J.R.R. Tolkien
Его (Манвэ), как и Мелькора, практически никогда не видно и не слышно вне или вдали от его собственных залов и постоянного места жительства. Почему бы это? Да без особых причин.Дж.Р.Р. Толкин
Элеммакилу показалось, что за последние два дня, с того момента, когда Келегорм понял, что братья простили его, приняли и не держат на него зла, ему стало настолько лучше, что раньше на это потребовалось бы несколько недель или даже месяцев. Сейчас они обедали. Келегорм влюблённо смотрел на старшего брата и даже на какое-то мгновение перестал есть. — Послушай, — обратился он к Маэдросу, — давай поедем на охоту завтра! Или сходим. Я хожу пока не очень быстро, но тут есть хорошие места… — Как, — вскинулся Элеммакил, — ты опять будешь убивать бедных зверюшек, Тьелко? — А что, нельзя? — недоуменно воззрился на него Келегорм. — Ты что, сам никогда не охотился? — Да, но… — Элеммакил замялся. — Ну ты ведь мясо ешь? — спросил, смеясь, Келегорм, и вдруг осознал: нет, Элеммакил не ест мяса! Там, в Ангбанде, Элеммакил готовил блюда из яиц, но мяса на их столе никогда не было. Келегорм относил это за счёт того, что мяса там просто нельзя было достать, но и потом, когда они жили в доме Аредэль, а потом — у Найнет и Элринг, Элеммакил не готовил мясные блюда, отказывался разделывать туши животных, которые ему приносили, отговариваясь неумением, и под разными предлогами никогда не клал куски мяса на свою тарелку. Келегорм потряс головой: нет, это уже как-то совсем странно! — Элеммакил, но почему? — Понимаешь, Тьелко, мне столько лет пришлось стоять на страже врат Гондолина. Пришлось лишать жизни детей Илуватара — и Старших, и Младших. Убить нескольких невинных людей и охотников-синдар, чтобы сохранить нашу тайну. Я истерзался, месяцами не мог ни спать, ни есть. Только и думал о том, что их, может быть, ждали дома дети или отец с матерью. Но отказаться у меня не получилось: Тургон сказал, что только мне, своему двоюродному брату, может доверить эту обязанность. Я потом решил, что могу сделать с этим только одно — перестать убивать тех, кого я могу не убивать: животных. Мне стало чуть легче. Я потом поделился этим с Фингоном, он меня поддержал, и он думает так же. — Да, — ответил Фингон, — с некоторых пор я тоже перестал убивать животных. Майтимо в удивлении развёл руками. Да, он замечал, что Фингон отдельно готовит для себя овощи (и очень вкусные), да, он обижался, когда Фингон отказывался ехать с ним на охоту, отговариваясь занятостью и усталостью, но… как же он мог совсем этого не понимать?! — Прости, Майтимо, — Фингон улыбнулся ему, извиняясь, — я, наверное, буду в этом вопросе согласен с Элеммакилом. Заставлять тебя самого бросать любимое развлечение я не буду, но, надеюсь, моё собственное решение тебя не слишком огорчит. — Ты знаешь, Финьо, — сказал Маэдрос, поцеловав ему руку, — я думаю, что это не очень большая плата за то, чтобы всё время быть с тобой. — Да, я тоже так думаю, — храбро поддержал его Келегорм и посмотрел на Элеммакила. — Раз тебе так неприятно, не буду больше убивать зверюшек. — Ладно тебе, Тьелко, ты не выдержишь, — Элеммакил шутливо хлопнул его по плечу. Келегорм вспомнил жуткие голоса и предсказания птиц в зимнем лесу: «Келегорму Светлому больше никогда не придётся ездить на охоту!.. Ты видел эльфа в жёлтом кафтане с красным поясом?..» — говорили они о Гватрене — о Фингоне. — «Если он ещё раз встретится с рыжеволосым, тот тоже больше никогда не сможет ездить на охоту!». Ну кто бы мог подумать, что предсказание сбудется так буквально — и окажется таким безобидным!.. *** Тургон