкими друзьями; он хотел надеяться, что детям в их семье всегда было уютно и хорошо. Но только тогда, в эти два дня, когда он стоял у забора на заднем дворе дома отца, а та незнакомая девушка, так похожая на Анайрэ, слушала его, сидя на заборе, и кончик её длинной косы иногда ударял его по плечу, он был по-настоящему счастлив. Он никогда больше не чувствовал себя понятым и принятым; никогда не чувствовал больше, что между ним и кем-то другим нет никаких преград — и он почему-то понимал, что и она чувствует то же самое. Судьба дала ему лишь несколько часов счастья с той, кого он любил. Финголфину до сих пор больно было вспоминать о том, как, попытавшись поговорить об этом с Майтимо, он встретил насмешки и непонимание — нельзя, мол, влюбиться за несколько часов. «Ах, милый друг Майтимо, — с горечью думал Финголфин, — тогда ты не любил ещё. Может быть, теперь и ты знаешь, что значит — на всю жизнь быть оторванным от того единственного, кто никогда не нахмурится и не возразит ни на одну твою сокровенную мысль и чувство… Мне так одиноко…» *** Детям нужно играть. Майрон много играл. Играл, когда был маленьким, и он не переставал играть и сейчас, сотни, десятки тысяч лет спустя. Он разбирал все свои игрушки, потрошил, разглядывал внутренности, переделывал. Многие игрушки уже не годились; некоторые, как Фингон и Тургон, становились после переделки гораздо забавнее и симпатичнее. Но у каждого ребёнка должна быть игрушка, которая… ...с которой нельзя играть. Игрушка, которую нельзя разбирать, нельзя ломать, нельзя ставить на одну полку с другими игрушками. Игрушка, которую нельзя трогать. Игрушка в запечатанной коробке, которую нельзя открывать. Самая красивая кукла на свете. Кукла, которой можно только молча любоваться. Теперь у Майрона она была. Майрон не хотел заводить себе эту игрушку. Он просто хотел услужить Мелькору. Он хотел порадовать его. Хотел показать, что он умнее, хитрее всех этих эльфов. Сильнее, чем сам Манвэ — он, Майрон, может обмануть его слуг-майар, заставить их поверить, что это полуразложившееся тело никому не известного эльфа, у которого с Финголфином общего был только рост — действительно останки Верховного короля. Заставить поверить в это обоих сыновей Финголфина, его родных, его подданных. А потом он увлёкся. Он усыпил Финголфина, чтобы спокойно привести его тело в порядок. На то, чтобы его кости срослись, потребовались месяцы. Майрон хотел удивить Мелькора, но за то время, пока Финголфин пробыл у него, произошло неприятное событие: дочери Тингола удалось освободить своего жениха Берена и забрать у Мелькора Сильмарилл. Мелькор на какое-то время практически отрекся от Майрона. Ну что ж, ему же хуже. Финголфин оказался одной из немногих вещей, которые Майрон забрал в своё уединение. Иногда его приходилось перекладывать и переодевать; Майрон привлёк к этому Натрона, который как раз не так давно оказался у него на службе. Натрон шил сначала одни красивые одежды, потом другие — и Майрону начало это нравиться. Финголфин был погружён в глубокое беспамятство. Его тело восстановилось, но Майрон подозревал, что от удара, которым Мелькор свалил короля, пострадал не только позвоночник, но и мозг. Финголфин дышал, но не реагировал на свет и звуки. Сначала Майрон говорил себе, что Мелькору всё равно не будет от него никакой пользы — он, безусловно, захочет допрашивать и мучить того, кто находится в сознании. Потом Майрон всё больше и больше начал понимать, как ему отвратительна мысль о том, что Мелькор может сделать с Финголфином. Он не для того тратил годы, чтобы Мелькор — как он любил это делать — сломал всё в одну секунду. Майрона чем дальше, тем больше удивляло, как Мелькор, будучи вечным и бессмертным, ухитряется делать только то, что ему хочется делать в данный момент. Однажды он взял в комнату, где лежал Финголфин, обломок надписи с Иллуина. — Если бы ещё я был среди них, когда придумывали этот язык, — сказал он на валарине, — я мог бы догадаться, что они записали, как… Финголфин застонал и что-то проговорил — совсем тихо. — Если бы я был тут, когда придумывали этот язык, — медленно повторил Майрон, — я мог бы догадаться… — Фэанаро… — сказал Финголфин. — Фэанаро, но ты же знаешь валарин. Лучше нас всех. Ты обязательно всё поймёшь… В тот день Майрон понял — Финголфин слышит его, когда он говорит на валарине, и при этом он принимает его за Феанора. Причины этого он пока понять не мог; он подумал, что Финголфин, хотя и понимает валарин, привык воспринимать его только как нечто, чем занимается Феанор, поскольку сам не осмеливался общаться с Валар на их языке. Сначала это объяснение устраивало его, но потом он начал подозревать, что всё не так просто. Пользуясь тем же способом, ему удалось разбудить сознание у Аракано, говоря с ним голосом Финголфина. Постепенно он научился и говорить с Финголфином голосом Феанора на квенья так, чтобы он и тут принимал его за брата; это было сложно, поскольку собственного голоса, говоря на валарине, он не слышал, и ему ни разу не пришлось беседовать с самим Феанором. В этом ему значительно помог и составленный Квеннаром словарь — и сам Квеннар, бывший учеником Феанора, хотя он делал это и весьма неохотно. Но сейчас Майрон должен был сделать то, чего боялся — разбудить Финголфина. Майрону всегда хотелось лично расспросить Финголфина об обстоятельствах рождения Феанора. Он пытался это сделать раньше, но Финголфин недоуменно замолкал, отстранялся, иногда даже как будто бы впадал в беспамятство. Его сознание ощущало неладное: даже во сне он не мог понять, почему брат расспрашивает его о себе самом. «Хотя, в конце концов, — подумал Майрон, — что он может мне рассказать?». Финголфин никогда не видел Мириэль. Он достаточно много говорил за время своего сна, и из его разговоров можно было предположить, что Финголфин не знает о жизни Феанора ничего такого, чего не знали бы остальные члены семьи или вообще все остальные нолдор. В отличие от старшего брата и сыновей, Финголфин не общался с Манвэ, Вардой, Ульмо и другими Валар. Он не славился своей учёностью; Майрон усмехнулся, вспомнив, как, по слухам, передавая корону Финголфину, Маэдрос назвал его «не последним по уму в доме Финвэ». Финголфин был добрым и простым существом; он и в ссору с братом тогда в Амане ввязался из-за чрезмерной любви к отцу, которая была у него не меньше, чем у самого Феанора (теперь Майрон знал это). Узнав, его нельзя было не полюбить. Финголфина все любили. И именно в этом, как сейчас понял Майрон, и заключалась его самая большая ценность. — Проснись, — сказал Майрон, и голос его впервые за много веков был тих и печален. — Проснись, любовь моя. — Фэанаро… — сказал Финголфин. — Проснись. Я не Фэанаро. Твой брат давно умер. Финголфин открыл глаза. Нет, Майрон не надел на него ошейник. Даже это ему казалось порчей. Финголфин понял, что просто привязан к этому ложу: железные цепи, обёрнутые в мягкую ткань, стягивали его грудь, бёдра, руки и ноги. Он поднял глаза: перед ним стоял кто-то высокий, одетый в чёрное. Сначала в глазах у него мутилось, и он подумал, что это всё-таки его брат — злой, оскорблённый, ненавидящий. Но потом он увидел незнакомца с блестяще-жёлтыми, как осенние листья, глазами, с длинными рыжими локонами, увидел, что под усыпанной рубинами чёрной одеждой — тонкая кольчуга, которую даже его брат не умел бы сковать. — Где я? — спросил Финголфин. — В Ангбанде. В моих покоях. Финголфин закрыл глаза. К этому надо было быть готовым. — Кто ты? Ты не Мелькор. Финголфин снова посмотрел на него. — Догадайся, — сказал тот. — Ты тот, кого синдар зовут Гортауром. Гортаур щёлкнул пальцами; послышался приглушённый звон металла. Оковы ослабли. — Садись, — сказал он. — Сначала сядь, потом можешь попробовать встать. Финголфин сел на своём ложе; у него сразу закружилась голова и он почувствовал слабость. Одна рука его была до сих пор прикована. Он с удивлением осмотрел свои великолепные, незнакомые одежды. Глядя на блестящий, холодный пол и стены, на которых переливались радужные пятна света, на чередующиеся чёрные и тёмно-янтарные квадраты, и даже на своё платье — яркое, твёрдое, холодное, как скорлупка насекомого, — Финголфин на миг почувствовал себя в другом мире — чуждом, холодным, как сама Пустота, созданном волей и разумом Саурона. Финголфин сжал свою волю в кулак и пообещал себе, что задаст этот вопрос только один раз. — Что ты собираешься со мной делать? — А я не знаю, — сказал Саурон. — Сначала ответь мне на пару вопросов. — Нет, — сказал Финголфин. — Я тебе не советую играть со мной в эти игры, Нолофинвэ, — сказал Майрон, — сейчас я могу сделать с тобой абсолютно что угодно. Твоё положение незавидное. После Битвы Внезапного пламени твои сородичи и их союзники проиграли ещё одно, ещё более крупное сражение