Loving Longest 2

Два дня назад — Майтимо! — воскликнул Тургон. — Майтимо, дорогой мой, я в тебя верил! Я верил в тебя! Финьо!.. — Тургон схватил старшего брата в объятия и поднял — ласково и бережно. Келегорм бросился к Майтимо, упал перед ним на колени — и застыв, несколько минут держал в своей руке его правую руку и поглаживал пальцы, пока, наконец, Элеммакил не вывел его из оцепенения: он закрыл Майтимо своим плащом, наконец, нащупал пульс и стал звать остальных. Вплоть до этого момента и он, и Келегорм не верили, что Майтимо всё-таки можно найти и спасти: они оба были практически уверены, что тот навсегда исчез под руинами Ангбанда. Про себя Элеммакил считал просьбу Тургона отправиться сюда на поиски братьев Келегорма бессмысленной и опасной и никак не мог понять, на чём основано убеждение Тургона, что Морготу скоро придёт конец — пока они не увидели то, что увидели. — Это просто телесное и духовное истощение, Келегорм, — сказал Эолет. — Не бойся, твоему брату нужен только покой и тепло, и через три-четыре дня он совсем поправится. — Спасибо, — ответил тот. Келегорм украдкой оглянулся на Фингона и Тургона. Элеммакил заметил, что Келегорм слегка улыбается, но в это мгновение он сам никак не мог понять, кого же Тургон может так обнимать и целовать, поглаживая по неровным, рваным прядям волос. — Финьо! — Тургон снова поцеловал Фингона в щёки и в лоб. — Финьо, я сейчас начну реветь. Наверно. Я тебя очень люблю. — Турьо… — Фингон робко отстранился. — Турьо… постой… подожди. Подожди, пожалуйста. Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь. Я… Ты ведь не знаешь, что со мной случилось. Всё это время я… — Финьо, любимый! — воскликнул Тургон дрожащим голосом, в которым слышались и смех, и слёзы. — Финьо, не говори чепухи. Ты думаешь, я не узнал тебя, когда был в плену там, в Ангбанде? Думаешь, я мог тебя не узнать? Майтимо мог тебя не узнать, Ломион мог тебя не узнать, но я-то, Финьо, я… я знаю тебя с рождения, мы десятилетия жили в одном доме, ели за одним столом… Финьо, я узнал тебя почти сразу. В первый день, когда ты появился в моей комнате. Когда ты начал убираться. Когда доставал из-под кровати огрызки. Когда готовил. Когда я попробовал то, что ты приготовил. Да, пусть я видел не тебя, пусть ты не признался мне, пусть ты назвался Гватреном, пусть на твоём месте я видел кого-то другого, почти незнакомого, но я же знал, что это ты! Во всём, кроме внешности и голоса, это был ты. И твой голос иногда становился почти прежним, милый Финьо. Я даже своему сыну дал имя, Гилфанон, «Рождённый под белым покровом», думая о тебе. О том, как ты всё время там защищал меня, рискуя собой, как решился всё-таки выручить меня и моё нерождённое дитя… Я просто… — он, наконец, судорожно всхлипнул, — я просто очень боялся узнать, как ты на самом деле выглядишь. Я видел, что ты ходишь с тростью, видел, что тебе тяжело. Я думал, всё гораздо хуже. Тогда, когда мы с тобой расставались в лесу, помнишь? — я всё-таки оглянулся и увидел тебя. Увидел сначала твои руки, потом — тебя самого в обрывке завесы Мелиан. Гортаур мог скрыть тебя от всех, даже от Мелькора — но перед завесой Мелиан даже он был бессилен: он не знал, как она устроена. Я понял, что был прав, что ты в плену и что тебя надо спасать. Фингон ничего не мог сказать и безудержно плакал, обнимая брата. — Прости, что я согласился оставить тогда тебя и своих детей, — выдохнул Тургон. — Но у меня не было другого выхода. Когда ты мне объяснил, что остался здесь ради отца, я понял, что вытащить тебя отсюда одного не удастся. Ты сам не уйдёшь. — Когда… — выговорил Фингон, — когда, что я тебе объяснил? — Я спросил тебя, почему ты стал служить Гортауру. Ты ответил, что подумал бы обо мне плохо, если бы я на твоём месте не поступил бы так же. Если ты так мне сказал, это могло означать только одно: ты поступаешь так ради нашего отца — или брата: тогда я не знал, что и Аракано там, но теоретически такое можно было предположить. Обратиться к тебе, как к Фингону, я боялся даже наедине и за стенами Ангбанда: нас могли подслушать. Но я знал, что ты не будешь лгать мне ни при каких обстоятельствах, даже изображая из себя кого-то другого. Тогда я понял, что должен выбраться любой ценой, и что единственный способ освободить тебя из этой клетки — разломать её совсем. Я не знал, — Тургон вздохнул, — не знал, кто держит в плену отца. Если тот, ради кого ты остался там, был в руках Мелькора, практически никакой надежды не было. Но ты не раз говорил мне, что служишь Гортауру, а не Мелькору. Я пришёл к выводу, что, во всяком случае, твоя жизнь зависит от Гортаура, и с очень большой вероятностью от него же зависит и жизнь отца, поскольку если бы отец был в руках Мелькора, у тебя вряд ли была бы хоть какая-то надежда на то, что его оставят в живых или хотя бы перестанут мучить, и ты вряд ли согласился бы стать одним из слуг Мелькора и Саурона. Сломать клетку можно было, только посеяв раздор между Сауроном и Мелькором. Может быть, Финьо, когда ты обратился к Саурону, чтобы родить ребёнка, ты был так озабочен своими личными проблемами, что ни о чём не думал, — Тургон всё-таки не удержался от такой шпильки в адрес брата, — но я, когда он проделывал всё это со мной, был потрясён его силой. Я решил, что на такие перемены в теле Детей Илуватара способны только Валар. И я стал надеяться, что он всё-таки сможет противостоять Мелькору, если я докажу ему, что Мелькор не рассказывает ему всё, что знает о Сильмариллах. Больше всего на свете Майрон не любил, когда его держали за дурака. — Ты нарочно старался столкнуть его с Мелькором? — спросил Фингон. — Всё время намекал, что Мелькор его обманывает?.. Нарочно? Но ты же понимал, что Майрон может погибнуть?.. — Он знал, что делает, Финьо, — сказал Тургон. — Майрон знал, с кем имеет дело, лучше, чем кто-либо из нас. Я надеялся, что они убьют друг друга, но так, как получилось, — ещё лучше. Возможно, мы снова потеряли нашего отца — я не верю, что навсегда — но отец, надеюсь, увидел, как осуществилось то, чего он хотел: Мелькор пал. Вижу, Финьо, ты недоволен мной. Ты тоскуешь по отцу и думаешь, что мог бы его спасти. Нет, не мог: он вряд ли бы тебе это позволил. И тебе жалко Майрона. Ты, наверное, считаешь меня неблагодарным, раз для меня и для тебя всё обошлось. Но подумай сам, для скольких наших друзей и родных всё кончилось очень плохо. — Он вздохнул. — В каком-то отношении я действительно могу быть благодарен Майрону: я никогда не думал, что могу начать жить заново, что я когда-нибудь снова буду не один и что у меня будут любимые сыновья. Ну, может быть, и дочь опять когда-нибудь появится. — Я тоже способствовал этому, Турьо, — вздохнул Фингон. — Я понял, что ты захочешь, чтобы убийца Финвэ был наказан, и мне очень хотелось, чтобы ты узнал правду, чтобы хотя бы не подозревал меня, когда выяснится, что я там был — а что теперь это всплывёт, я уже не сомневался. Я не мог действовать прямо, поскольку поставил Майрону условие — я служу ему, но ничего не рассказываю о своей прошлой жизни, о своих родных или подданных. Я оставил Майрону анонимное письмо, в котором намекнул, что не всё так просто, и что к гибели Финвэ были причастны несколько его родных. Думаю, он