вернулся к ним совсем прежним — собранным, сдержанным и деловым. Фингон был рад, что у брата всё хорошо, рад, что они теперь снова разговаривают друг с другом: но всё-таки в глубине души Фингон его побаивался. Он думал, что за то время, пока он общался с ним как Гватрен, у Тургона в душе наверняка накопились какие-то обиды, что несмотря на счастье от того, что он, Фингон, всё-таки выжил, у Тургона есть за что его осудить. И на второй день после его приезда, за ужином опасения всё-таки оправдались. — Мне нужно с тобой очень серьёзно поговорить, — сказал Тургон старшему брату. — Без свидетелей. — Да, конечно, а где? — спросил Фингон. — Там за берёзами есть старая баня, там нам никто не помешает, — ответил Тургон. — Сразу после ужина пойдём и поговорим. Майтимо с тревогой смотрел на них. Уже спускалась ночь, к невысокому крыльцу подкрадывался белый туман. Вид у Фингона был такой виноватый и обречённый, что Майтимо хотелось подбежать к нему, схватить и утащить в дом. Но он покорно последовал за Тургоном. Майтимо трудно было даже представить, насколько виноватым Фингон должен себя чувствовать перед братом, поэтому он не пытался отговаривать его от этой беседы, но… — Если честно, я боюсь за него, — прошептал Майтимо. — Да, — сказал стоявший рядом Пенлод, — Туринкэ, — он смутился за то ласковое имя, которым он называл Тургона, — то есть Турьо… Он иногда такой серьёзный… — Я с ума буду сходить, — сказал Майтимо, когда они скрылись за деревьями. — Ну пойди послушай, — шепнул ему Пенлод. — Нет, ну что ты, это некрасиво! — воскликнул Майтимо. — Вообще-то мне тоже не по себе, — признался Пенлод. — А тебя они не будут так бранить, как меня, если увидят. Тургон тебя любит. Майтимо незаметно прокрался вдоль дома, пробежал вдоль лужайки и пролез между двумя парами сросшихся берёз. Перед ним была чёрная, старая постройка, которая была сравнительно новой, когда Тургон и Пенлод только перебрались сюда. У него колотилось сердце не только от страха за Фингона — он боялся услышать из уст Фингона что-то плохое о себе. Все эти дни он отчаянно старался вести себя с ним как можно лучше, каждый час, каждую минуту — но вдруг этого всё-таки окажется недостаточно?.. Он подошёл к слабо освещённому окну, прислушался — и услышал возмущённый голос Фингона. -…Не могу поверить, — как это может быть приятно! О чём ты?.. — Но Финьо, неужели вы таким ни разу не занимались? Мне кажется, вы с ним так давно вместе… — недоуменно сказал Тургон. — Сарафинвэ!!! — воскликнул Фингон. Майтимо знал его так хорошо, что услышал, как он мучительно, до слёз краснеет. — Прекрати! Ну как тебе не стыдно! Как и у детей Феанора, у детей Финголфина тоже были отцовские имена, включавшие имя деда. Но если Феанор заставлял детей всё время употреблять эти имена, называть ими друг друга и подписываться «Нельяфинвэ», «Канафинвэ» и так далее, то Финголфину это всё не слишком нравилось. У них дома эти имена можно было услышать только тогда, когда дети вели себя очень плохо. Майтимо лишь дважды слышал отцовское имя Тургона — Сарафинвэ, а как Финголфин назвал Фингона, он так никогда и не узнал: Фингон никогда никого не огорчал так сильно, чтобы его называли каким бы то ни было «Финвэ». — Я понимаю, — Тургон горько вздохнул, — ты на меня так обижен… Не хочешь со мной говорить о супружеских делах. — Ну ладно, — ответил Фингон, — давно, один раз, у нас было что-то похожее, но мне совсем не понравилось, и больше такого не было. Тургон стал что-то шептать ему на ухо совсем тихо, Фингон так же тихо ответил ему, и Тургон воскликнул: — Ах, да ладно, но ведь