и потеряли всё, что можно и что нельзя. От ваших городов и замков остались одни руины. Остальных эльфийских владык, в том числе наследников Тингола, истребили сыновья Феанора. Как ни странно, они до сих пор пытаются добыть Сильмариллы, которые находятся здесь, и которые Мелькору, честно говоря, не очень нужны; один, кстати, совершенно случайно попал к твоему правнуку Эарендилу, которому он тоже не особенно нужен. — Что он с ним делает? — спросил Финголфин. — А я откуда знаю? Может, от пауков отбивается. Говорят, он сделал себе с помощью Кирдана какой-то там летучий корабль и убил Унголианту. Я читал, что якобы Намо предсказал великую славу неведомо кому и что-то такое хорошее в результате вашего с Феанором исхода в Средиземье. Пока что из хорошего мы имеем горы трупов эльфов, людей, гномов, а теперь ещё и животных и идиота на летучем корабле. Ах, да, есть ещё один идиот — в свите Мелькора. И ещё твой внук от Фингона, Эрейнион, он более-менее вменяем, но он вообще-то не твой внук, а твой дедушка. Ну то есть, — объяснил он, увидев недоумение Финголфина, — говорят, что он — переродившийся отец Финвэ, который не так давно погиб. Ладно, Нолофинвэ, у меня дела; посиди тут и подумай как следует о своём положении, — сказал Саурон. *** Финголфин понимал, зачем его оставили здесь одного: ожидание ужасного будущего, осознание своего положения могло подействовать на его душу сильнее, чем настоящая пытка. Финголфин оглянулся по сторонам. Он только теперь заметил рядом хрустальные светильники работы Тургона — только три светильника из пяти, которые он так хорошо помнил по малому парадному залу в Гондолине. Ему стало бесконечно холодно и одиноко: до этого момента он всё-таки надеялся, что сыну удалось укрыться от беды. Уже когда Саурон рассказал ему о том, что случилось за время его сна, он понял, что Фингон не мог пережить чудовищного поражения своих войск. Сейчас он подумал, что если и Гондолина больше нет, и при этом допустить, что Тургон всё-таки выжил, то исходом для него могло быть только безумие. И уж совсем Финголфину не хотелось думать о том, кого же из его друзей и родичей Саурон назвал «идиотом в свите Мелькора». «Я не смог проводить в последний путь ни отца, ни Фэанаро… никого из детей. Что же будет со мной… — думал он. — Что это, где же я?..» Он оглянулся. Один из мастеров-синдар как-то сообщил Верховному королю большую тайну, которую хранил он и некоторые его сородичи: эльфийские зодчие Средиземья иногда оставляли в своих постройках тайные ходы, о которых мог не знать даже заказчик. Такие ходы отмечались крошечными, незаметными для непосвящённых значками. Финголфин обошёл комнату, внимательно оглядев стены. Нет, эту часть башни явно строили не эльфы. Вдруг снаружи сначала кто-то поскрёбся, а потом в двери неловко, со скрипом, повернулся ключ. Дверь не открылась; тот кто стоял за ней, зачем-то постучал, а потом Финголфин услышал: — Дедушка, ты как, не спишь? — Ломион! — воскликнул Финголфин. — Это ты? Маэглин открыл дверь и нелепо заулыбался, как будто бы пришёл поздравить дедушку с днём рождения от чьего-то имени (однажды его отрядили с таким поручением соученики по школе в Гондолине); Финголфин заметил, что на нём такие же чёрные одежды, как на Гортауре, с эмблемами Мелькора. «Неужели Саурон говорил о нём?..» — с ужасом подумал Финголфин. — Ломион, что ты тут делаешь? Откуда ты взялся? И… кто дал тебе ключ? — Да я тут как бы случайно оказался, — замялся Маэглин. — Приехал как бы утром тут. Сюда. Мимо ехал. — Случайно? Ломион, не ври мне! — сказал Финголфин. — У тебя чистая обувь, ты мыл волосы от силы пару часов назад! Ты здесь живёшь. Почему? Скажи, я не испугаюсь. Пожалуйста. Ты в плену? И что с твоим дядей Тургоном? — С ним, в общем, ничего такого, он сейчас как бы в лесу со своим как бы сыном, — промямлил Маэглин. — С каким сыном? В каком лесу? Почему он не в Гондолине? Ломион, ты что, сошёл с ума? Маэглин сделал то, что только подтвердило его предположения. Он вылетел за дверь, снова запер её и прокричал оттуда: — Короче, дедушка, я предал Гондолин Мелькору и открыл туда ворота! Только ты не обижайся! Гондолина больше нет, а я теперь тут живу. Я просто очень хотел тебя отсюда на волю выпустить. Не убивай меня, ладно? Маэглин некоторое время молчал, потом спросил: — Мне уйти?.. Ненависть и отчаяние в душе Финголфина вдруг мгновенно погасли, как будто его сердце облили холодной водой — погасли вместе с последней надеждой. Он понял, что сам, живой, но беззащитный, безоружный, был никому уже не нужен. Он сыграл свою роль. Нет, он, конечно, нужен Тургону, если тот действительно жив. — Ломион, — сказал Финголфин, постаравшись говорить спокойным голосом, — Ломион, я ничего тебе не сделаю. Вернись, пожалуйста, нам надо поговорить. Маэглин путано и долго излагал Финголфину случившееся. Он не сказал пока ничего о Финарфине, поскольку искренне не хотел расстраивать дедушку; не сказал ничего и о том, что он сам сделал с Тургоном, промямлив только что-то вроде «ну вообще-то я с ним поступил не очень хорошо, зато вроде все живы остались». Финголфин и сам не понимал, что он чувствует: он ощущал гнев, ужас, негодование — и чем дальше, тем больше — головную боль от попыток вникнуть в объяснения Маэглина. — Ломион, ну что ты так помешался на этой Идриль! — сказал он, наконец, раздражённо. — Что в ней такого? С виду обычная ваньярская девушка, по-моему, они ничем не лучше наших. Конечно, она моя внучка, но всё-таки… Кругом же столько милых женщин. Тем более если тебя не смутило, что Идриль настолько тебя старше. Я понимаю, у нас это не очень принято, но ведь столько нолдорских женщин остались вдовами после нашего похода в Средиземье, после Битвы под звёздами и других сражений… Ну я же говорил тебе уже, обратил бы внимание хотя бы на вдову Пенголода-старшего, вы же первое время в Гондолине жили совсем рядом… — Да я и сам теперь понимаю, — вздохнул Маэглин. — Видно, такая судьба у меня. Ведь у меня и… — Он хотел сказать «и с дядей Тургоном ничего не получилось», но потом понял, что это потребует таких объяснений, что он вряд ли выберется из этой комнаты без увечий. — Ну в общем, меня вообще никто не любит. — Он взял Финголфина за руки и преданно посмотрел ему в глаза. — Кроме тебя, дедушка. Ты ко мне всегда так хорошо относился. Лучше всех. Ну, вообще дядя Фингон тоже ничего, строгий только. Он в этом смысле хуже дяди Тургона на самом деле, хотя и добрый с виду. — Ломион, ну что ж ты так… — сказал Финголфин. — Всё к лучшему, — гораздо тише, но теперь очень твёрдо, без запинаний и нытья сказал Маэглин. — Зато я здесь и могу тебя вытащить отсюда. Майрон тебя сам не отпустит. Я тебя выпущу и провожу к дяде Тургону. Делай, как скажу я, и у нас всё получится. Майрон хочет тебя расспросить по поводу убийства Финвэ и по поводу того, как дядя Феанор делал Сильмариллы. Он относится к тебе милостиво и ничего плохого не сделает. — Почему бы ему не расспросить Мелькора? — ответил сквозь зубы Финголфин. — Нет, дедушка, ты ничего не понял. Мелькор не убивал Финвэ. Это сделал дядя Финарфин. Мелькор попросил его достать для него Сильмариллы, но их в шкатулке уже не было. Он тогда обозлился и убил Финвэ шкатулкой. Да ладно тебе, дедушка, ты же сам догадывался. Ты же знаешь, что дядя Финарфин в тот день был в Форменосе. Какие у него были причины об этом молчать, сам подумай! Финголфин сжал виски пальцами. Он вспомнил голос — голос Феанора — который во сне спрашивал его: «Так какая грязь была на подоле у Арафинвэ? Красная? А когда именно вы встретились в Валимаре?». — Как же он… как же он живёт с этим? — сказал Финголфин. — Уже никак, — пожал плечами Маэглин, — его с месяц назад похоронили. А что ещё было делать, когда это всё выяснилось? — Но Валар же должны были об этом знать?.. Маэглин снова пожал плечами. — Может, у кого из них и осталась совесть, но я бы не очень надеялся. Хотя кто их знает! В общем, Финарфина уже нет, и ты можешь рассказать Майрону всё, что знаешь про него и Финвэ, это никому не повредит. Сильмариллы тоже не наше дело, расскажи ему, что знаешь. Ну, может, не всё сразу — потяни, если можешь. А завтра утром я за тобой приду. Майрону о нашем разговоре ничего не передавай. *** — Ты понимаешь, Мэлько, — сказал Маэглин, фамильярно присаживаясь на ручку его трона, — тут такие дела творятся, что прямо хоть стой, хоть падай. Майрон, видишь ли, собрался отдать Сильмариллы сыновьям Феанора. Мелькор отмахнулся. — Да, я знаю. Мы решили, что отдадим им камни, а потом убьём, если они сами не убьют друг друга. Мне бы так хотелось, чтобы они убили друг друга. Как ты думаешь, Маэдрос смог бы?.. Жаль, конечно, что я велел Майрону… — он весь перекосился. — Ну да ладно, нет — так нет. Мне жаль, Маэглин, но, насколько я знаю, по крайней мере