всё понял (хотя и допускал, что письмо мог каким-то образом оставить ему ты), и с того момента правда должна была открыться непременно… Они все отъехали подальше и разбили палатку у дороги. Маэдрос всё ещё был без сознания, и Эолет посоветовал до утра оставить его в покое. А на следующее утро к домашним Тургона присоединились вернувшиеся из гостевания у Келеборна Амрод, Финдуилас и Куруфин с Луинэтти. — Давай, правда, отвезём Майтимо к тебе домой, Турьо, — сказал ближе к вечеру Амрод. — Почему же Нельо и Кано ни слова нам не сказали об этом путешествии — что за безумие! Я до сих пор не очень понимаю, что тут случилось, но ведь Ангбанда больше нет — значит, и Мелькора тоже?.. А где же Сильмариллы? Что нам теперь делать? — Мелькор исчез, — кивнул Тургон, — и, надеюсь, насовсем. Я был достаточно близко, поскольку я после того, как уехал из Гаваней, уже понимал, что может случиться, а когда я узнал, что Кирдан и Гельмир поехали сюда с твоими братьями, у меня уже исчезли все сомнения. Я так рад за Майтимо. Но где же… — Он беспокойно оглянулся, но тут же с облегчением вздохнул: на дороге показался Маглор. Маглор был не один. Увидев старую, потрёпанную палатку Амрода, он радостно бросился к ним, но ему навстречу вышел Элеммакил, который, ко всеобщему удивлению, сбил Маглора с ног мощной оплеухой. — Элеммакил, прошу тебя, перестань! — прикрикнул на него Тургон. — Ещё чего! Мерзавец! — закричал Элеммакил и ещё раз пнул Маглора изо всех сил. — Что такое! — воскликнул Маглор, стирая кровь с губ рукавом. — Что я тебе сделал? — Ты, конечно, опять не помнишь, кто я такой, да?! Не помнишь? — Почему, — удивился Маглор, — конечно, помню! Ты Элеммакил, брат моей жены. Сейчас — Подожди, Кано, но где же твой камень? Где тот, второй обломок короны? — спросил Маэдрос у Маглора. — С ним-то что случилось? Вы сказали, что в короне Моргота не было Сильмариллов?! Как же… я же сам видел… — Я отказался от него, как и ты, — ответил тихо Маглор. — Бросил в море. А потом… *** — Привет, — Маглор пришёл в себя и услышал голос Гельмира. Перед ним сидел тот самый юноша, которого он видел в Валиноре в обществе Тургона: улыбчивый, немножко сонный, с наивным взглядом больших голубых глаз. Он похлопал Маглора по руке и всё тело эльфа словно бы качнула тяжёлая волна. — Ульмо, — прошептал Маглор. — Понимаешь, — вздохнул Ульмо, — я ведь всегда знал. Я знал, что камни у Мелькора — поддельные. Потому что настоящие всегда были здесь. Можно ли сказать, что они были у меня? Не знаю. Скорее всего, нет. Тогда, после убийства Финвэ, я согласился с тем, что говорили другие Валар: то, что нолдор ушли в Белерианд, принесёт пользу всему миру, они, дескать, мстя за Финвэ, будут сдерживать Мелькора и тому подобное. При таком взгляде на вещи, конечно, подлинность самих Сильмариллов не играла никакой роли. Хотя мне все равно было жаль моих друзей, особенно Тургона. Но когда я узнал, что Финвэ убил кто-то другой… — Теперь Мелькор узнает, что камни здесь, на дне моря?.. — Здесь их уже нет, — сказал Ульмо. — Их вообще больше нет в этом мире, Маглор. И Мелькора больше нет. Маглор невольно протянул руку и раскрыл ладонь. Камня и вправду не было. Он вспомнил, как в последнюю секунду даже не он сам — его тело, охваченное невыносимой болью и безысходностью, отбросило то, что он считал Сильмариллом. — Да, и твой старший брат тоже отказался от него, — сказал Ульмо. — Ульмо, мы же никогда не сможем исполнить нашу Клятву, — у Маглора внутри всё похолодело. Ему показалось, что он проваливается сквозь песок. — Никогда. — Она исполнена, Маглор, — сказал Ульмо. — Кто мог её исполнить?! — воскликнул Маглор. — Член вашей семьи, конечно, — ответил Ульмо, — про которого вы забыли. Точнее, ваш отец его забыл. Майрон. Ты ведь уже понял, что Майрон и Феанор были одним целым? Или братом и сестрой, если так можно выразиться о нас, айнур. — Да… наверное, это объясняет… всё — и их сходство, и голос… Но как он мог исполнить Клятву? — Он убил Феанора, Маглор. Мне жаль, но это так. По сути, сам Феанор изначально был тем, против кого была направлена Клятва, тем, кого принесшие её должны были ненавидеть и преследовать, — преследовать того, кто будет «хранить, спрячет, как клад, возьмёт в руку, найдя, у себя оставит или же отбросит прочь» Сильмариллы. Феанор нашёл их и оставил у себя — он нашёл оболочку, из которой они состояли, и наполнил её светом. Он хранил камни и прятал их, как клад. Он брал их в руки и носил на себе. И когда он поджёг корабль и утопил своего сына, который пошёл на дно вместе с Сильмариллами, он отбросил их прочь. Потом клятва была исполнена — исполнена тем, кто, по сути, составлял с Феанором единое целое. Но Феанор уже не мог возродиться и исправить последствия своих необдуманных действий, поскольку помимо тех Сильмариллов, вернуть которые он клялся, помимо тех, что сотворил он сам, оставались ещё те, другие камни. Те Сильмариллы, что сотворил Мелькор; камни, в которые он заключил остававшуюся в Деревьях часть души. Это была и душа Майрона. Должно быть, Мелькор очень веселился при этом. Он заставил Майрона убить Феанора, его любимого брата. Потом он попросил его заключить камни — часть их общей души — в железную корону, в которой они оставались в плену. Я не очень хорошо представляю себе, что произошло, но очень возможно, что когда Лютиэн Тинувиэль достала камень из короны, часть сознания твоего отца сумела покинуть его. С тех пор, как мне кажется, и сам Майрон в чём-то стал меняться, хотя и сам этого не осознавал. А ваш отец теперь свободен. Если он захочет — он вернётся к вам. Если же нет — дух его сможет отправиться в дальний и прекрасный путь. И ты тоже свободен, Маглор. — Не может быть, — сказал сам себе Маглор. У него на глазах выступили слёзы. Всё расплывалось, Ульмо куда-то пропал и, кажется, он сам снова впал в забытье. *** — Почему? Почему Сильмариллы оказались там?! — спросил Майтимо. Амрод медленно, осторожно опустил плошку с кашей, которую он до сих пор держал перед ним, куда-то на пол и отвёл глаза. Все молчали. Он подошёл к двери; посмотрел наружу. Потом Амрод вернулся в комнату; вместе с ним была Финдуилас. К ним присоединилась и Луинэтти. Амрод снова сел на стул и заговорил. — Потому что, — сказал он, — мы уже знаем, что Мелькор действительно не убивал Финвэ и да, он действительно не крал Сильмариллы. Сильмариллы взяли мы с Тэльво. Майтимо понял, о чём он говорит, и по его телу прошла дрожь; Фингон крепко-крепко сжал его руку. — Я же говорил, Майтимо. Мелькор всё время твердил нам с братом, что мы должны учиться обращаться с Сильмариллами. Узнать о них как можно больше. Что, хоть мы и самые младшие, мы имеем на них полное право. Мы пару раз брали их, когда отец уезжал. Сначала это была просто игра: мы любовались ими, разглядывали, а потом нам действительно захотелось понять, из чего они сами сделаны и как. Может, попросить у Кано тот самый осколок и сравнить, не знаю. И в тот день… мы же знали, что отец уезжает сравнительно надолго, дня на три, а то и дольше, — Амрод вздохнул. — Нам не терпелось. Мы пошли к Финвэ, разбудили его минут за пятнадцать до времени. Дедушка совсем не рассердился — он и нас очень любил, и считал, что отец слишком привязан к