это совсем не то! Я же вообще говорю о другом: он хоть умеет доставить тебе удовольствие как женщине? Майтимо застыл на месте: он чувствовал одновременно и стыд, и возбуждение. — Ты что, Турьо, мы ведь только два раза были вместе таким образом, — сказал Фингон, — перед тем, как родился Артанаро. Я ничего такого и не почувствовал. Да и откуда бы нам уметь что-нибудь подобное?.. Может быть, если бы Майтимо знал, что со мной… что я теперь не такой, как другие мужчины, он бы вспомнил что-нибудь, что ему отец советовал… — Серьёзно?! Два раза? Так вы ничего не знаете?! Не ожидал, — сказал повеселевший Тургон, — так я тебе сейчас всё расскажу… — Тебе-то кто рассказал, Турьо? — Найнет, ну и Элринг немного рассказывала, — сказал Тургон, — и все у нас очень хорошо. — Как хорошо? — недоверчиво поинтересовался Фингон. — Так хорошо, — сказал Тургон не без самодовольства, — что я стал кричать, и прибежали мои хозяйки. Хорошо что ребенок был ещё маленький. — Больно?! — Фингон ужаснулся. — Совсем наоборот, — Тургон подобрался к нему, обнял и снова что-то зашептал. — Ох, нет, Турьо, я же не могу попросить о таком Майтимо! — воскликнул старший брат. — Но ведь он же так любит тебя… — Я не посмею его попросить! И вообще всё это какой-то неприличный разговор! Я… — Ну прости, Финьо, — умоляюще сказал Тургон, — я же от души. Хотел, как тебе лучше. И с кем мне ещё об этом всём поговорить, как ты думаешь? Мы ведь с тобой в известной мере в одинаковом положении. Я думал, ты меня поймёшь. — И ты прости, — Фингон поцеловал его в лоб. — В общем, я не против, но мне пока просто почти нечего рассказывать! — Ну тогда я тебе всё расскажу, — сказал Тургон. — С самого первого раза. Смущённый Майтимо наконец, нашёл в себе силы уйти. Не дойдя до дома, он сорвал и приложил к своим щекам два больших, мокрых от росы кленовых листа — у него всё лицо горело. Отдышавшись, он поднялся на крыльцо. Хорошо, что было уже так темно, что Пенлод почти его не видел. — И о чём они там говорят? — шёпотом спросил, не выдержав, Пенлод. — Это просто очень личное, — сказал Майтимо. — Тургон совсем не собирался его ругать. Просто хотел, как бы сказать… поделиться. — Ясно, — вздохнул Пенлод, и вдруг сказал: — Ну вообще-то я тоже готов поделиться, если хочешь. — Может быть, — Майтимо провёл рукой по лбу, стирая испарину. — Обязательно. Да. Когда всё немного утрясётся. *** Нерданэль и Карантир застыли в восторге перед открывшимся им величественным зрелищем — серое, тёмное небо; тяжёлые, тускло серебрившиеся, как жидкий лёд, волны северного моря, огромные коричнево-жёлтые скалы, низкий кустарник и кривые деревья. Над волнами носились птицы; где-то неподалёку от берега на мгновение высунулась круглая мордочка тюленя. Гватрен отошёл чуть поодаль от них, присел на камень. Он ощупал шершавую поверхность; ему подумалось, что здесь он, наверное, бывал в детстве, и если потрогать камень с другой стороны, то можно почувствовать выцарапанные когда-то рунами его погибшей сестрой и её женихом имена их обоих. Но он не хотел этого делать. Он вдохнул знакомый запах моря, застыл на мгновение; ему захотелось теперь обнять жену, стоя у берега, ощущая носками сапог край прибоя. Но вдруг его пальцев коснулось что-то тёплое и пушистое. «Неужели собака?» — удивился Гватрен. Потом их сжала чья-то невероятно холодная и нервная рука. — Посмотри на меня, Гватрен, — сказали ему. Он ощутил боль в глазах — жуткую, невыносимую, едва ли не более страшную, чем когда их выдрали из глазниц. И потом Гватрен наконец, увидел свет — как тогда, когда он выбежал из пещеры вслед за