Маэдрос и Маглор остались под руинами сгоревшей башни в Гаванях, а без них младшие вряд ли опасны. — Да что им сделается, — уныло сказал Маэглин. — В моей семье, считай, никого не осталось, даже бедному дяде Фингону голову вдребезги разбили и в грязь втоптали, а эту сволочь ничего не берёт, и хоть бы хны. Так что жди, придут-таки они за твоей короной. — Все они? — спросил Мелькор. — Ты знаешь, Мэлько… — Маэглин как-то покровительственно погладил Мелькора по обожжённой руке — как будто бы тот был его расстроенным одноклассником, которому любимая девочка не разрешила купить ей с лотка пирожок. — У меня вообще такое ощущение, что Майрон очень много на себя берёт. Нет, он конечно, обязан, ну не тебе же общаться с этими тупыми Людьми и всё такое. Но он ведь всё время что-то от себя делает. Ты скажешь — сделай то, а он и то, и второе, и третье, и пятое, и десятое. Везде он был, со всеми поговорил. Мелькор пристально посмотрел на Маэглина, но тот, как будто бы даже не испугавшись, гнул дальше своё: — Сыновья Феанора-то конечно, дать бы им эту мерзость, и пусть катятся, ведь у тебя, Владыка, и так великих дел много, это же гору такую этих самых дел можно наворотить, что её будет видно, если даже в самое поднебесье на Лумбар залезть, и тебе-то что поделки эльфа какого-то на себе носить, ты таких сделаешь, сколько угодно, если захочешь, а что Тар-Майрон тебе таких не сделал, это у него надо спросить, чего это он, а по-моему, тут ничего хитрого, и нет в них ничего особенного, всё это одна болтовня Валар, а тебе от них одно неудобство, и если сыновьям Феанора это отдавать, то как-то не очень хорошо, по-моему, их сюда приглашать, поскольку дом всё-таки твой, как-никак, и даже если ты по своей любезности Майрону дал комнатку, чтобы там какого эльфа или ящера распотрошить, это же не значит, что можно туда прямо привести сыновей Феанора, потому что если ты туда зайдёшь, то вообще всем будет неудобно, и вообще если так, то надо бы их из короны заранее выворотить, хотя если они жгутся, то… — Ты хочешь сказать, милый Ломион, — ответил Мелькор, таким же нежным жестом погладив по руке его, — что Майрон собирается пустить сыновей Феанора сюда? Мы так не договаривались. — Вот! — воскликнул радостно Маэглин. — Ну вот и я же об этом. Неудобно получится. *** Финголфин открыл глаза. Каким-то чудом ему удалось проспать несколько часов. Сначала он думал, что комната полностью заперта, темна; но теперь, когда светильники погасли, понял, что несколько жёлтых и коричневых плафонов на потолке — на самом деле витражи, пропускавшие тусклый, мутный свет снаружи. Утро. Дверь открылась снова; Финголфин подумал было, что вернулся Маэглин, но нет: на пороге стоял тонкий, невысокий эльф с тяжёлыми золотистыми локонами. В руках он держал небольшой круглый поднос с несколькими чашками из чёрного стекла и серебряными ложками. Он поставил поднос перед бывшим королём. — Ты служишь Гортауру? — спросил Финголфин. — Да, — ответил тот, расставляя перед Финголфином еду. — Давно? — Да, — сказал Гватрен. — Я знаю тебя? — спросил Финголфин. — Быть может. Я принёс тебе завтрак. Поешь. Финголфин взял ложку, попробовал; потом поднял глаза и увидел на пороге Майрона. — Гватрен, сейчас половина седьмого утра. Ключи. Ты должен открыть дверь и встретить их. Точнее, одного из них: я не собираюсь пускать сюда всех. — Да, — сказал Гватрен и прикоснулся к большому карману своего чёрного кафтана, поглаживая несуществующие ключи. На самом деле сейчас у него оставался только один ключ — от входной двери в башню, той, через которую он когда-то вывел Тургона. Все остальные он уже передал Маэглину. — Пойдём, — сказал Майрон, вывел его и закрыл за собой дверь. — Маэдрос действительно сможет забрать корону? — Я сейчас оставил её на столе в мастерской, — сказал Майрон. — Надеюсь, что у него это получится. — Майрон… — сказал Гватрен. — Майрон, я хочу тебя спросить. Когда мы с тобой тогда говорили… когда здесь был Тилион. Я всё это время думал, что ты был спутником Макара и Меассэ и Мелькор переманил тебя к себе, может быть, заставив забыть об этом. Но я сейчас понял, что я просто неверно понял слова Варды. Ты не был Меассэ — но ты был ею, той частью или двойником, близнецом Макара, который не захотел спуститься в этот мир с ним? Так ведь? — В общем, так, Квеннар. Гватрен отвёл взгляд. Эльф вспомнил тот миг, когда над ним склонилось белое лицо Мелькора, вспомнил тот бездонный холод, который исходил от него. Гватрен снова посмотрел на Майрона — и вдруг необыкновенно ясно представил себе пылающее, огненно-белое тело Майрона в этих объятиях. И испытал ужас от непонимания: как это существо обрекло себя на тысячелетия близости с ним. Что это за странное самоумерщвление, постоянная борьба на грани жизни и смерти, когда в любой момент можно рассыпаться, распасться на угольки и остывающие искры?.. Майрон поднял его лицо в своих ладонях и сказал: — Да, Квеннар. Сейчас я вижу то, о чём ты думаешь. Не бойся, так бывает не всегда. Ты прав. Теперь ты тоже видишь, о чём я думаю, да? Ты так покраснел. Мне это нравится. Ведь я тебя немного люблю. Только никому не говори, а то некоторые умрут от ревности. Да, ты всё правильно понял: Мелькор был первым, кто занимался этим с кем бы то ни было в этом мире. И этим кем-то был я. Что ты так смотришь на меня, разве ты не догадывался? Ты что, думал, что Манвэ и Варда, спустившись в этот мир, первыми предались супружеской любви? Я не уверен, что Манвэ вообще знает, как это делается. И да, я интересовал Мелькора ещё и потому, что был слишком похож на человека. Я знал о Людях больше всех, потому что очень хотел; я старался уловить любые замыслы, любые сведения, хотя и не собирался спускаться в пределы этого мира. Просто сама идея казалась мне удачной. Мелькор долго изучал моё тело, прежде чем это случилось. И убил он меня тоже из интереса. Мне просто всегда было любопытно, сколько я смогу продержаться и что смогу вынести. Ему тоже. — Майрон, — сказал Квеннар, глядя ему в глаза. — Прошу тебя, уходи отсюда сейчас. Ты же можешь уйти на Восток. Многие эдайн преданы тебе, считают тебя своим спасителем и покровителем. Мелькор не доберётся до тебя — сейчас он слишком слаб, даже если ты отдашь Сильмариллы сыновьям Феанора. Он… — А ты был бы готов уйти, если бы я велел тебе? — Нет, — ответил Квеннар. — Ты знаешь, почему. — Я тоже не намерен отказываться от своих намерений. Гватрен-Квеннар вспомнил рассказ Маэглина о произошедшей в Гаванях сцене, — как Тургон рисовал Майрону чертежи Сильмариллов, и как Тургон сказал: «Я не считаю, что ты — в отличие от Мелькора — будешь пытаться продолжать делать что-то только потому, что потратил на это много времени». — Майрон, — сказал Квеннар, положив свои пальцы на его — длинные и горячие. — Майрон, сейчас ты держишь все нити наших душ в своих руках, но эти нити так тонки! Мелькор может перерубить их в любой момент. Ты же знаешь его лучше, чем я. Если не позволить ему стать единственным светом, он станет Тьмой. Он может гневаться на тебя за промах — но точно так же он разгневается, если ты дашь ему власть и силу, а не он сам. — О, Гватрен, — лицо Майрона странно исказилось, он отступил и словно бы как-то отмахнулся от своего помощника. — О, Гватрен, если бы ты знал, чью душу я сейчас держу в своих руках, ты бы ужаснулся! Гватрен побежал по лестнице; за спиной он услышал короткий, резкий смех Майрона. *** Они стояли среди серых камней у подножья Ангбанда; меж них, среди пепла и обломков, кое-где тянулись вверх странные, высокие, серые, сухие травы с огромными зонтиками, — почти в рост Майтимо. — Только ты один, — сказал Гватрен, указав на Маэдроса. — Только ты. Остальные остаются здесь. И сдайте оружие. — Майтимо, нет, — сказал Карантир. — Нет, мы тебя больше не отпустим. Ну правда же, Кано? — он тревожно посмотрел на Маглора. — Ну правда же? — Я должен, Морьо, — ответил он, отстёгивая с пояса ножны. — Другого шанса не будет. Тогда, когда я попал в плен, я думал, что смогу обмануть Мелькора, — он горько улыбнулся. — Отчасти я сам был виноват в случившемся. Сейчас я попробую поверить Гортауру. Майтимо искоса глянул на Гватрена, который делал вид, что не слышит их. Гватрен был всё такой же — в расшитой золотом чёрной куртке, в сапогах на высоком каблуке. На плечи у него была накинута чёрная, подбитая чёрным лисьим мехом, накидка, которую он иногда поправлял, как будто мёрз, хотя осень ещё не настала. Тяжёлые золотые локоны рассыпались по меховому воротнику. Гватрен иногда нетерпеливо постукивал своей тростью по камню. Карантир кончиками пальцев погладил по чёрной блестящей голове, по жёлтому клюву свою птицу, которая вцепилась в его — её — плечо. — Пойдём, — сказал Майтимо Гватрену. Кружным путём Гватрен провёл его в кабинет Саурона, отчасти