Сильмариллам, слишком к ним серьёзно относится, и всё это в ущерб своим детям. Было ещё темно, он открыл нам сокровищницу. Мы рассчитывали, что сможем заняться камнями после завтрака. Но тут вдруг Маглор предложил поехать на охоту. Мы оба растерялись. Страшновато было просто оставлять камни у нас в комнате, и попросить дедушку запереть их обратно мы тоже не могли — ведь все уже проснулись и заметили бы, что дедушка открывал сокровищницу, потом рассказали бы отцу и нам влетело бы. Тогда Тэльво решил положить их в свой пояс: у него был большой, кожаный пояс с внутренними карманами, и сверху он ещё перевязывал его таким широким красным кушаком. Вместе с ними мы и уехали. Майтимо хотел было что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Хотел спросить — почему вы не сказали отцу? — но как?! Он сам помнил, в каком состоянии был Феанор, когда ему сообщили о том, что его дом разграблен, а отец убит. — Питьо, — с трудом выговорил он, — Питьо, вы могли бы сказать хотя бы мне. Я бы что-нибудь придумал. Устроил бы так, чтобы их где-нибудь случайно нашли. Я бы… — Не знаю, — сказал Амрод. — Может быть. Сомневаюсь. Я сам о таком думал — бросить их куда-нибудь, но тогда нас всё-таки могли бы разоблачить. Если бы отец вернулся в Форменос… Нам надо было попросить Келегорма и Куруфина, когда они ездили туда, сделать вид, что они нашли их там — но мы и это побоялись сделать. А потом, когда произошёл весь этот ужас, когда мы оказались на кораблях — уже поздно было что-то предпринимать. Мы оба были в отчаянии, и начали ссориться. Тэльво говорил, что надо вернуться в Аман и отдать Сильмариллы Валар, а мне казалось, что после всего это будет предательством по отношению к отцу. Так я вышел вместе с отцом на берег, а Тэльво остался там, на корабле: он сказал, что вернётся в Аман один и сам, лично отдаст камни Манвэ и Варде. А потом отец поджёг корабли, чтобы мы не смогли вернуться. И Сильмариллы остались с ним. С Тэльво. В его поясе. На дне. Они никому уже не принадлежали, понимаешь?.. Майтимо раскрыл ему объятия и привлёк к себе. Младший брат сначала хмуро, как упрямый подросток, попытался вырваться, а потом спрятал лицо у него на плече. — Мне уже легче теперь, — ответил Амрод на его невысказанные слова. — Уже легче, когда я знаю, что мой брат, Тэльво, по-прежнему любит меня и желает мне счастья. Может быть, когда-нибудь он сможет вернуться. Майтимо нахмурился. — Это ведь Фаэливрин тебе сказала?.. Питьо, а ты уверен… — он понизил голос, хотя, честно говоря, это было бесполезно — девушка была совсем рядом. — Ты уверен, что она… что она говорит правду? Она ведь мне сказала, что видела там Фингона, а он же… — Я говорила правду, — сказала Финдуилас. — Я ведь не сказала прямо, что видела его в Чертогах. Я видела его в Ангбанде. Я ведь тоже его узнала. Потому что в Чертогах я встретила Телеммайтэ, его друга, который умер, попав в ту же темницу, что и дядя Фингон. Он мне и рассказал, что дядя Фингон жив и находился в плену. Телеммайтэ очень сожалел, что ушёл из жизни преждевременно и ничем не смог помочь ему. Поскольку я знала, что дядя Фингон жив, то после нескольких недель общения с Гватреном я поняла, что это он; я задавала разные вопросы, следила за его реакцией… и потом он заботился обо мне, он столько знал о нашей семье… Однажды я прямо обратилась к нему, но он не захотел со мной говорить. — Да, это так, — подтвердил Фингон. — Спасибо тебе, дорогая; я понял, что ты знаешь, и ты всё-таки никому так и не выдала мою тайну, хотя могла это сделать сотни раз. — Но Финьо, — Майтимо вспомнил слова Майрона: «Фингон тебе всё объяснит», — откуда же Мелькор взял ещё одни Сильмариллы?! — Сделал сам, — усмехнулся Фингон. — Но как? Высверлил из собственного черепа?! С него станется, — выдохнул Майтимо. — Помнишь, Майтимо, тогда, когда Майрон в первый раз у нас был под видом Лалайт, мы говорили про день убийства Финвэ? — спросил Маглор. — А помнишь, что сказал Келебримбор: Мелькор-де «интересовался Сильмариллами», и он, Келебримбор, ему «отдал несколько заготовок, которые были испорчены или не подошли»? Помнишь? — Ну так вот, — сказал Фингон, — я так понимаю, что когда Феанор нашёл скелет — свой собственный, как мы теперь уже поняли, — он поступил так: сначала попытался обработать самые большие и плоские кости — тазовые и лопатки. Одна из них раскололась — это осколок, который был у Маглора. Из трёх других костей он сделал оболочки Сильмариллов, которые не имели такой правильной формы, как сделанные из черепа. Поработав с ними, он их отбросил и выпилил из черепа другие — красивые, округлой формы. А теперь представь себе состояние Мелькора, когда он ждал Финарфина возле Форменоса. Все его планы провалились. Финвэ убит, камни пропали, вы с братьями разъехались — выловить вас и убить поодиночке будет трудно — даже с помощью Унголианты. И вот тогда он и решил отправиться в Валимар, на холм Эзеллохар — к беззащитным Деревьям, источнику того самого заключённого в Сильмариллах Света. — Нет, нет, — сказал Майтимо. — Нет. Он же планировал уничтожить Деревья… Выбрал день… — Майтимо, Мелькор ничего такого не планировал, — ответил Фингон. — Майрон, помню, при мне всё удивлялся и говорил: «Как же Мелькор на это осмелился? Явиться в Валимар, где были все остальные Валар, почти все эльфы, кроме детей Феанора — сам Феанор, Финголфин, Финарфин, Ингвэ и Ольвэ — и практически на глазах у них всех уничтожить эти самые Деревья? О чём он думал? Не понимаю…». Всё дело как раз в том, что он ничего не думал! Он действовал по наитию. Мелькор вообще не собирался уничтожать Деревья — но он хотел любой ценой, обязательно, немедленно заполучить для себя Сильмариллы! Его терпение кончилось. Поняв, что в Форменосе ему делать нечего, он отвёл Унголианту к Деревьям и попросил её их повалить. Она стала их пожирать, и Мелькору удалось влить поток света Деревьев в эти заготовки: свет вошёл туда естественным образом, ибо свет и оболочка изначально были единым целым. И уже потом они с Унголиантой вернулись в Форменос и на всякий случай разграбили сокровищницу. Оболочки не полностью закрылись (Майрон говорил, что они были как бы слегка мягкими), но это были Сильмариллы. У него оказались его собственные Сильмариллы; если не показывать их Феанору, то Феанора можно было заставить сомневаться, поверить, что настоящие камни действительно у него. И даже если бы настоящие обнаружились, он всё-таки мог попытаться убедить Валар и даже самого Феанора, что именно он обладает подлинными Сильмариллами, особенно если показывать всем камни издалека. Ведь даже ты, Майтимо, увидев их в его короне, поверил, что они настоящие!.. Получилось, что с одной стороны, эту ситуацию Мелькор создал сам: он организовал травлю Морьо, он потворствовал дурным наклонностям дяди Финарфина, он подговаривал младших брать Сильмариллы без спросу. С другой стороны, в отличие от того же Майрона, у него плохо получалось постоянно контролировать других. Он не мог направлять душевные движения своих марионеток, поскольку его не интересовал внутренний мир других личностей — он думал только о себе. Мелькор хорошо умел только пугать и принуждать, но в Валиноре открыто запугивать он никого не мог, и в результате всё сложилось