Карантир: сначала мутный, потом сияние дневного неба, хотя и серого и тёмного, резануло ему по глазам. Его взгляд тут же нашёл Карантир, её темные волосы, красный кафтан, и рядом — рыжие косы её матери; потом он посмотрел вперёд, и увидел огромные, переливающиеся, как ртуть, глаза Оссэ, повелителя морей; из углов их лились струйки чёрно-зелёной крови. — Ладно, Оссэ, — послышался из воды тихий голос Ульмо, — теперь я простил тебя, вернул тебе твой облик, и ты можешь вернуться в море. Но только пожалуйста, если ты поссоришься с ещё каким-нибудь обольстительным эльфом — и я надеюсь, что на сей раз это будет кто-то поприличнее, чем Финарфин, — не срывай больше зло на ни в чём не повинных жителях побережья. Они ведь боятся тебя и хотят тебе верить. Веди себя хорошо. Оссэ нахмурился, кивнул; потом еле слышно сказал Гватрену — «прости», — и рассыпался клочками тумана. *** — Ну, как спала? — спросил Эарендил свою супругу. — Я не спала. Смотрела на землю, — ответила Эльвинг. Эарендил огляделся, обошёл корабль, посмотрел за борт, улыбнулся жене и углубился в ворох старых географических карт, которые он нашёл во дворце Кирдана на острове Балар. Все эти дни Эльвинг ждала расспросов, но супруг, к её большому облегчению, так и не заметил изменений, произошедших с камнем. «Ладно, — подумала Эльвинг, — может быть, мы всё-таки попадём в Аман и тогда нам расскажут, что случилось?..» К огромному своему удивлению, Эарендил и Эльвинг шли рука об руку по совершенно пустым улицам Тириона. Эарендил достал из сумки план города, который когда-то начертил для него Тургон. — Мы уже на главной площади, — пояснил он. — Вот башня Миндон Эльдалиэва… вот дерево Галатилион… О, Эльвинг, этот бело-золотой дом, наверное, дворец моего прапрадеда!.. — Нет, — вздохнул кто-то, — это дом Ингвэ. Дворец Финвэ — вот, пониже, из красных и белых кирпичей. Они увидели, что на скамье у дерева сидит эльф-нолдо: очень серьёзный, высокий, с длинными, почти до земли каштановыми волнистыми волосами. В руках он держал покрытую воском деревянную табличку для письма и костяной стилус. — Неужели вы действительно один из потомков Финвэ? — сказал незнакомец. — Да, — ответил Эарендил, — я сын Итариллэ, дочери Турукано, а вы?.. — Ясно. Я Румиль, — пояснил тот. — Вы, видимо, уже слышали про то, что тут происходит? К сожалению, ваша матушка сейчас отбыла навестить свою бабушку Индис и не может ни на что повлиять. Лично я отказываюсь принимать участие в этом фарсе. Это, конечно, не моё дело, но я надеюсь, что Вы, как лицо заинтересованное, можете поговорить об этом с Владыкой Манвэ… — Что же случилось, уважаемый Румиль? — спросила Эльвинг. Румиль весь перекосился: как она поняла — из-за её ужасного синдаринского акцента. — Коронация, — сказал Румиль, поджав губы. Он записал что-то ещё на табличке. — Чья? Финарфина? Но ведь он уже давным-давно считается… — удивился Эарендил. — Амариэ, — с ненавистью выдавил Румиль. — Ага, местные нолдор решили, что с них хватит потомков Финвэ, — злорадно сказал кто-то у них над головами. Из золотистой листвы дерева свесилась белокурая коса, и на землю спрыгнул — ну, или даже почти сошёл — очень высокий юный эльф. — Дедушка! Дедушка Тингол! — всплеснула руками Эльвинг. — О Всеотец, я действительно в Валиноре! Тингол крепко обнял Эльвинг, а потом помог спуститься Мелиан. — Мой бывший друг Финарфин, — вздохнул Тингол, — бежал в Средиземье, чтобы избежать наказания за убийство и вряд ли вернётся. А его жена окончательно помешалась, и после всего, что она тут творила, нам с трудом удалось увезти её отсюда и доставить в сады