знакомый Майтимо; конечно, за десятилетия, прошедшие со времени, когда он был в плену, многое изменилось — появились образцы минералов, чучела и кости животных и множество шкафов с бумагами, рукописями и свитками. Майтимо подумал, что теперь покои Саурона стали похожи на кабинет образованного эльфийского короля, даже того же Фингона — комната, откуда властитель может управлять своей державой и куда стекаются сообщения со всех концов государства. Гватрен молча открыл перед ним дверь в подвал. Майтимо спустился по лестнице, прошёл между закрытых тканью отсеков-лабораторий, к концу комнаты. Гватрен молчал. Майтимо оглянулся; он увидел рабочий стол Майрона. На нём лежала шкатулка, та самая, которую отец сделал для браслетов. Он не мог понять, откуда она здесь, потом до него дошло — раз шкатулка от Сильмариллов была разбита, Мелькор должен был в чём-то унести камни. Да, что-то ему говорил об этом Тургон. Но шкатулка была пуста. — Здравствуй, Нельяфинвэ, — Майрон вышел из-за одного из занавесов. На нём была рабочая чёрная рубашка и кожаный фартук. Пахло странно; с пальцев Майрона, потом с фартука скатились тёмные тяжёлые капли. Майтимо решил не пытаться угадать, что это такое. Майрон выглядел раздражённым и как будто даже не обращал внимание на Маэдроса. — Ну видишь, тебе не повезло, — пожал он плечами. — Вообще-то я ничего вам наверняка не обещал. Другого раза не будет. Верно, Владыка забрал корону раньше времени. Маэдрос схватился рукой за стол. Он понимал, что должен уйти отсюда как можно скорее, что сил вынести ещё один плен у него уже не будет — но чувствовал противную слабость в ногах. Страх начал парализовывать его; он заставил себя спокойно сказать: — Ещё одно, Гортаур. Ты обещал, если мы явимся, вернуть нашей сестре её супруга. — Да бери, — Саурон махнул рукой на железную дверь слева. — Там, внизу. Ищи сам. Маэдрос стал спускаться по лестнице. Это был не подвал с обломками Светильника, а другое помещение — то самое подземелье, в которое отправили работать Пенлода, когда его на несколько дней разлучили с Тургоном. Перил не было. Последняя ступенька оказалась очень высокой, и Маэдрос чуть не упал. Перед ним оказался огромный зал, тускло освещённый факелами. Весь он был уставлен столами, ящиками, шкафами — и везде были мёртвые тела. Он пошёл по узкому проходу. Здесь были люди, эльфы, орки, несколько странных существ, которых Маэдрос никогда не видел и не знал, к кому их следует отнести. Конечно, в битвах и после них он видел мёртвых — но подземелье вселило в него потаённый ужас именно тем, что все эти тела были так чисты, так аккуратно разложены, так хорошо были видны чудовищные раны, увечья, следы пыток — и какие-то странные, бессмысленные для Маэдроса разрезы. Это были результаты опытов Гортаура. Кое-где в раны были вставлены металлические инструменты, щипцы, иглы, золотистые трубки. Дойдя до конца зала, Маэдрос бросил взгляд в нишу справа, освещённую бледным голубоватым светом. Там было тело эльфа, разорванное от шеи до бёдер, в непонятном порядке проткнутое и пронизанное металлическими иглами, шнурами, чем-то ещё; внутри разреза синели внутренности и там поблескивало что-то вроде золотых булавок или бусинок. Надо всем этим было бледное личико хрупкого юноши-синда, обрамлённое тусклыми прядями золотистых волос; его глаза были неподвижны, но у Майтимо возникло отвратительное чувство, что где-то глубоко в них таится сознание. Он вдруг вспомнил, где видел это лицо: это был слуга Фингона, который, как ему говорили, после Дагор Браголлах и гибели Финголфина предал своего господина и исчез. Майтимо оглянулся. В зале было не меньше ста тел. Неужели Гватрен здесь?! Он вернулся ко входу; наверху загорелся факел, и он увидел, что там стоит Гватрен — тот Гватрен, который когда-то привёз к ним в дом Финдуилас. — Это же не ты, — сказал Маэдрос. — Это не можешь быть ты. — Что ты имеешь в виду? — спросил тот холодно. В подземелье донёсся звонкий смех Гортаура. — Он ищет возлюбленного своей сестры. Карантира. Того, которого на самом деле звали Гватрен. — Прости, — сказал Гватрен. — Я не знаю того Гватрена и вряд ли когда-то видел, а если и видел его здесь, то не знаю его имени. — Но ты… — начал Маэдрос. — Он мой слуга, — сказал Гортаур Маэдросу. — Это — мой слуга. Его зовут так, как захочу я. Он выглядит так, как захочу я. Он отдал себя мне. Ты понял? — Гватрен, ты нужен в другом месте, — прокричал кто-то сверху свистящим высоким голосом. Маэдрос подумал, что это похоже на балрога или кого-то из подобных им айнур, служащих Мелькору. — Да, я иду, — ответил тот. — Прости, — ещё раз сказал он Маэдросу. — Тебе пора, Нельяфинвэ, — сказал Гортаур. Он стоял на ступеньке лестницы, нервно щёлкая пальцами. — Убирайся. Маэдрос почувствовал невыносимую тяжесть при мысли о том, как надеется Карантир на него. Но что же он мог сделать? Разве что… — Сейчас, — ответил он и побежал по проходу. — Минуту! «Морьо же нарисовала его. У него высокий лоб и скулы, светлые волосы. Я даже не смотрел на лица. Я должен попытаться». В детстве отец учил его быстро читать — и не только читать, но и мгновенно схватывать смысл написанного. Феанор открывал страницу, считал до пяти, потом переворачивал — и Майтимо должен был рассказать, о чём там говорится. У него от этого страшно болела голова, но получалось всегда неплохо. Лучше, чем у других братьев, даже у Куруфина. Так же, быстро считая про себя, он стал осматривать лица тех, кто лежал перед ним. Он разделил зал на участки-«страницы» и смотрел, смотрел. Один, два, три, четыре, пять. Один, два, три, четыре, пять. Майтимо понимал, что Гортаур, при его характере, скорее всего, предпочтёт понять это «минуту» буквально и больше времени ему не даст. Прошло три четверти отпущенного времени, когда он увидел его. Только тут он осознал, наконец, как же хорошо рисует Карантир, если он, Майтимо, ухитрился сейчас узнать это лицо — искажённое болью, застывшее, с пустыми глазницами. — Верни нам его, — Майтимо встал рядом с телом настоящего Гватрена, сжимая его переломанные, раздавленные пальцы. Гортаур отвернулся; с удивлением Майтимо понял, что тот внимательно смотрит вслед своему Гватрену. — Да, сейчас, — сказал он и хлопнул руками. Там, снаружи, чёрная птица сорвалась с плеча Карантира и полетела в замок. Маглор едва мог удержать Карантира: он зажал ему рот, чтобы тот не закричал, и усадил на землю рядом с собой. Птица опустилась на тело Гватрена, и Гортаур резко хлопнул по ней рукой. Птица упала замертво. Беловолосый эльф судорожно дёрнулся, приподнялся, прижимая ладони к лицу. Майтимо схватил его за локоть. — Пойдём со мной. Я брат Морьо. Я пришёл за тобой. Отведу тебя к ней. Пойдём? Ты меня понял? — Ох, да, понял, — выговорил тот на синдарине. — Я тебя понимаю, просто говорю плохо. Майтимо осознал, что у него самого до этого момента просто не укладывалось в голове, что возлюбленный Карантира может не говорить на квенья. Майтимо потащил его за собой. У двери он остановился. Он понимал, что поступает безумно, но не мог этого так оставить. Он вернулся в конец зала и поднялся на ступеньку, в нишу. В глубине её, на маленьком столике, он заметил огромный нож-тесак, который в обычной жизни мог служить для рубки мяса. Майтимо схватил юношу за волосы и одним ударом перерубил его шею высоко, прямо под горлом. Голова осталась висеть над телом: оказалось, что к ней были подведены какие-то штыри и железные трубки. Он ударил снова, трубки порвались, и теперь он точно видел, что жертва ещё жива, видел в глазах, которые тот не сводил с Майтимо, отчаяние и благодарность. Несмотря на это, голова по-прежнему была связана с телом длинной, зеленоватой стеклянной иглой, словно бы вторым позвоночником. Майтимо отложил тесак, протянул руку и рукой переломил стеклянный штырь; тот упал на каменный пол и с тихим звоном разбился. Теперь пленник был мёртв. Наверху он сначала не увидел никого. Потом, оглянувшись, он увидел, что Гортаур сидит за столом, в кресле. Чёрный занавес был отодвинут, и Гортаур смотрел туда, где светилась витрина с крутящимся снегом, изображающая переход через Хелькараксэ. Он вспомнил, как Аракано рассказывал ему о том, как был «экспонатом» в этом музее. Майтимо подумал тогда, что это мерзкий, бессмысленный балаган, но теперь вдруг его душу скрутило чувство, которое он столько лет пытался вызвать в себе: он, наконец, понял, глядя туда, на тусклые, зеленоватые звёзды, на чёрные скалы и беспрерывно кружащийся снег, чем это было для Фингона и для других, кто пережил — и не пережил, как Аракано — все эти чёрные месяцы. Снежинки то опускались тонким покрывалом, то взрывались бурей густого снежного пуха. Вдруг снег стал странным: он посерел — снег смешался с чёрными хлопьями пепла. Вместо Аракано за стеклом Майтимо увидел призрак