совершенно не в ту картину, которую он хотел. Действуя очень быстро и решительно, Мелькор смог повернуть ситуацию себе на пользу и фактически на пустом месте, не имея на руках ничего, кроме мусора из мастерской Феанора, выйти победителем. Не знаю, следует ли этим восхищаться, но всё это весьма поучительно. — Дядя Нельяфинвэ устал, наверное, — сказала Финдуилас, — ему очень нужно отдохнуть. Правда, Амрод? — обратилась она к жениху. — Конечно, — сказал Маглор и вдруг по-детски, беззаботно улыбнулся: Майтимо не видел у него такой улыбки, наверное, с тех пор, как родился Карантир. — Меня жена уже заждалась. Я её должен проводить: она хотела съездить за детьми и за нашими вещами. У Майтимо глаза полезли на лоб. — Жена?! С каких пор? Дети?.. Ваши? — Жена… ну жена, в общем, уже довольно давно, — смущённо сказал Маглор. — Словом, когда Ульмо оставил меня на берегу… *** Маглор проснулся от того, что кто-то сильно бил его по лицу. Очень сильно и очень больно. — Проснись! Проснись! Очнись! Очнись! Безмозглая тварь! Очнись ты! Скажи что-нибудь! — кричал кто-то над ним. Маглор раскрыл глаза и улыбнулся, несмотря на все грубости, которые услышал в свой адрес. Всё было как в тот самый чудесный день в его жизни: шум моря, голубое высокое небо и самое любимое в его жизни лицо над ним — доброе, милое, смешное, но почему же такое заплаканное? — Любимая, что-то случилось? — спросил он жену. — Лайрэриэль?.. Она ответила ещё одной оплеухой. — Дорогая, что с тобой? — Он подумал, что давно не видел жену такой расстроенной, но… но когда же он в последний раз её видел? Что-то было в этом странное. Кажется, она плакала. И с ней были какие-то дети… Но у них же нет детей? Они же только собирались их завести. Как раз вчера вечером они с Лайрэриэль говорили об этом. Или не вчера?.. — Лайрэриэль, я могу что-то сделать для тебя? Чем тебе помочь? Что происходит? — снова попробовал он. Она упала к нему на грудь, уткнулась лицом в его мокрую рубашку и заплакала ещё горше. Маглор осторожно погладил своей узкой ладонью, к которой пристали песчинки, её пушистые чёрные волосы. — Ты меня помнишь? — спросила она. — Помнишь? — Конечно, о чём ты говоришь! Твой брат Элеммакил нас познакомил. Потом мы иногда виделись, но не разговаривали подолгу. А потом мы с тобой танцевали на свадьбе Турукано. Потом нам с тобой ещё пришлось пойти танцевать на берег, там хорошо было слышно музыку — потому что Келегорм обиделся, когда ты стала его подкалывать насчёт Аредэль, а Амрод и Амрас всё время над нами смеялись… — Да, — ответила она, — я же тебя больше, чем на голову выше. — Я же помню, мы с тобой потом всю ночь гуляли и разговаривали. Потом я к тебе приезжал, ты жила одна на берегу моря в маленьком домике из двух комнат. Мы часто переписывались с тобой, а чтобы наши братья — мои и твои — слишком не лезли в наши дела, ты подписывалась «Нариэндил», «Летний друг» — и потому что мы сблизились летом, и потому что это чем-то похоже на твоё настоящее имя — Лайрэриэль, «Летняя дева в венке». Потом мы решили пожениться. Мы поженились, и я сказал об этом только отцу. Потом я приезжал к тебе зимой, и мы решили, что нам пора завести детей… потом… что же было потом?.. Нариэндил — а точнее, жена Маглора — не смогла ничего ответить. *** — Это всё Эарвен, — с ненавистью сказал Маглор. — Мы же с тобой слышали — она помешалась на том, чтобы её сын стал единственным наследником Финвэ. К несчастью, Нариэндил — наверное, я ещё долго не смогу называть жену иначе, — рассказала о нашем союзе Эарвен, в том числе и о том, что мы уже собираемся иметь детей. И тогда Эарвен уговорила Мелькора сделать так, чтобы я потерял память и совсем забыл о своей жене. Я вернулся тогда, зимой, в Форменос и уже не вспоминал о ней. Но мне всё время было очень тяжело и одиноко. Потом Нариэндил поняла, что я ухожу из Амана вместе с отцом. Она подошла ко мне в своём обычном виде, и я не узнал её. Она решила, что я предал её; Элеммакил всё время думал так же. Но она решила, что если я не хочу принять её, как жену, она хотя бы может быть со мной. Она переоделась в юношу и поступила ко мне на службу. Конечно, я не узнал в ней женщину, которую, как мне казалось, я видел лишь раз!.. — Я сразу её узнала, — сказала Луинэтти, — когда попала к вам тогда. Она ведь бывала дома у Финарфина и Эарвен. Я знала, что она жена Маглора, и что между ними вроде бы что-то произошло. Но потом Лайри подошла ко мне и попросила никому ничего не говорить о ней. Я сделала так, как она просила, хотя я и была против: мне казалось, что раз Маглор и вправду такой бессовестный, то если рассказать об этом тебе, Майтимо, ты сумеешь привести его в чувство. Но уже потом я поняла, что у него явно что-то с головой. — Ну это ты поняла, — развёл руками Маглор. — А Элеммакил, когда мы вернулись сюда, сразу отвесил мне пощёчину. Мне кажется, он до сих пор так мне и не поверил. Думает, что я предал его сестру. Наверно, понадобится очень много времени, чтобы он понял, что я люблю Нариэндил и никогда бы её не бросил по доброй воле… Она поедет за Элрондом и Элросом: Гил-Галад разрешил, чтобы они пока пожили с нами. Мы с женой их очень любим. Просто не знаю, что будем делать, когда родители их заберут… — Маглор горько вздохнул и вышел вслед за всеми. С ним остался только Фингон. Майтимо придвинулся, прижался лбом к его тёплому боку и почувствовал, что его снова уносит в сон. А потом кто-то тихо открыл дверь, подошёл, ласково погладил его по волосам и сказал тихо-тихо: «Спи, сыночек». «Нет, не может быть», — подумал Майтимо и заснул. *** После обеда Фингон предложил ему выйти и посидеть на улице. — Ты поздоровайся хоть с нами, — обратился к Фингону Карантир. — Ты всё это время с Нельо глаз не сводишь, отвечаешь только Тургону, а нас как будто бы и нет. Я-то не обижаюсь, но, может быть, хоть пару слов скажешь Турко? Или у тебя есть основания на него сердиться? — Нет, — сказал Фингон, — ничего особенного. Он подошёл к Келегорму, который сидел на скамейке под деревом в обществе Элеммакила, держа в руках свой посох (он всё ещё был нужен ему) и сказал: — Здравствуй. — Сделать свой голос хоть чуть более тёплым ему не удалось. — Здравствуй. Я так рад, что ты вернулся и с тобой теперь всё в порядке, — сказал Келегорм. Умом Фингон понимал, что сам ничем не лучше по сравнению с Келегормом, что он тоже фактически находился на службе у Моргота (хотя и отговаривался тем, что служит только Гортауру). Но ему было невыносимо обидно за Майтимо, — он знал, как сильно тот любит своих братьев, хотя и не всегда может это показать, и понимал, какую боль Келегорм ему причинил своим предательством и уходом. — Элеммакил, — Фингон протянул ему руки, они сцепились пальцами, как часто делали в детстве и потом обнялись. — Мы правда так толком и не поговорили с тобой с тех пор, как увиделись. Я всё время о тебе думал. Как ты? Как сын? — Финьо, — сказал Элеммакил, — у меня всё очень хорошо. Только я тебя прошу, прости Тьелко, пожалуйста. Он так намучился. Он ведь принёс не так уж много вреда. Может быть, если бы он остался с братьями и пытался дальше добыть Сильмариллы, было бы хуже… — Ладно, Элеммакил, — сказал Келегорм. — Я вины с себя не снимаю, так что не надо. — Финьо, пожалуйста! Ты