Лориэна. — Правда, я очень сомневаюсь, что Эстэ сможет даровать ей покой, — вставила Мелиан не без иронии. — Насколько я знаю, она с некоторых пор и сама не очень-то спокойно спит. — В общем, нолдор согласны признать Финрода консортом Амариэ, когда он вернётся, но не более того, — пояснил Тингол. Эарендил подумал, что Валар, наверное, как и Румиль, не в восторге от происходящего, и только собирался спросить об этом Тингола, как перед ними предстала очень странная картина. Почерневшая деревянная дверь дворца Финвэ распахнулась, и на пороге они увидели юную девушку в сером платье и чёрном плаще. В руках у неё был огромный, окованный серебром сундук. Эарендил видел такие в доме деда: с ними было удобно путешествовать (с таким сундуком его мать и отец покинули Гондолин), а добравшись до дома, несколько сундуков можно было поставить друг на друга — получалось что-то вроде комода. Девушка спустилась по ступенькам, размахивая сундуком, как будто бы это был мешочек с парой яблок. За ней из дома выбежал юноша — хрупкий, очень красивый, с огромной белоснежной косой. — Дорогая, пожалуйста, давай поговорим! Так нельзя! Ты поступаешь неблагоразумно. Тебе следовало намного раньше сообщить мне о своих намерениях. Я мог бы… — Говорил он на старомодном квенья, в котором проглядывал какой-то странный акцент. Девушка отмахнулась и пошла по площади, размахивая сундуком. — Что подумают эльфы? — воскликнул юноша. — Спроси у них, — пожала плечами девушка. — Может, наконец, поймёшь, что они о тебе думают. — Но ты же не можешь просто так взять и всё оборвать! Мне будет очень одиноко, правда! Не делай этого! Ты всегда была моим лучшим другом! Столько веков! И вдруг у тебя появились секреты, ты вдруг стала отлучаться — и всё ради… ради… — Не хочу больше слушать, извини, мне пора, — сказала девушка. — Ты не можешь так уйти! В руках у юноши вдруг из ниоткуда появился белоснежный жезл, увенчанный огромным сапфиром; Эарендил подумал, что не только дерево в Гондолине было похоже на дерево здесь, но и белый Посох Судьбы Тургона был почти таким же. — Я не хочу! — сказал юноша. Девушка выпустила сундук и он повис в воздухе там, где она отняла руку. Она подошла к юноше и вдруг бросила ему несколько фраз на незнакомом языке; у Эарендила и Эльвинг зашумело в ушах. — Что?! Что?! — ответил он. — Что слышал, — ответила она и исчезла вместе с сундуком. Юноша обернулся и несколько растерянно поглядел на Эарендила и Эльвинг, которые стали свидетелями этой не слишком приятной для него сцены. Мелиан у них за спиной давилась смехом. — Я рад вас приветствовать в Амане, — сказал он. — Любезный Эарендил, слава о твоих путешествиях дошла до вершин Таникветиля и достигла моих ушей. Говорят, что ты убил саму Унголианту, а это великий подвиг… — Дальше ушей, видимо, ничего у него не идёт, — шепнула Мелиан на ушко Эльвинг, давясь от смеха. — Манвэ Сулимо, ты не зря предупреждал меня о том, что айнур в браке не следует доверять, — серьёзно сказал Тингол. — Теперь, когда от тебя ушла жена, я в этом убедился. — Как же так?! — сказала Эльвинг. — Как она могла… она даже забрала свои вещи… Как жестоко! — У нас нет вещей! — воскликнул Манвэ вдруг срывающимся голосом подростка. — Нет у нас никаких вещей. У меня только это, — он раздражённо махнул своим жезлом. — Это вообще не её вещи! — Он повернулся и хотел было уйти, но, видимо, сдержаться всё-таки не смог и выпалил: — Это вещи короля Финголфина! Ему, дескать, не хватает лютни, коробки с шахматами и каких-то тарелок! Эарендил и Эльвинг недоуменно переглянулись, глядя ему вслед. К кому же им теперь