своего отца. За эти годы он успел забыть, каким красивым был Феанор, какие удивительные, блестящие чёрные волосы у него были, какие длинные ресницы, какие чётко очерченные улыбчивые губы. На нём были сделанные им самим доспехи с нагрудником, изукрашенным эмалью и рубинами — о, Феанор был уверен, что никогда ни одно оружие не разобьёт этот чудесный узор; его шлем с алыми перьями, его алый широкий кушак. И сейчас из груди его торчал золотой меч, с чудовищной силой смявший несокрушимые, казалось, доспехи. Это словно случилось только что: Майтимо показалось, что в разные стороны разлетаются кусочки разбитой эмали и расколотых камней. Гортаур щёлкнул пальцами. Призрак Феанора исчез; осталось лишь полотно снега. Потом он протянул руку куда-то за стол, и в ней появился тот самый золотой меч. — Это я сделал, Нельяфинвэ, ты понял? Не Готмог, не балроги — это сделал я. Я убил Феанора. Ты об этом знаешь? — Пойдём, — сказал Майтимо своему зятю и толкнул его в узкий коридор. Майтимо шёл, и думал, что всё это время он вместо того, чтобы мстить, помогал Гортауру — убийце их отца, оправдать Мелькора — того, кто стал причиной его гибели; гибели их всех. Оправдать того, кого они клялись преследовать и ненавидеть. «Хорошо задумано, — думал он. — Хороший план. Да, я теперь понимаю. Не понимаю одного — зачем Тургону это было нужно? Неужели он надеялся спасти отца? Спасти Финголфина, связавшись с ним?!..». *** Маэглин, широко улыбаясь, стоял между двумя орками. — Подведите мне вон того, — и он показал на Дуилина, бывшего гондолинского лорда, который был некогда главой Дома Ласточки. — Разговор есть. Сородичи считали Дуилина убитым; но он, как и Пенлод, попал в плен тяжело раненым. Прыгнуть или взбежать по отвесной стене, как раньше, он теперь уже не смог бы: он сломал обе ноги и теперь с трудом передвигался. Пленник почувствовал жгучую ненависть к Маэглину, но поймал себя на том, что ненавидит теперь его больше всего не за предательство — а за то, что у того сытый вид, чистое лицо без синяков и кровоподтёков — и тёплая, толстая одежда. — Ну как работёнка идёт? — спросил, потирая руки, Маэглин. — У нас тридцать кольчуг заказано. Вот для этих ребят, — он с улыбкой показал на орков. И с такой же улыбкой мгновенно перерезал горло обоим. — И ещё наколенники и шлемы, — продолжал Маэглин как ни в чём не бывало. — Готово, нет? Чего уставился — готово, нет, спрашиваю? — Почти. Осталось ещё доделать четыре комплекта, — ответил Дуилин, ошарашенно глядя на два трупа. — Ну и хорошо, — Маэглин хотел было похлопать Дуилина по плечу, но спохватился. — Вас всех сколько тут? Остальные восемь эльфов, работавших в этой, верхней мастерской, где дорабатывались узоры и эмблемы на доспехах, недоуменно глядели на Маэглина. Двое или трое отошли подальше, один даже попытался забиться куда-то за печь. — Девять, ты же видишь, — ответил Дуилин. — Да нет, вообще тут в мастерских. Дуилин оглянулся. Он не знал, что сказать, чтобы его ответ не причинил зла товарищам по плену. Но ведь у Маэглина наверняка были способы проверить его ответ. — Двести тридцать пять с лишним здесь, в пещере, — он показал на большую решётку, за которой был спуск в нижнюю мастерскую. — И ещё тысяча сто тридцать два в руднике ниже. — Много, — фыркнул Маэглин. — Ну да ладно. Вот что, Дуилин. Я хочу вас всех отсюда выпустить. — Что?.. Думаешь, я… мы… думаешь, поверим хоть одному твоему слову?! Тебе, прислужнику Моргота? Другие эльфы вышли вперёд; некоторые остолбенели, услышав слова Маэглина; один, высокий, сильный эльф-лаиквенди, которого Маэглин когда-то знал, как ученика Эола, схватился за молот. — Если хватит ума — поверите, — сказал Маэглин. — В результате моего тесного общения с Мелькором в последний год я сейчас пришёл к выводу, что всё это очень скоро рухнет так же, как обрушились стены Утумно. Вы все будете здесь похоронены, может быть — и заживо, и тогда будете подыхать от голода и боли, а может быть, и поедать друг друга. У меня есть ключи от всех дверей — от решётки, и что более важно, от внешней двери. Без меня вы её не откроете. — Ты склоняешь нас к побегу, — сказал один из эльфов, — а потом твой хозяин нас переловит и накажет. Или просто это всё он придумал, чтобы наказать и казнить нас. — Ему-то это зачем? — пожал плечами Маэглин. — Вы все и так в полной его власти. Конечно, если мои предсказания не оправдаются, он может вас поймать. Но всех вас всё равно не убьют. Потому, что Мелькор захватил уже всё, что мог, и эльфы-мастера просто-напросто закончились. Если он сейчас убьёт вас, делать оружие такого качества будет почти некому. Вторая мастерская таких размеров была в Химринге, но его захватили Люди, и хотя они вроде бы изъявили внешнюю покорность Мелькору, о поставках оружия речи пока нет. В худшем случае он убьёт десять, ну пятьдесят из тех, кого сочтёт зачинщиками. Но ведь у вас у всех будет возможность сбежать. Всё лучше, чем гнить здесь. — А тебе это зачем? — спросил Дуилин. — Саурон Гортаур приучил меня избегать бесполезных трат, — сказал Маэглин. — Ну и… Ладно, Дуилин. Все сразу вы не выйдете. Ты, как тебя там зовут, Линдор, Линдир, забыл? — обратился он к лаиквенди. — Пойдёмте со мной, ты и Дуилин. Я вам выход покажу и куда идти. Потом вы все, девять, будете отбирать каждый по десять пленных и выводить их как можно быстрее. Там за воротами глубокое ущелье. Выход специально сделан так, чтобы было не видно с башен и других мест, где расположена стража, даже если ехать верхом. Начинаете с нижних помещений. Я буду отпирать замки на цепях. И да, только я знаю, как они открываются, — если крутить не так, как надо, они сломаются. — Не буду! Нет! Нет! — истерически кричал юный, черноволосый эльф, которому Маэглин только что раскрыл оковы. — Нет, не пойду. Там Мелькор! Там нет света! Только пепел! И дракон. Один пепел… — Сынок, — уговаривал его поседевший отец. — Бежим, прошу! Пожалуйста! — Он в панике оглянулся на Маэглина. Они были последними; Дуилин тоже в недоумении застыл, не зная, что делать. — Ладно, — сказал Маэглин, — мне пора. Я всё отпер, и я ухожу. Дуилин, ты знаешь, что дальше делать. Дуилин первоначально мечтал убить Маэглина, как только всё это закончится; он даже присмотрел подходящий камень на полу пещеры, но теперь лишь беспомощно смотрел, как уходит Маэглин; он схватил за руку юношу и потащил за собой. И тут в узкой трещине, откуда отец и сын ещё час назад добывали породу, послышался какой-то жуткий, утробный треск. Эльфы увидели, что целый огромный клин камня трескается, проваливаясь у них под ногами; они побежали к выходу, увидев, как многотонная скала летит вниз, в бездну, где далеко-далеко дышит бурыми огнями лава. Одновременно до них донеслось громкое шипение, как будто бы там была целая тысяча рассерженных котов — или же один, но размером с дракона. Снизу начали вырываться клубы пара. — Эй, приятель, — услышали они спокойный голос, словно исходивший откуда-то из стены. Седой эльф увидел Гельмира, который когда-то, за несколько недель до того, как они с маленьким сыном попали в плен, обедал у них дома в родном Нарготронде. — Вам лучше выйти. И тебе, Дуилин, тоже. Юноша опомнился и подбежал к выходу; за ним — Дуилин и остальные. Юноша остановился, чтобы подхватить отца, у которого от напряжения и страха подкосились ноги, — и увидел, что сзади многотонный потолок пещеры начинает падать, опускаться, словно застилаемое покрывало; увидел, как огромная скала уносит, словно пустую скорлупку, обитую железом вагонетку, в которой, — он теперь вспомнил, — осталась бутылка с водой и платок. Всё это медленно разворачивалось у него перед глазами, словно они попали в какую-то прозрачную смолу. За ними шёл Гельмир; он поднял ладонь — небрежно, чуть выше головы, как будто хотел поправить несуществующую шапку, и скала остановилась, опершись на его руку. — Не волнуйтесь, — сказал он, — я могу немного подождать. *** — Итак, у тебя были ключи? Гватрена не надо было держать; он стоял перед троном Мелькора, слегка перебирая пальцами трость. Мелькор, как у него в последнее время это часто водилось, сидел на ступенях; иногда он будто изображал шута у собственного трона; наверное, думалось Гватрену, иногда ему хочется сказать то, что мешает сказать его величие — то величие, которым он, как думал, должен был быть одарён. — Да, — сказал Гватрен, — ключи у меня были. Мелькор подошёл к нему, почти подбежал, вырвал у него из рук трость, сломал её и отшвырнул. — Ты открыл двери моей крепости сыну Феанора, — сказал он тихо, почти без голоса, плоским шёпотом. — Ты открыл мои двери Маэдросу. Гватрен мог бы сказать: «это приказал мне Майрон», но счёл такой ответ недостойным, и промолчал. — Вы, синдар, ползали в подлеске Бретиля и Дортониона, как вонючие ежи, — сказал Мелькор. — Я дал вам