должен знать, что это всё было совершенно зря, — выдохнул Элеммакил. — Гортаур даже не исполнил то, о чём просил его Тьелко! — Не исполнил?.. — повторил Фингон. Фингон посмотрел на него — и увидел, что Келегорм не может смотреть на него; он опустил лицо, нервно потёр лоб и покраснел. Фингон опустился на колени рядом с ним и взял за руки. Отсюда он мог видеть его глаза. — Тьелко?.. — прошептал он одними губами. — Ладно, Элеммакил, отойди, — резко сказал Келегорм. — Понимаешь, Финдекано… ну просто я не мог видеть тебя в таком виде. И всё. Ничего же больше сделать было нельзя. Мелькор мне обещал, что Гортаур убьёт тебя сейчас же, если я признаю его своим повелителем. Не думай, я Нельо даже ни словом не намекнул. Не хотел его расстраивать. — Прости… прости меня, пожалуйста! — воскликнул Фингон и бросился ему на шею. — Я ведь тебя так ненавидел всё это время. Я тебя покалечил. А ты… — Да ладно тебе!.. И кстати, это же не ты сделал, — шепнул ему на ухо Келегорм, — это Нельо. Я ему и этого тоже не сказал, чтобы его уж совсем не огорчать. — Честно говоря, я и тогда просто с ужасом представлял себе, что будет, когда Майтимо обнаружит, что ты упустил Сильмарилл, — так же тихо ответил Фингон. — Да нет, боюсь, дело не в этом, — сказал Келегорм. — Про Сильмарилл он сказал что-то вроде «судьба такая», а вот когда он понял, что пропало твоё ожерелье, тут и сорвался окончательно… Я никого из вас не виню. Знаешь, я ведь всегда за вас обоих так радовался. Как у вас всё хорошо и как вы друг друга любите. Хотел, чтобы мой брат был счастлив с тобой. В общем, Финьо, пожалуйста, люби моего брата так же, как он тебя. Ладно? — Это не так трудно, — Фингон поцеловал Келегорма в лоб. Майтимо посмотрел на них, хотел было что-то сказать, но предпочёл незаметно отойти в сторону. Он вспомнил слова Келегорма, когда, уже после того, как он ушёл к Морготу, они случайно встретились в лесу: «К жизни всё это не имеет никакого отношения». И он догадался, сам не зная, как, что Келегорм в обмен на предательство попросил Моргота не пощадить Фингона, а убить его. «Можно кого-то любить просто так… желать счастья…» — сказал ему Келегорм, когда они прощались. И потом он словно услышал у себя в голове мягкий, чуть в нос, насмешливый голосок сестры Элеммакила: «А вот по-моему, Келегорм не женился потому, что не мог решить, кого он больше любит, Аредэль или Фингона». *** Среди развалин Ангбанда Ульмо увидел маленькую фигурку. Белокурый Арминас рыдал, сидя на резной створке ворот (той самой, которую пришлось разбить Нерданэль). Ульмо подошёл к нему и похлопал по плечу. Облик Арминаса развеялся, как пыль. — Ильмарэ, ну перестань плакать, — сказал Ульмо. — Она вернётся. Я уверен в этом. Служительница Варды встала и смахнула слезу. Обломки колонн и плит вокруг неё отражали исходившее от неё золотисто-зелёное сияние. — Она больше не любит меня, — сказала Ильмарэ. — Я больше не её дорогое дитя. — Ильмарэ, а чего ты хотела? — развёл руками Ульмо. — Зачем ты вмешивалась в чужие дела? Зачем покрывала Финарфина? Зачем проболталась Маэглину про то, что Варда отправилась в Ангбанд, чтобы спасти Финголфина? А если бы Маэглин рассказал об этом Мелькору?! И зачем ты сказала Анайрэ, что Аредэль умерла? Ты-то не могла не знать, что это не так. Ты видела, что Анайрэ в отчаянии. Почему ты поступила так жестоко, Ильмарэ? — Я ненавидела Анайрэ, — ответила Ильмарэ. — Я же не могла не понимать, что происходит с Сулими… с Вардой! Анайрэ с самого начала, когда ещё пришла в Аман со своими сёстрами и братом, вызывала у меня неприязнь — тем, что была так похожа на Варду! На её истинное обличье. Мне всегда это казалось кощунством! А потом, когда я увидела, что моя госпожа, моя матушка полюбила этого эльфа!.. Никто, кроме меня, не замечал этого. Но это было так очевидно! Она избегала встреч с ним и с Феанором, она… Я так хотела, чтобы это прекратилось, чтобы те, кого я считала отцом и матерью, снова стали единым целым! А эта Анайрэ ещё и заняла её место! Я же понимала, что Финголфин взял её в жёны именно потому, что она так похожа на… — Ильмарэ, теперь я тебя уже совсем не понимаю, — перебил её Ульмо. — Ты возненавидела Анайрэ за то, что она похожа на Варду, и за то, что Финголфин на ней женился. Я бы на твоём месте думал наоборот: Финголфин вступил в брак и должен теперь забыть о твоей хозяйке, а Анайрэ спасла союз Манвэ и Варды. — Наверно! — воскликнула Ильмарэ. — Наверно, я должна была так думать! Но я всё равно её ненавидела. Мне казалось, что раз Финголфин был избран Вардой, он должен был бы оставаться ей верным всю жизнь! Я так надеялась, что когда он узнает, что его жена погибла таким образом, он тоже наложит на себя руки. Но Варда так ничего и не сказала ему!.. — Вот это, конечно, мне тоже странно, — сказал Ульмо. — Женское благородство вообще странная штука, если это вообще подходящее здесь слово. Она явилась к Финголфину в облике Кирдана, рассказала о случайной гибели Анайрэ, но она не посмела рассказать ему о том, что это было самоубийство, — чтобы он не понял, что он свободен. Это ей, видимо, показалось неблагородным! Хотя он ведь даже не знал, кто скрывается под именем Кирдана, и не подозревал, что та девушка-айну, с которой он беседовал там, в Валиноре, к нему настолько неравнодушна. — Она теперь не захочет меня видеть, даже если вернётся, — сказала Ильмарэ. — Я не знаю, дорогая, — сказал Ульмо. — Думаю, она понимает, что ты чувствовала к Анайрэ, но вряд ли она сможет простить тебе то, что ты фактически помогла Финарфину. Ты же не могла не понять, кто это. — Манвэ так любил Финарфина, — сказала Ильмарэ. — Мне он никогда не нравился, но что тут поделаешь! Финарфин открылся мне тогда и сказал, что он-де прибыл сюда, в Средиземье, чтобы быть со своими детьми, тайно помогать им и тому подобное. Мы с тобой, помнишь, тогда побывали в Нарготронде как Арминас и Гельмир, и я удивилась, что он не отправился немедленно к своему сыну и внучке. Но Финарфин всегда был таким убедительным!.. И кстати, в отличие от тебя, я не знала, что настоящего Воронвэ он убил. — И я не знал, — ответил Ульмо. — Оссэ помог ему скрыть тело, в том числе и от меня. Я понял это только намного позже. А ты теперь вернёшься в Аман? Или будешь ждать её здесь? — Мне нужно обратно в Аман, — сказала Ильмарэ. — Я очень нужна Манвэ. — Да неужели? — сказал Ульмо. — Я бы на твоём месте не надеялся. — Не надеялся на что? — недовольно сказала Ильмарэ. — На то, что Эонвэ когда-нибудь забудет Меассэ. Или Майрона, если на то пошло. Особенно после того, как он попросил Феанора сделать для него те браслеты. Ильмарэ раздражённо фыркнула и исчезла в облаке золотисто-зелёных искр. Дуилин уступил-таки просьбе своих товарищей по заключению — пойти поискать, не осталось ли в руинах Ангбанда их выживших соплеменников. Сам он думал, что, во-первых, вокруг зала и покоев Мелькора вряд ли кто-то выжил, и во-вторых, есть риск наткнуться и на раненого орка, который вряд ли поведёт себя дружелюбно. К своему небывалому удивлению, они увидели, что среди груды мелких осколков и щебня, оставшейся от приёмной залы Мелькора, лежит почти невредимой огромная чёрная колонна. А на ней сидит очень раздражённый и унылый Маэглин, беспрерывно