идти? — А что она ему сказала? — спросила Эльвинг. — Бабушка Мелиан, вы знаете? — Не вздумай им ничего рассказывать! — вскричал Румиль. — Их вообще не должно было здесь быть. Об этом не следует упоминать. Никогда! Но конечно, потом, когда Амариэ пригласила их поужинать, Мелиан отозвала Эльвинг в сторону и всё рассказала. Эльвинг, конечно, обещала никому ничего не говорить, но рассказала всё Фингону (когда приехала поблагодарить его за то, что тот спас её от Келегорма). Фингон тоже обещал никому ничего не говорить, но не мог не рассказать об этом Тургону. А Тургон опять поселился в Гондолине, который теперь был открыт для всех, и к нему часто приходили те, кто побывал в плену, пережил насилие, увечье и боль, потерю близких; те, кому было трудно вновь сойтись со вновь обретёнными родичами. Он находил для всех время, беседовал со всеми наедине и ему удавалось всех утешить и ободрить. И он часто вспоминал эту историю и повторял слова бывшей супруги Манвэ — разумеется, шёпотом и взяв с собеседника обещание никому ничего не говорить: «Тебе говорят, что твой брат убил Деревья, которые давали свет в твоих владениях, убил одного из трёх подвластных тебе королей, украл его драгоценности из дома этого короля и убежал с ними. И почему-то после этого клятву отомстить дал не ты, а Феанор и Финголфин, преследовал твоего брата не ты, а Феанор и Финголфин, и вызвал твоего брата на поединок тоже не ты, а Финголфин. Так почему же с твоей женой должен спать ты, а не Финголфин?» В этом месте Тургон вздыхал и говорил: «Вот так сказала сама Варда. Так что имейте в виду, что трусость, нерешительность и невнимание к потребностям спутника жизни могут разрушить любой брак!» *** Тургон с вежливым интересом выслушал рассказы Эарендила о его плаваниях и полётах; особенно ему радостно было узнать, что Идриль и Туор благополучно добрались до Амана и встретились с Индис. Эарендил, правда, ещё не общался с дедом, будучи взрослым (когда Гондолин был разрушен, и Тургон попал в плен, ему было всего десять), и теперь некоторые реплики Тургона приводили его в недоумение. Так, в ответ на «И вот так я и убил Унголианту» он услышал не восторженное «ах» (которое он в детстве нередко слышал от дедушки по поводу своих мозаик или моделей повозок) и не «взрослую» похвалу с похлопыванием по плечу, а нечто странное: — Бедное создание заслуживало лучшей участи, — вздохнул Тургон. — Надеюсь, теперь её дух счастлив в Пустоте. Эарендилу трудно было разобраться с незнакомыми и совсем новыми родственниками. С большими усилиями он, наконец, понял, кто такой Гилфанон — Тургон всё время отмалчивался, а Пенлод был на удивление не в духе и не хотел поддерживать длинных разговоров. Сам парень ему понравился, но его происхождение всё-таки несколько шокировало. Набравшись смелости, он заявил Тургону: — И кстати, между прочим, я бы всё-таки предпочёл, чтобы пока мои дети остались с Маглором и Нариэндил. — А в чём дело? — спросил Тургон. — Я, конечно, не против, Элронд и Элрос к ним очень привязались, но мне кажется, у меня чуть больше опыта в воспитании детей. — Видишь ли, это как-то не совсем удобно… Ну как я объясню им, кто такой Пенлод и что он делает в нашем доме? — Он мой муж, — сказал Тургон. — Я же не могу сказать такое своим сыновьям. Как я им это скажу? «Дети, это муж вашего прадедушки?!». Мне кажется, это… безнравственно. — Не вижу ничего безнравственного, — пожал плечами Тургон. — И Пенлод прекрасный муж. Тебе бы такого мужа. Тут даже Эарендил, который совершенно не унаследовал от дедушки и его братьев их своеобразного чувства юмора, понял, что