свободу. Я вас освободил от ваших самодельных королей, я уничтожил Денетора, я загнал в лес Тингола! Я берёг вас от нолдорских владык! И теперь ты, — он вырвал прядь золотистых волос Гватрена, — открыл им двери в Ангбанд! Мелькор отошёл обратно к трону. В руках у него вдруг появился его железный венец. — Вот он. Он принадлежит мне. Он принадлежит мне! Я отдам его, кому хочу. Не тебе им распоряжаться! — Я никогда не говорил, что Сильмариллы нужны мне, — сказал Гватрен. — Убейте его, — махнул он нескольким слугам-людям, ожидавшим его приказов в глубине зала. — Сбросьте в пропасть. Майрон сошёл с ума! Открыть двери для нолдор! Позволить мелкому, желтоволосому, неграмотному лесному эльфу распоряжаться моими ключами! — Ты действительно так думаешь? — спросил Гватрен. Его затопила волна облегчения. Он не мог опереться на трость, и сжал руки в замок, стараясь удержаться на ногах. Неужели Мелькор всё-таки ухитрился не заметить того, что — он это видел! — всё-таки сделал Маэглин? Неужели Маэглин был прав, неужели корона действительно для Мелькора важнее и хоть кому-то из пленников удастся получить свободу или хотя бы надежду на неё?! — Да, — Мелькор сел на трон, откинулся и усмехнулся, покручивая в руках корону, словно сосуд на гончарном круге. — Я думаю, что Майрон сошёл с ума, раз позволил мелкому, желтоволосому, неграмотному лесному эльфу распоряжаться моими ключами и я приказываю сбросить тебя в пропасть. — Передай это Майрону, если можно, — сказал Гватрен. — Дословно. Думаю, ему будет небезынтересно это услышать. Мелькор расхохотался. — Обязательно! Гватрен шёл по узкому каменному проходу. К счастью, его не заставили убрать руки за спину — в этом случае он беспрерывно бы падал. Идти без трости было тяжело и непривычно, и он иногда хватался за стенку то правой, то левой рукой. Адан из стражи Мелькора шёл у него за спиной. Он был один — идти по этому коридору втроём и тем более вчетвером смысла не было. И он не подгонял Гватрена, просто шёл сзади. Гватрен не был именно в этом коридоре, но по запаху гари и падали и по тому, что он знал о планировке покоев Мелькора, догадывался, что до обрыва оставалось шагов пятьдесят. — Послушай, — сказал вдруг адан. — У меня брат в Бретиле живет. Младший, он у матушки от второго мужа. Там говорят, это ты помог Белемиру найти сокровища, чтобы он там королем стал. — Да, я, — подтвердил Гватрен. — Брат обратно часть земли получил. Ну не всё, конечно. Мне-то обратно путь заказан, но хоть мать свой век по-хорошему доживёт. Спасибо. — Рад за вас, — искренне ответил Гватрен. — Я сейчас ничего сделать для тебя не могу, — продолжил адан. — Да я понимаю, — сказал Гватрен. — Вот только… ну вдруг повезет. Может, я или кто… скажу потом Гортауру, вдруг да не поздно ещё будет… — шепнул он. Он вдруг остановился, ткнул рукой в стену и Гватрен увидел: это дверь, и адан поворачивает там ключ. Он приоткрыл дверь и толкнул туда Гватрена. Тот думал, что всё-таки летит в пропасть, но через мгновение ударился обо что-то металлическое. Нет, только не это! Только не это!!! *** Дверь в покоях Финголфина резко распахнулась. — Пойдём со мной, дедушка, — твёрдо сказал Маэглин. Он открыл замок на цепи, которая привязывала его руку к кровати. — Я должен тебя вывести отсюда. — Ломион, ты… — Замолчи. Это сейчас могу сделать только я. Потому что сейчас у меня в руках ключи от всех покоев Ангбанда. И мне известен тайный выход отсюда. Молчи и слушайся меня. Он взял Финголфина за руку и потащил его по тайной узкой лестнице. Финголфин следовал за ним; где-то посредине он начал задыхаться: сказались годы, проведённые им в неподвижности и сне, но Маэглин безжалостно продолжал вести его вперёд. — Ломион, ты уверен, что Мелькор не увидит, как мы выходим? — Уверен, — ответил Маэглин. — Он будет занят другим. — Чем? — спросил Финголфин. — Я сделал так, что он будет занят другим. А ты идёшь со мной. — Ломион, у тебя есть оружие? Маэглин покачал головой. — Мелькор этого не одобряет. Хотя ладно, на самом деле есть. Маэглин протянул Финголфину тонкий меч в простых чёрных ножнах. — Это Англахель, — сказал Маэглин. — Меч моего отца. Твой меч, Рингил, я не нашёл, прости. Затерялся в Гондолине. Им удалось бы незаметно покинуть Ангбанд, именно так, как замышлял Маэглин — если бы на предпоследнем пролёте лестницы не оказалось небольшого, тайного окна. Собственно, это был предпоследний пролёт перед уровнем земли — дальше лестница уходила глубоко под землю и заканчивалась подземным ходом. Но отсюда было слишком хорошо видно, что происходит перед вратами Ангбанда. Финголфин в отчаянии окинул взглядом площадку лестницы — и вдруг заметил в уголке одного из огромных камней миниатюрный листочек, который можно было принять за трещину в камне. Здесь строители-эльфы всё-таки оставили выход. *** — Морьо, я так счастлив. Теперь могу обнять тебя, а то тяжело было так — видеть тебя и касаться лишь твоих волос и лица, — сказал Гватрен. — Сейчас у нас как раньше — я в темноте и опять тебя не вижу. — Ничего, — ответил Карантир. — Ничего страшного. Только теперь мы вместе. — Нельо, как… — начал Маглор и запнулся. — Короны там не было, — ответил Маэдрос. — Нет, Кано, для самого Майрона это было неожиданностью, я уверен. Что-то пошло не так, и нам надо… Майтимо хотел сказать — «поскорее уходить отсюда», но вдруг послышался громкий треск. Скалы вокруг них словно сами собой раскололись на мелкие кусочки и обсыпались грудой осколков. Теперь их было видно. Потом Майтимо почувствовал холод. Этот холод пронзил его голову, так что на мгновение ему показалось, что он лишился волос. Так же вздрогнул и Маглор. Они подняли голову — и увидели Мелькора. Мелькор стоял на пороге своей крепости, вверху, на высоких ступенях. Он был в своём истинном облике — тонкокостный, белолицый подросток с тёмно-розовым, как будто бы здоровым зимним румянцем, но на голове у него невыносимым блеском сверкала корона с двумя Сильмариллами. Маэдрос посмотрел на них — и подумал: «Как же я не мог тогда, в плену, не понять, что они поддельные!». Это был именно тот свет, который влил в свои камни Феанор, но свет этот был злым, яростным, отчаянным; он не зачаровывал, он не внушал покоя, он не уводил из этого мира, как свет истинных Сильмариллов. Это были они — и в то же время не они. — Бедные детки, — Мелькор рассмеялся. — Бедные, бедные, вы всё ещё надеетесь? Мой сладкий рыжий лисёнок, которому пришлось перегрызть себе лапку, чтобы вырваться из моего капкана? Мой нежный, сладкоголосый, зеленоглазый поэт? Вы пожертвовали всем, чтобы прийти сюда и ещё раз попробовать получить вот это? Мелькор снял корону, в которой горели камни — два светлых завистливых глаза. — Они прямо-таки смотрят на вас, — сказал он. — Вы хотите их? Берите же! Берите! Только как же вы их поделите? И Мелькор швырнул свою корону им под ноги. Маэдрос вздрогнул от ужаса — и тут же нагнулся и схватился за корону. То же самое сделал и Маглор. Оба они держались за неё, и тут Маглор потянул её к себе. — Брат, мы сможем теперь выполнить Клятву, если… — начал Маэдрос. — Отдай её мне. Это я должен её выполнить! — Она должна быть у меня, Кано, я же старший, — выговорил Маэдрос. Это звучало так разумно, так логично, но в то же время у него было чувство, что эти заготовленные заранее фразы за него говорит кто-то другой. — Отдай. Отдай, я должен искупить свою вину. Я виноват, Нельо. Поэтому она должна быть моей. Я не должен был скрывать убийство Финвэ. Это я должен получить их обратно. — Но мы уже получили их обратно, Кано, — умоляющим голосом сказал Маэдрос. — Прошу тебя, бежим отсюда. Наверное, ему это надоело, он уже получил всё, что хотел. Они наши. Отпусти её. — Нет, нет, — сказал Маглор. — Ты отпусти, Нельо. — Я не могу, Кано. Я правда не могу. Маэдросу казалось, что его левую руку словно бы заставил прилипнуть к короне какой-то невыносимый жар. Это всё было так нелепо, так ужасно; ему показалось, что он слышит тихий смех Мелькора. Он опустил глаза — и увидел, что рука Маглора, — его правая рука, которой у него, Маэдроса, не было, — держит кинжал. Маглор, видно, решил схитрить, когда у них отбирали оружие и спрятал его. «Как же глупо!», — горько усмехнулся про себя Майтимо, вспоминая, как сам надеялся перехитрить Мелькора — перед тем, как попал к нему в многолетний плен. Он понимал, что сейчас, через несколько мгновений, Маглор вынет лезвие из ножен, они обменяются ещё несколькими словами — и Маглор вонзит ему в живот этот кинжал по самую рукоять. — Братик… — одними губами выговорил он. Он вспомнил, как стоит в отцовском доме, в галерее на втором этаже — тогда там ещё не было проклятых украшений — и держит на руках маленького Маглора, который хочет посмотреть в окно… — Прекратите! — отчаянно закричал Карантир. — Майтимо, пожалуйста, отпусти