ругаясь себе под нос и бормоча что-то вроде: «Ну вот же свинство, ну что у меня за судьба такая, ну что ты тут поделаешь, вот хоть на этот раз хотел как лучше, и на тебе пожалуйста…» Он поднял глаза на бывших соотечественников и продолжил, как будто бы уже обращаясь к ним: — И главное, прикиньте, платье ещё такое надела серое, как бы скромно, а юбка с таким разрезом, якобы чтобы мечом можно было махать. А бельё-то у неё там есть, нет? А он за ней-то как побежит… Эх… Маэглин своим обычным жестом развёл руками. Он был безоружен и посмотрел на Дуилина как бы даже с упрёком. Тот опустил уже было поднятый меч. — Ладно, — сказал Дуилин. — Пусть тебя судит король. *** — Я не могу его судить, — сказал Тургон. — Я никак не могу быть беспристрастен. К тому же я не имею юрисдикции, чтобы судить его: наш отец исчез, и верховным королём нолдор сейчас фактически снова являешься ты, — и он обернулся к Фингону. — Турукано, я не могу. Я правда не могу, — сказал Фингон. — Я никогда не выносил приговоров… Таких приговоров и по таким делам. Тургон холодно, бесстрастно смотрел на него — как будто бы он был не любимым старшим братом, а незнакомцем, которого нужно ещё изучить и понять. — К сожалению, королевского жезла я не могу тебе обеспечить, — сказал Тургон, — но думаю, ты и так справишься. И он отошёл в сторону, как будто бы его это не касалось. Фингон вцепился в сиденье своего деревянного кресла, заменявшего трон. У Маэдроса похолодело в груди: как может Тургон подвергать старшего брата такому испытанию? Зачем?! Маэдрос испытывал ужас и омерзение, когда думал о поступках Маэглина, но само понятие казни было ему отвратительно. Маэглина бросили на колени к ногам Фингона. — Государь мой, — сказал Дуилин, — я не способен на самосуд, и оставляю решение вам. Но исполнение приговора мы можем взять на себя. — Послушайте, — сказал Фингон. — Я сделаю то, о чём просит мой брат, но это будет мой последний приговор и последнее королевское слово как Верховного короля нолдор. Остальные запротестовали, но Фингон жестом остановил их. — Из того, что я сейчас скажу, вы сами поймёте, что я неспособен быть королём, — сказал Фингон. — Ломион… Понимаешь, Ломион, я готов был сам убить тебя, когда услышал, что ты натворил. Несмотря на то, что я полюбил тебя, как сына, когда ты попал в Гондолин. Тургон тогда написал мне и позвал к себе, и я три года провёл с тобой, пытаясь тебя обучить и воспитать. — Спасибо, — буркнул Маэглин. — От Гортаура я услышал о множестве способов тайного убийства, Ломион, — сказал Фингон. — Поверь, я мог бы устранить тебя во время одной из поездок на рудники или в Химринг — никто бы ничего не заподозрил. Я бы так и сделал. Но понимаешь… — Он слегка наклонился к Маэглину и продолжил: — Понимаешь, тогда, в Ангбанде, Гортаур заставил меня ухаживать за Тургоном после того, как… с ним так поступили. Я тогда пришёл к тебе в комнату. Стал убирать за тобой. У тебя было жутко грязно. Просто ужас. Я часа два потратил на то, чтобы вынести мусор, огрызки, грязные полотенца… Фингон шумно выдохнул, и Маэглин, к своему несказанному удивлению, увидел слёзы на его глазах. — Ломион, я столько раз убирался в комнате твоей матери. Она… такая же как ты, безалаберная, всё теряет, бросает вещи на пол… Так же везде валяются огрызки от яблок, ленточки, булавки, свистки, рыболовные крючки… Я тогда почувствовал, что ты, несмотря на все мерзости, которые ты натворил за последний год, всё-таки так похож на неё. И что ты в глубине души остался таким же. Бестолковым, иногда очень жестоким ребёнком — разве не жестоко со стороны твоей матери было оставить нас, чтобы странствовать одной? Ребёнком, которому нужны были оба родителя. Я люблю Тургона; я тебя всей душой ненавижу за всё, что ты сделал с ним. Но и сестру я тоже люблю; уж не знаю, стала ли бы она сейчас молить меня за твою жизнь, если бы знала, в какой ты опасности. Ты всё равно для меня родной. Я не могу лишить тебя жизни, Ломион. Я просто прошу тебя нас покинуть и уйти, чтобы никто из нас никогда больше тебя не встречал. Куда-нибудь на восток, за Гелион и Синие горы. Я приговариваю тебя к вечному изгнанию. Как видите, — он вздохнул, — я не могу быть королём, ибо не могу быть беспристрастным и оценивать поступки, а не личности. Я и мой средний брат хотели бы передать власть над Средиземьем, если она ещё есть у нас, моему сыну Артанаро и нашему младшему брату Аракано. Артанаро, — он обратился к Гил-Галаду, — я надеюсь, ты поможешь своему дяде. Фингон встал и ушёл, не глядя на Тургона и на потрясённых эльфов. — Не ожидал, что Фингон тебя пожалеет, — сказал Эолет. — Ну вот, — ответил Маэглин. — Сам не ожидал. А… а матушка как? — спросил он тихо. — Мне дядя Аракано сказал. Мне хоть посмотреть на неё можно? Эолет и Тургон переглянулись. Оба боялись одного и того же: если Аредэль увидит Маэглина, она всё-таки может его вспомнить — как и всё остальное. — Я против, — заявил Эолет, — но спроси у Эолина. Я один такое решать не могу. — Папа, она ведь не против теперь остаться с тобой, или как? Я ведь могу её с тобой оставить? А, папа? — Можешь, — кивнул Эолет. — Мы с ней хотели бы уехать куда-нибудь подальше. Ей сейчас нравится жить в лесу. Поживём отдельно, пока всё не успокоится. Может быть, тогда можно будет вернуть ей память. Но я думаю, для этого должны пройти годы, Маэглин. Прости. — Ну ладно, — сказал Маэглин, — тогда я пошёл. Дедушка сказал — мне надо найти Даэрона. Никто не понял, что он имел в виду. *** Майтимо увидел, что Фингон, опираясь на подлокотники кресла, оглядывается по сторонам, и вдруг понял — он ищет свою трость. — Возьми меня под руку, — сказал он. — Потом я тебе сделаю новую трость, хорошо? За эти дни Майтимо не раз вспомнил Финрода; вспомнил, как он сам тогда, в Амане, удивлялся, как тот может любить хромую, изувеченную Амариэ. Вспоминал, как дедушка Финвэ, объясняя ему, что такое болезни, рассказывал, как ещё в Эндорэ убил больного, хромого оленя и как, несмотря на голод, не стал его есть — было противно. И как в последние годы в глубине его души всё больше и больше зрело отчаянное желание — вернуть Фингона любым, действительно любым — увечным, изуродованным, обездвиженным, и посвятить всю жизнь заботе о нём… Гил-Галад ещё раз обнял их обоих; он приехал лишь пару часов назад, утром, и у него пока не было возможности побыть с родителями. — Матушка, — сказал Гил-Галад, — я так хочу тебя поблагодарить. За спасение Арголдо. — Да ладно, — отмахнулся Фингон. — Я сразу понял, что это ты, — настаивал Гил-Галад. — Как же это? — спросил Майтимо. — Я ведь тогда, в Гаванях, был внизу башни, — пояснил Фингон. — Было практически темно, но вверху, на башне, горели огни — в комнате Маэглина и в комнате Аракано, я как раз смотрел туда, хотел хоть мельком увидеть брата ещё раз. И тут я услышал шум наверху, а потом Финарфин вышвырнул Арголдо с балкона. Я перепугался до смерти: мне сначала показалось, что это ты, Гил-Галад. Потом я увидел, что это твой друг. Он уцепился за какую-то трещину в стене, но я видел, что он сейчас упадёт. Башня выше второго этажа была деревянная; каменная кладка начиналась где-то на фут ниже того места, где он повис. Мне не пришло в голову ничего лучше, как выстрелить из лука