Тургон издевается над ним. Эарендил недовольно поджал губы и нахмурил светлые брови, став в этот момент очень похожим на Эленвэ. — Не обижайся, милый, — Тургон улыбнулся и, наконец, снова превратился в того доброго дедушку, по которому Эарендил всё это время так скучал. — Просто я действительно очень, очень люблю Пенлода. С этим уже ничего не поделаешь. А ты видел Кирдана? — Да, конечно! — ответил Эарендил с радостью — наконец-то можно сменить тему. — Он меня очень любезно принял в своей башне на острове Балар. Всё как всегда. С ним сейчас ещё живёт какой-то молодой эльф, которого он то ли взял на воспитание, то ли в компаньоны. Симпатичный такой, но очень наивный. Всё время расспрашивает обо всём, как будто только что родился. Знаешь, что няня Гил-Галада сказала мне? — Что? — спросил Тургон. — Мне даже неудобно тебе передавать. Сказала, что, дескать, этот эльф — мой прадедушка Финголфин и что я должен разговаривать с ним с уважением. Ну надо же! Начать с того, что он чуть ли не школьник. А она, говорят, Перворожденная… Наверное, в таком возрасте некоторые из нас уже всё-таки… хм, начинают терять связь с действительностью. *** Финголфин открыл глаза. Он был в незнакомой комнате с низкими каменными сводами; напротив он увидел книжный стеллаж и письменный стол. Рядом было низкое, квадратное окно. Он выглянул. За окном было голубое небо и море — глубокое, зелёное, и всё-таки не совсем такое, как в Амане. — Где я? — тихо спросил он сам себя. — Это же не Тол Эрессеа. Всё другое… Где родители?.. — Привет, — сказала она. Варда не знала, почему так произошло. Ведь оторвавшись от Эа, от своего мира, к которому эльфы прикованы от его появления до гибели, Финголфин должен был умереть — умереть окончательно, так, как не может умереть ни один другой эльф, не услышав зов Чертогов, не отпустив своей бесплотной души. Наверное, так и было. Наверное, он умер, когда оказался вне раскинутого над этим миром звёздного купола. Она хотела бы спросить об этом Всеотца; наверное, это было бы легко. Она никогда не видела Его в облике одного из Его созданий, но поскольку она хорошо знала Его душу, то подумала, что Он был бы очень похож на Финголфина. Финголфин выглядел таким юным… И она поняла. Тот, кого эльфы называли Феанором, валар — Макаром, а майар — Рамандором, сделал то, что мог, то, что ему не разрешалось делать в пределах Арды вне своих владений. Он повернул назад для Финголфина течение времени, чтобы тот снова вступил во время двадцатилетним юношей — и чтобы для него исчезли все тяжёлые и страшные воспоминания, всё, чему он подвергся отчасти по своей вине — но в основном по вине Феанора. У него, наверное, осталась память о Феаноре — занятом, замкнутом, увлекающимся, но добром; о Феаноре, который был только эльфом, таким же, как он сам, до того, как он нашёл оболочку Сильмариллов. И, — наверное, увы, к счастью, — из его памяти совершенно изгладился несчастный Финарфин, будто его и не было. Если дети захотят напомнить ему о себе, наверное, это будет возможно; но всё равно след всех этих лет у него в душе стёрся навеки. Она подумала, что это, может быть, огорчит их — но ни она, ни они, наверное, не стали бы оспаривать решение Феанора, подсказанное лишь безграничной любовью к брату. Финголфин повернулся. Его любимая сидела рядом, на стуле, а на столе была коробка с шахматами, его любимая синяя кружка с зайчиком, любимая голубая тарелка (там на ободке было три птички, у одной был чуть сколот хвостик), на которой лежало печенье. Чуть поодаль на стене висела его любимая лютня, подарок отца — все дорогие