это! Ты просто делаешь то, чего он хочет! Он хочет, чтобы мы все убили друг друга! Он уже не знает, как сделать больнее нам, как причинить больше страданий нашему отцу — его больше нет, но он всё равно хочет делать то, из-за чего отец бы мучился! Я отказываюсь от Клятвы, Майтимо! Пусть лучше мы все умрём, пусть Всеотец осудит нас, но пусть не будет больше этого зла! Майтимо… Майтимо растерянно смотрел на Карантира; он не мог понять, почему тот не идёт к ним, за камнями, он не мог сразу осознать смысла его слов, ответить — и когда понял, было уже поздно. — Ах, ну заткнись же, заткнись, идиотка ненормальная, заткнись, ты мне мешаешь! — взвизгнул Мелькор. Он повернулся и выломал одной рукой, ладонью створку огромной каменной двери, — чёрной двери высотой в тридцать футов, украшенной тонкой резьбой с изображением деяний Мелькора в первые века Арды. Он швырнул её, и она рухнула с гулким, страшным звуком, похоронив под собой Карантира и её слепого возлюбленного. — Ну продолжайте же, что вы стоите, мне же интересно! — обратился Мелькор к Маглору и Маэдросу. — А может быть, попробуете напасть на меня! К сожалению, меча у меня пока нет. Как несправедливо! Продолжайте! И Маглор — механически, ровно, бесстрастно — снова повторил: — Отдай её мне, я должен выполнить Клятву! Майтимо смотрел на него и понимал: нет, это не чары Мелькора говорят в нём — это сам Маглор с его безысходным отчаянием, с десятилетиями тоскливых, бесплодных, никуда не ведущих размышлений, которыми он иногда делился со старшим братом. Ему оставалось только ждать удара кинжала, и он решил, что это не такой уж плохой конец. По крайней мере, это мгновенная гибель от рук любимого, доброго брата, а не многолетняя агония в плену. — Ох, нет! — услышали они вдруг срывающийся голос Маэглина. В стене недалеко от ворот вдруг повернулся какой-то камень, который казался частью циклопической кладки, и перед ними появился Финголфин. Мелькор страшно, злобно зашипел; он был в таком гневе, что не сразу смог найти слова. — Дети! Дети! — закричал Финголфин. — Дорогие дети, прекратите, пожалуйста! Я больше не могу! Бросьте! Я понимаю, что вы не можете, но прекратите! В руках Финголфина блеснул его меч; он подбежал к ним, замахнулся; Майтимо закрыл глаза и ощутил удар. Финголфин разрубил корону Мелькора надвое. Один камень остался в руках у Майтимо, один — у Маглора. — Кано, беги отсюда скорее! — сказал Финголфин, вкладывая клинок в ножны. — Беги отсюда, я тебя прошу! Майтимо, и ты беги! Маглор судорожно прижал обломок короны к своему лбу; пошатываясь, он пошёл в сторону, потом побежал; Майтимо видел, как Маглор садится на коня и действительно — бежит, бежит, куда глаза глядят. Он подумал, что младший брат лишился рассудка, что теперь он остался здесь один — с бесполезным обломком короны с одним камнем в руке. — Майтимо, беги! — отчаянно прокричал ещё раз Финголфин. Мелькор, наконец, опомнился; он в долю мгновения подбежал к Финголфину, который не успел ни увернуться, ни попытаться выхватить меч, висевший у него на поясе. У Мелькора даже не было оружия: он дёрнул Финголфина изо всех сил за волосы; тот рухнул, и Мелькор, размахнувшись, ударил его по спине ногой. Послышался чудовищный хруст. — Вот видишь, что вы двое наделали? — сказал Мелькор Маэдросу. — Вы виноваты! Я бы его ещё подержал у себя. Поиграл бы. А теперь я его сломал. — Он посмотрел в побелевшее, сжавшееся лицо Финголфина. — Ну может быть, Майрон что-то с этим сделает?! И он исчез за сломанными вратами, утащив Финголфина с собой. Майтимо смотрел в чёрный провал, потом опустил глаза. Он всё ещё судорожно сжимал свою половину короны. Финголфин разрубил пустую ячейку, где был Сильмарилл, который забрали Берен и Лютиэн. Он хотел было сказать — «Ноло, прости меня», но разве можно было завершить страшную судьбу того, кто когда-то был его любимым другом, этим «прости меня». Разве то, что за это время Мелькор сделал с Ноло, с Фингоном, с другими родными и близкими, было хоть как-то соизмеримо с тем, что он держал в руке? — Отец, что мне делать? — прошептал он. Последовать за Мелькором? Чтобы его и Финголфина мучили на глазах друг у друга? Может быть, видеть, как страдают из-за него, Маэдроса, другие пленники? И ведь тогда у него отберут Сильмарилл. Маэдрос начал смеяться, пока у него по щекам не покатились слёзы. — Трус, — сказал он сам себе, — трус, подлец, что же ты делаешь? Он заставил себя подняться по ступенькам дворца, но оказалась, что за сломанной резной дверью есть ещё одна, совершенно чёрная, каменная, сплошная: она, видимо, мгновенно опустилась сверху, когда Мелькор вошёл. Маэдрос ударил по ней мечом, но это была сплошная скала, в которой не было ни щели, ни замочной скважины. Тут он вспомнил — об этом, кажется, рассказала ему Нерданэль: когда Валар схватили Мелькора, все вместе они не надеялись взломать ворота его крепости. Им ведь пришлось притвориться, будто они хотят выразить Мелькору покорность, чтобы он открыл им сам. Майтимо пошёл вдоль стены; дверь, через которую выбрался из крепости Финголфин, исчезла, и Майтимо не мог понять, где она была. Он шёл и шёл, пока не завернул за угол огромной башни. Перед ним разверзлась пропасть — огромный огненный ров, который шёл на тёмный север и терялся в туманных парах; берега были усыпаны костями и остатками обгорелых трупов. «Как же любят наши учёные поговорить о Песне и о замыслах Всеотца, — подумал Маэдрос. — Эта пропасть тоже была в Его замыслах? А я?..» Он прижался спиной к камню. «Нет, если я — часть замысла, то я определённо часть замысла Мелькора. Да, это так. Непонятно только тогда, зачем я любил. Зачем?!». Маэдрос закрыл глаза и бросился в пропасть. *** Майрон был одет сейчас не в чёрные, как обычно, а в тёмно-алые одежды; казалось, его тёмно-рыжие волосы стали длиннее и светлее. Он был в комнате на верхнем этаже башни, там, где он держал Финголфина. Майрон сидел в высоком, чёрном кожаном кресле и смотрел на Мелькора так, как будто бы это Мелькор пришёл к нему на аудиенцию. — В-вот он, твой любимчик, — и Мелькор бросил ему под ноги обездвиженного Финголфина. Меч Англахель больно ударил короля по бедру. — Что скажешь? — Это ты отдал ему меч Турина? — Мелькор наклонился и сорвал Англахель с пояса Финголфина. — Нет, не я, — ответил Майрон. — А так — очень жаль: я потратил лет десять, чтобы срастить ему позвоночник. — Я избавлю тебя от дальнейших трудов, — сказал Мелькор. — Я сейчас его убью. Я ждать не буду. И я больше не дам тебе ключи. Ты сошёл с ума, раз позволил мелкому, желтоволосому, неграмотному лесному эльфу распоряжаться моими ключами. Перед тем, как я велел сбросить его в пропасть, он просил тебе буквально передать мои слова. — Очень жаль, — вздохнул Саурон. — Хотя, признаюсь, в каком-то отношении я польщён. — Ненавижу его! — и он ещё раз пнул Финголфина. Тот с трудом удержался от стона, почувствовав, как треснули рёбра. — Никто за тобой сюда больше не прилетит, — прошептал Мелькор, наклонившись над ним. — Почему ты так думаешь? — спросил Майрон. — Я думаю, что Валар, посылавшие орлов за его телом, пожалели бы его, узнав, что он здесь. Если знать, кто и почему… — Не хочу, — оборвал его Мелькор. — Тебе надо было бы овладеть хотя бы искусством шантажа, если ты действительно хочешь править этим миром, а не разыгрывать нескладные представления непонятно для кого — вроде того, что ты разыграл с Хурином и Турином, — презрительно сказал Майрон. — Всеотец вряд ли оценит твои усилия, даже если в собрание Его сочинений и входят такие нелепые трагедии. Кстати, Мелькор, а всё-таки как ты украл Сильмариллы? Ты ведь не убивал Финвэ? Вот этого я никак понять не могу. Может, расскажешь? Кто открыл тебе ларец? Сам Феанор? Ты ведь тогда уже должен был понять, что он — твой брат, один из Валар. Чего ты хотел от него? Что ты ему обещал? — Ну какое тебе дело?! Ведь всё получилось так красиво. Я убил Финвэ, я украл Сильмариллы, я ускользнул от погони. Все это знают. Майрон, ну кого интересует, как всё было на самом деле? Даже сами нолдор не хотели и не хотят ничего знать. Мелькор стал задумчиво водить ладонью по гладкому лезвию Англахеля; меч иногда вспыхивал дрожащим красным и фиолетовым светом, словно бы ему было страшно находиться в руках Мелькора. — Я и Макар, мы всегда были вдвоём против Манвэ. Манвэ вынудил его сойти с ним в Арду своими отчаянными мольбами — ему без него было страшно, он думал, что не справится. Но ему пришлось понять, что Макар не захочет быть на вторых ролях. Мы были свободны; мы творили всё, что хотели, вокруг нас горело Изначальное пламя и холод Пустоты; мы создавали земли и луны. Всеотец призвал Варду в помощницы Манвэ. На самом деле Манвэ был доволен, когда Макар случайно погиб от рук Аулэ ещё в самом начале. Манвэ не мог не видеть, как