ему в ноги — чтобы удержать на стене. Стрелять выше, в руку или плечо, я побоялся — ведь уже была ночь. Днём я мог бы: ему было бы очень больно, но у него был бы шанс выжить. Одна стрела попала выше, другая всё-таки прибила к стене его сапог… Я хотел побежать во дворец и позвать на помощь, даже рискуя выдать себя, но тут появились вы с Гельмиром. — Да, — сказал Гил-Галад, — он немного поцарапался и вывихнул ногу, но зато не разбился. И по тому выстрелу я понял, что это ты. Я не знал, как ты теперь выглядишь — хотя и знал, что ты жив. Майтимо отвёл глаза. Он понимал, что всё не могло быть иначе, но в глубине души у него всё-таки таилась печаль. Он готов был проклясть и Фингона, и Гил-Галада за то, что никто не сказал ему, что Фингон жив — и не знал, что было бы для него самого больнее и горестнее: думать, что Фингон погиб, или знать, что он жив и навеки остался в полудобровольном, как он сам теперь понимал, плену. — Да, вы с Гортауром действительно всех обманули, — сказал Майтимо, чтобы скрыть волнение. — Он выдавал тебя за Гватрена и за Квеннара… — Так я и есть Квеннар, — сказал Фингон. — Квеннар Исчислитель — это я. Это мой псевдоним. — Как это?! — Майтимо помотал головой. — Не верю! Не может быть! — Да, Майтимо, это я, — Фингон улыбнулся и развёл руками. — Я очень любил говорить о былом с Перворожденными эльфами и с Валар. А у нас в семье никто не интересовался историей Арды, кроме Феанора. Мне всегда было за себя как-то неудобно, и поэтому я выбрал себе псевдоним — «Квеннар», «Рассказчик». — Подожди, так это тебя имел в виду Финарфин? — воскликнул Майтимо. — Он сказал — «догадайся, с кем Феанор обменивался записочками…» — Боюсь, что да, — смущённо улыбнулся Фингон. — Сначала я боялся Феанора, но когда он понял, что я действительно разбираюсь в том, о чём пытаюсь писать, мы стали общаться на равных. А Гортаур был прав, Финарфин всегда во всём видел какую-то пошлость. Мы с Феанором стали друзьями, несмотря на разницу в возрасте и на его тяжёлый характер. У самого Феанора никогда не было терпения написать пространное сочинение, зато он помог мне привести в порядок мои заметки. Боюсь, что чтение их отчасти пробудило в нём воспоминания о прошлой жизни — хотя, конечно, рано или поздно это всё равно случилось бы. Никто не знал о том, что «Анналы Амана» и некоторые другие исторические труды написаны мной — только отец и Тургон, из твоих братьев — Карантир и ещё пара знакомых, в том числе Пенлод. Ну, и Маэглин, конечно, всегда это знал, поскольку я обучал его довольно долго и не мог от него скрыть ни своих знаний, ни того, что некоторые из книг, по которым он учился, написаны мной… Этим вечером они снова остались одни. Это никого не смущало; не смущало теперь уже и их самих, хотя за окном они слышали чьи-то голоса, смех, пение. Их обоих только радовало, что это голоса тех, кого они любят. Все эти дни Майтимо обращался с ним бережно, как со стеклянным. Он кормил его, переодевал, даже мыл; как ни уверял его Фингон, что уже давно в состоянии сам заботиться о себе, ему, в конце концов, пришлось сдаться. Но всё-таки он должен был признаться перед самим собой, что эта физическая забота, это тепло, эти лёгкие, ласковые прикосновения успокаивали его. Больше не повторялось страшных, тяжёлых сцен, какие были у них в первые два-три дня, когда Фингон к несказанному ужасу Майтимо попытался тайно покинуть всех и уйти. Майтимо пока не зажёг света; он был рядом, встал на колени у постели и спросил: — Я хотел у тебя узнать… просто хотел знать, не — не случилось ли с тобой там чего-то плохого… Фингон понял, что он имеет в виду и ответил — резче, чем хотел: — Нет, меня никто не насиловал, если ты это имеешь в виду. Можешь не ревновать. Я же знаю, какой ты ревнивый. — Я не ревнивый больше, — ответил Майтимо. — Больше нет. — Ты, наверно, хочешь знать, был ли у меня за это время ещё кто-нибудь, да? — Нет, не хочу, — сказал Майтимо. — Про то я спросил просто потому, что если… если так, я просто… просто пожалел бы. Вот и всё. Просто хотел пожалеть. — А если бы кто-то был? — спросил Фингон. — Если бы ты полюбил другого, мне бы… я бы… Я бы своими руками расстелил для вас ложе любви и усыпал бы его цветами. Фингон хотел было рассмеяться, но звук застрял у него в горле. Он понял, что Майтимо говорит серьёзно. — Понимаешь, я просто хотел бы всегда видеть тебя живым и счастливым, больше ничего. Ты можешь на меня рассчитывать. Я всё, что угодно для тебя сделаю. Ты же знаешь, теперь я свободен, поэтому можешь мне верить. Просто позволь мне сопровождать тебя. Везде быть с тобой, чтобы помогать тебе. Служить тебе. Прошу. В ответ Фингон просто обнял его. Через какое-то время он смог прошептать: — Нет, нет, не думай, никого кроме тебя у меня нет и за всю мою жизнь не было. Просто я… — Просто ты иногда любишь меня помучить, я знаю, — Майтимо коротко и счастливо рассмеялся. — Не надо так говорить! — воскликнул Фингон. — Ты можешь со мной делать всё, что угодно, ты же знаешь, — ответил Майтимо. — Тогда пока просто помоги мне согреться, — вздохнул Фингон. — Всё время мёрзну, ничего не могу с этим поделать. Майтимо лёг рядом, обнял его, укрыл; Фингон вздрогнул, когда всё его тело охватило сладкое, почти невыносимое тепло, прижался к любимому и уснул. *** Шли недели; Карантир и её супруг Гватрен решили отправиться к тому месту на северном побережье Эндорэ, где родился и вырос Гватрен, и Нерданэль — к большому огорчению остальных детей — решила, что будет жить с дочерью. Тургон вместе с бывшими пленниками из Гондолина отправился в дальнюю поездку к руинам города — чтобы решить, можно ли снова поселиться там (и хотят ли они этого) или можно обосноваться где-то рядом. Маэдросу, откровенно говоря, показалось, что Фингон вздохнул с облегчением: в его отношениях с братом всё равно продолжала ощущаться некоторая неловкость. Маглор и его жена так трогательно заботились об Элронде и Элросе, что Майтимо уже стал волноваться: когда же они соберутся завести собственных детей, как они того хотели, и что же с ними будет, когда вернутся Эарендил и Эльвинг? Майтимо, конечно, хотелось, чтобы Фингон поправился, но и сам Фингон, и Натрон, который был более-менее в курсе того, что с ним произошло, говорили, что на это понадобятся годы. Он готов был ждать сколько угодно — и ему не нужно было ждать, ибо Фингон был с ним, и он ничего больше не желал. Они были бы полностью счастливы, если бы не воспоминания и мысли о Финголфине. *** — Я правда могу отпустить тебя одного? — тревожно спросил Майтимо. — Куда ты пойдёшь? — Хотел пойти к реке, там, на востоке. Найнет говорит, там высокий берег и красивый вид. — Не забудь трость, пожалуйста! Не подходи к берегу, прошу тебя. Может быть, я провожу тебя хотя бы до большого дуба? А, Финьо? — умоляюще спросил он. Фингон рассмеялся и провёл рукой по его рыжим волосам. — Хорошо, как хочешь! Но не дальше! На берегу реки Фингон и увидел их. Там сидела черноволосая девушка с алой лентой в короткой толстой косе, а рядом с ней спал юноша-квенди с длинными волнистыми чёрными волосами. Он не узнал его сначала: Фингон почти не помнил отца таким юным. Однажды отец, смеясь, взял его на руки: наверное, тогда он сам был совсем маленьким, года два-три: тогда у него было такое лицо, нежное, смеющееся. Она положила руку ему на лоб и посмотрела на Фингона. Это было так странно — это одновременно была его мать и не она. «Это как если бы у матери была старшая сестра, только весёлая», подумал он. — Отец, — прошептал Фингон. — Он спит, — сказала Варда. — Он очень устал, Фингон. Твой отец слишком многое пережил. Он придёт в себя. Прости меня, пожалуйста! — воскликнула она. — Это ведь ты была в облике Кирдана, правда?.. Кирдан… он вообще когда-то существовал? — Новэ? Да, — ответила Варда, — Новэ, или Кирдан Корабел действительно был королём фалатрим, но он утонул много лет назад. Они отправились в дальнее плавание на север, к далёким льдам. Их корабль начал вмерзать в лёд, и Кирдан хотел спуститься вниз, чтобы попытаться его вырубить. Он поскользнулся и упал за борт — ударился головой об лёд и погиб мгновенно. Его тело ушло на дно. Я как раз случайно наблюдала за ними, и мне стало так жаль его спутников! Они метались по кораблю и не могли понять, куда он делся. Я решила принять его облик, чтобы они хотя бы смогли добраться до дому и не погибли тут, в ледяной глуши. Я добралась с ними до Средиземья, и я очень к ним всем привязалась. Мне не хотелось с ними расставаться. Вот так я и превратилась в Кирдана Корабела. Расстояние между Валинором и Средиземьем для меня ничего не значило; Кирдан и раньше любил путешествовать один, и пешком, и на своем корабле, так что мои отлучки никого не удивляли. Потом, правда, я решила носить бороду, как у Младших Детей Илуватара, — поскольку даже в этом облике кое-кто мог меня узнать, особенно Перворожденные эльфы, такие, как Эол или Татиэ. Эол рассказал обо мне твоему брату Тургону, так что с некоторых пор он тоже это знал… Фингон не мог оторвать глаз от невероятно юного лица безмятежно спавшего Финголфина. — Ты правда так любишь моего отца? — сказал Фингон. — Майтимо рассказал мне о том, как вы познакомились… То есть я понял, что это ты приходила к нему в дом Финвэ. Ты тогда в первый раз увидела его?.. — Понимаешь, Фингон, — ответила она тихо, — мы, Валар и те майар, что обитали в Амане — все тогда вели себя, как дети. Нам было просто очень интересно то, что происходит у вас в семье. Я не поняла, что случилось с Мириэль, но всё это было очень странно. Любопытно. Я обсуждала это с Румилем и с другими старшими эльфами, в том числе с Имином и Иминэ, первыми ваниар, которые до сих пор живут в Амане. Румиль считал, что твой отец — Финарфин тогда ещё не родился — должен быть… ну я не знаю, как сказать, чтобы это не прозвучало обидно — что он должен быть неполноценным. Что у Финвэ не хватит сил, чтобы зачать дитя от ещё одной женщины. Мы думали, что с ним делать. Манвэ вообще задавался вопросом, следует ли считать его разумным существом. — Не может быть, — растерянный Фингон присел рядом с ними. — Ведь отец такой… я не знаю, он такой сильный, красивый; он ведь на самом деле умный, просто очень скромный и не хочет хвалиться, и часто молчит, когда мог бы что-то сказать. Он… — Я знаю, Фингон, — ответила она. — Теперь я знаю. Мы боялись, что он будет завидовать брату, что попытается ему повредить. Боялись, что Феанор погибнет… как это случилось и с нашим братом Макаром. — Значит, Карнистир был прав, — сказал Фингон. — Вы подозревали моего отца в злых намерениях потому, что для вас это было уже знакомо. — Я решила поговорить с ним. Притвориться одной из нолдор. Узнать, что он чувствует на самом деле по отношению к брату. Твой отец, конечно, быстро догадался, что я не квенди, но решил, что я — одна из майар Аулэ, друзей Феанора. Я пришла к нему, и… Понимаешь, Фингон, он оказался самым добрым, самым чистым существом из всех, кого я знала. И эльфов, и айнур. Мне хотелось говорить с ним всё больше и больше. Я с трудом ушла в тот вечер, когда его позвали в дом. Я пришла на следующий день и проговорила с ним до вечера. Он рассказал мне о себе всё. Рассказывал, как он обижен на Финвэ за то, что тот не говорил ему, что у него есть брат. Я поняла, что он чувствует, что к нему относятся, как к какому-то… недоделанному, и очень страдает от этого. И потом я осознала, что мне не следует больше его видеть. Я поняла, что люблю его, Финьо. Я впервые поняла, что это такое. Манвэ был мне другом, у нас всё было общее, мысли, чувства, всё, но я полюбила Ноло. И я продолжала любить его всё это время. — Мне трудно будет к этому привыкнуть, — сказал Фингон. Он встал — встал с трудом, у него не было с собой трости: Фингон всё-таки ухитрился тайком оставить её там, на тропе, за дубом — хотел попробовать походить без неё. Она, заботливо положив голову Финголфина на свой платок, тоже встала. — Прости меня, Финдекано, — снова сказала она. — Мне нечем искупить свою вину перед тобой и твоими братьями и сестрой. Разве что… Ты знаешь, Майрон попросил твоего отца, чтобы через полгода он снял с твоей ноги штифты, и сказал, что решётку на голове можно убрать уже сейчас. Но думаю, можно обойтись без этого. Она обняла его. Он хотел было воскликнуть — «нет, не надо!» — но не успел. Послышался страшный, чудовищный звон, звон, который разнёсся по всему Средиземью, а может быть, был слышен и в Амане. От боли Фингон на мгновение перестал существовать; он умер бы, если бы это длилось больше, чем доля мгновения, но это действительно было лишь мгновение. Он почувствовал в это мгновение, как треснули кости её рук, почувствовал щекой, как на мгновение исказилось лицо. Варда отпустила его и осторожно сняла с его головы серебряную решётку-шапочку, потом нагнулась и сняла штифты, удерживавшие его ногу. Было почти не больно. Фингон ощупал себя, провёл рукой по волосам, которые — хотя и по-прежнему короткие — сейчас показались ему уже снова тугими и густыми. И тут вдруг он покраснел, взглянул на неё и сбивчиво спросил: — Когда родился мой сын, Майрон изменил моё тело… потом я стал прежним, до того, как меня искалечили, а сейчас — сейчас я, кажется, такой, каким меня сделал Майрон. Когда у меня родился сын. Я не то чтобы… — Он смутился и замолчал и с удивлением увидел, что она тоже смущена. — Awākyar-ā, Spindekāno (извини, Финдекано), — выговорила она. От растерянности она перешла на праэльфийский язык, который, конечно, был ему понятен. — Просто мне так было удобнее… Он ничего не сказал, но подумал: «Почему же так удобнее? Что она хочет сказать? Я сама такая? Или: мы все такие?» — но вслух этого, конечно, не произнёс. — Ну ладно, беги домой, дитя, — сказала она, — отец навестит тебя, когда проснётся и придёт в себя. И он действительно побежал, он бежал изо всех сил, пока не добежал до дома, не увидел недоумевающего и испуганного Майтимо, который только что нашёл оставленную им трость и собирался бежать за ним, не подхватил его, такого высокого, большого и тяжёлого, и не поднял в воздух, и не закружил. А Майтимо не отрывал взгляда от его лица, которое снова стало совсем прежним, совсем родным и милым. — Ах, Майтимо! — воскликнул он. — Ах, Майтимо! И ничего больше сказать так и не смог. ------------------------- Awākyar-ā, на мой взгляд, должно быть праформой квенийской основы avatyar- «прощать». Впереди ещё одна маленькая глава своего рода романтической комедии и эпилог со странноватым флаффом;)