Ниэнна второй раз убила его: он обещал мне безопасность в чертогах Макара в Амане, уже зная, что тот мёртв. Манвэ не мог не понять, что Лориэн принёс им в своём котле и на чём они вырастили Деревья. Мелькор презрительно усмехнулся. Он чертил узоры кончиком меча по полу у лица распростёртого у его ног Финголфина, при каждом повороте угрожая отрезать ему нос или губы и лишь в последнюю секунду отводя лезвие. — Пока я был в заточении, — продолжал он, — Манвэ заставил Макара возродиться в угоду Ниэнне. Рассчитывал на то, что дважды лишившись своего тела, Макар ослабеет настолько, что будет уже не опасен, а Ниэнну перестанет мучить совесть. Возродившись, Феанор потерял память о прошлом и прямо-таки помешался на своём земном отце Финвэ. Но когда в его руки случайно попали его собственные кости, и он сделал из них Сильмариллы, Феанор начал вспоминать. Я увидел, чья душа живёт в Феаноре, да и тело Макара в оболочке камней я не мог не узнать. Сначала это казалось мне жалкой уловкой, а Феанор — ничтожным обломком прежнего Макара, нашего Рамандора. Но потом, постепенно, видя его и наблюдая за ним, я снова увидел того, кто смог вырвать из чрева земного шар Луны и поднял его в Пустоту, чтобы я заселил его своими слугами. Рано или поздно я сказал бы Феанору правду о том, что такое Сильмариллы, и мы стали бы союзниками. К тому же Феанор не воображал, что у него есть сестра — в Макаре это было невыносимо. Но мне мешал этот мерзкий выводок нолдор, которых он считал своей семьёй. Если бы Феанор утратил сыновей и отца, он обязательно пришёл бы ко мне. Феанор мог заставить всех эльфов в этом мире служить мне… нам. Он был мне так нужен! Ублюдок Арафинвэ всё испортил. — Если бы ты не посвящал Арафинвэ в свои планы, он бы ничего не испортил, — пожал плечами Майрон. — Почему же ты не попросил меня, хотел бы я знать? — Ты был слишком далеко, — Мелькор поднял меч и повертел его у себя перед лицом, словно девочка — грошовое зеркальце. Он ловил своё отражение в отблесках лезвия. — Тебе ведь не понадобилось много времени, чтобы добраться сюда из Амана. Это было бы естественно. Неужели ты не мог меня позвать? Как там говорила Варда, — усмехнулся он, — «оба были духами, склонными к раздору, и вместе с некоторыми другими, что пришли с ними, был первый и главный, что присоединился к раздорам Мелько…» Мелькор расхохотался. — Ты, значит, действительно думаешь, что ты первый и главный, не так ли, Майрон? Ты? О да, откровенно говоря, это почти что так. Но ты ведь уже знаешь, что ты просто-напросто кусок Феанора, не так ли? Мне кажется, это мерзко, мой милый. Тебе ведь без него лучше. А ведь тогда, когда ты впервые пришёл — пришла — ко мне, я мог бы понять больше: понять, что Макара не стало. Ты говорил о какой-то мести, но я не особенно хотел слушать. Жаль, но для меня и так всё тогда сложилось наилучшим образом. Я сказал тебе, что это Аулэ убил Макара — это ведь была правда, в первый раз это сделал он. Ты сказала, что хочешь поступить к нему на службу, чтобы отомстить, и это оказалось для меня весьма полезно. Знаешь ли, я всегда немного… немного затуманиваю сознание тем, кто приходит ко мне. На всякий случай. Я думаю, со мной ты был вполне счастлив. Надеюсь, ты не окажешься настолько чувствительным, чтобы отказаться прикончить детей Феанора? Я даже прощу тебе, что ты пустил сюда Маэдроса, раз этот урод уже избавил мир от своего присутствия. — Если кто-то из них ещё жив, возможно, я это сделаю, — ответил Майрон, — это ведь не мои дети. У меня их нет. Только вот скажи, зачем ты тогда убил меня? — спросил Майрон. Он встал. Теперь они стояли лицом к лицу, и исходящее от Майрона пламя разбивалось о чёрные одежды Мелькора. — Ты этого не помнишь… — выплюнул Мелькор. — Ты не можешь этого помнить. Не было этого. Не смотри на меня так. Я не убивал тебя… я просто хотел… я просто хотел… о, какое тебе дело, чего я хотел, у меня всё равно ничего не вышло! Зачем ты мне сейчас об этом говоришь? Чтобы я это снова почувствовал?! Я же не хотел… то есть… — Да, ты заставил меня забыть об этом, когда я вернулся. Но сейчас я хочу знать — — Да как ты не поймёшь, что я не хотел тебя убивать! — заорал Мелькор, взмахнул Англахелем и отрубил Майрону голову. Мелькор повернулся, подошёл к Финголфину, наклонился; сейчас его лицо выглядело ещё более юным, чем обычно. — Нолофинвэ… — сказал Мелькор. — Ноломэ… Он заглянул в лицо Финголфину недоуменно, его зелёные глаза расширились, как будто бы в них был какой-то непонятный для Финголфина, но в принципе осмысленный вопрос. Так иногда на хозяев вопрошающе смотрят кошки, может быть, пытаясь сказать: «Это вот ты такой? Без шерсти? На двух ногах? Зачем?!». — Что? Ну что скажешь? Ведь надо было мне его убить? Ну что же я мог ещё сделать с ним? Я же должен был убить его? Финголфин посмотрел на него и с ужасом, который превосходил ужас от осознания, что его самого снова убивают и он снова умирает, он понял, что Мелькор серьёзен, что он действительно хочет знать его, Финголфина, мнение, что ему действительно не с кем об этом поговорить. — Мелькор… — сказал Финголфин. Он, конечно, в других обстоятельствах не мог бы назвать его по истинному имени, только Морготом, тем прозвищем, что дал ему Феанор, но сейчас ему хотелось, чтобы Мелькор его услышал. — Мелькор, я понимаю, почему твой Отец возлагал на тебя столько надежд. Ты не знаешь границ в своих мыслях и желаниях. Ты способен осуществить всё — всё, что возможно для тебя. Но ты осуществляешь всё, что можешь, не думая о последствиях. Ты тонешь в последствиях своих необдуманных действий. Ты злишься, когда хоть кто-нибудь осуществляет то, что мог бы сделать ты. А ведь ты, Мелькор, пришёл в этот мир: ты облекся плотью и ты не можешь быть везде одновременно. Мелькор, у всего есть оборотная сторона. Осознание того, что ты можешь погубить того, кто к тебе ближе всех на свете, кто мог бы быть для тебя дороже всех на свете — перевесило всё, что мог бы сказать тебе свой разум. И ты всё-таки сделал то, что мог. Снизу раздался странный, гулкий шум удара, как будто бы упало что-то очень большое. — Мне кажется… мне кажется, Майрон пустил в моё убежище ещё кого-то, кроме сыновей Феанора, — выговорил Мелькор. — Я должен это увидеть. Но я вернусь и за это время я придумаю, как ещё поиграть с тобой. Нет, я тебя не убью. Это я просто так, для Майрона сказал. Хотел его позлить. В тот раз у нас с тобой всё кончилось слишком быстро. Сейчас я думаю, что Майрон был прав, когда хотел сделать мне такой милый подарок. И Мелькор захлопнул за собой дверь. Дрожа от чудовищного холода, Финголфин вдруг почувствовал, как его обволакивает со всех сторон ароматное тепло. Он подумал было, что это тепло — смертное, что чувства оставляют его, что сейчас он окончательно уйдёт из этого мира. Но подняв глаза, он с ужасом понял: нет: его заливает со всех сторон кровь Тар-Майрона, она заполняет комнату, она разлилась гладкой эмалью перед его глазами, и алый цвет загорается снизу опаловыми искрами и переливами хрусталя и неземного, фиолетово-зеркального, радужного света. Финголфин представил себе, как эту кровь — такую же кровь, кровь Макара — льют в серебряный и золотой котёл, как Вана и Ирмо выливают эту драгоценную кровь в сухую, пустую яму. Мелькор же, совершая убийство собрата, убивая Майрона второй раз, опять позволял этой крови литься напрасно. На срезе шеи Майрона переливался радужным, таким знакомым блеском Сильмарилла разрубленный позвоночник. — Ноломэ… — услышал он, как почти беззвучно шепчут губы на отрубленной голове Майрона. — Я не мог умереть мгновенно. Дай мне руку… — Конечно! — воскликнул Финголфин. Он, как мог, собрав последние силы, скользя пальцами и локтями в искрящейся крови, придвинулся к нему, протянул руку к нему, к его белым пальцам. — Майрон… не… не бойся… это же не конец… это просто… — Чушь. Нет времени… — сказал Майрон. — Ты должен… понимаешь… штифты… ещё полгода… а решётка… сними сейчас… пусть Эол… или Натрон… — Я понял, — дрогнувшим голосом ответил Финголфин. — Но я же сам… — Ноло, я попробую, только ещё поближе… так… подвинь мою голову к телу… ты можешь? Просто вплотную… ещё… теперь вроде да… держись крепче… Финголфин изо всех сил сжал пальцы на его запястье. Раздался жуткий, отвратительный хруст. Спина Майрона выгнулась, страшно дёрнулись руки, потом ноги, крестец; по луже крови прошла огненная волна голубых искр: Финголфину показалось, что она сейчас опалит его промокшие от крови волосы — но нет: во всё его тело ударила боль, какая-то странная волна пронзила его с ног до головы, начинаясь в паху. Он закричал. Из его глаз полились слёзы; он вновь почувствовал стопы, пальцы, спину. Финголфин вскочил на ноги. Майрон улыбнулся ему: его голова слегка покачнулась, окончательно отделилась от тела, и его не стало.