ему вещи из родительского дома. — Привет, — сказал он. — Это же ты?.. Ты приходила ко мне в гости… — Он покраснел. — Ты не сказала тогда, как тебя зовут. Я совсем не помню, как здесь оказался. Что со мной? — Просто мы теперь с тобой живём здесь, — ответила она. — В Эндорэ. Как-то так получилось. Это долгая история. Просто ты теперь уже совсем взрослый, Ноло. — Правда? — сказал он. Он был безумно влюблён в неё, так долго — в его памяти это были целых три года! — что ему даже не хотелось сейчас думать о том, как он сюда попал. Он просто очень хотел быть счастливым — потому что она теперь рядом, она, и больше никого. — Я очень долго ждал, когда ты придёшь снова в наш дом. И так и не дождался. Но раз я теперь взрослый, наверно, просто меня теперь выдали за тебя, правда, или как это называется? Поэтому мы теперь живём вместе? — Ну, можно и так сказать, — ответила она, целуя его в нос. — С сегодняшнего дня. *** Надо сказать, что теперь сам Пенлод не был так уверен в любви Тургона, да и в своей любви к нему. С тех пор, как тогда, в Гаванях, когда ему сказали, что словарь, явно написанный кем-то из образованных нолдо в заточении, написал Квеннар — то есть Фингон (Пенлод всегда знал тайну его псевдонима), — его отношение к Тургону изменилось. Теперь Пенлод понимал, что всё это время, весь этот ужасный год с лишним в Ангбанде рядом с ними находился Фингон. Тургон искал в объятиях у него, Пенлода, утешения в своём одиночестве — и в то же время знал, что на самом деле он не один. И, зная Тургона давно, Пенлод был почти уверен, что первые его мысли были всегда о брате, а не о нём, Пенлоде. Тургон сидел в своём кабинете. Королевский дворец не стали отстраивать: он взял комнату в доме, принадлежавшем некогда Маэглину. Войска Мелькора всё-таки старались обойти этот дом стороной, и он почти целиком уцелел. Именно здесь Тургон принимал посетителей: его, казалось, совершенно не смущали тёмные воспоминания о племяннике. Пенлод зашёл к нему. Перед Тургоном лежали какие-то счета, большая пачка писем, образцы камня и других строительных материалов. Он, как обычно, быстро, точно, расчётливо прорабатывал всё, что было перед ним: подписывал счета, отмечал на письмах «ответить лично» или «передать Дуилину»; потом рассортировал материалы, раскрыл странички справочника по минералогии, разложил по ним несколько камней и задумался. — Я могу с тобой поговорить? — наконец, решился Пенлод. — Конечно! Я очень рад тебя видеть. Это всё утомительно, хотя отчасти и приятно, — сказал Тургон, откладывая книгу. Пенлод сел на стул. Он не хотел смотреть ему в глаза, и говоря то, что он хотел сказать, всматривался в новенький, хотя и простой и красивый, ковёр, который выткала для Тургона Найнет. — Я теперь знаю, Турукано, ты никогда не любил меня, — выдохнул Пенлод. — Это всё был только расчёт с твоей стороны. Ты сделал это, чтобы вырваться оттуда. Решил рискнуть; наверное именно поэтому я не сразу понял: ведь ты не склонен к риску. Это был только способ надавить на своего брата. Ты придумал всё это, как только ты понял, что рядом с тобой Финдекано — твой добрый, сентиментальный, заботливый старший брат; брат, которого всё это время раздирали невыносимые укоры совести из-за того, что случилось по его вине с тобой и с другими, над кем экспериментировал Майрон. Ты понял, что твой брат в ловушке — он не может ничего предпринять, он безумно любит вашего отца и пока тот жив и во сне, Финдекано никогда не сможет даже попытаться выбраться из плена. И ты решил сыграть на его доброте и чувстве вины: если бы ты снова забеременел — на сей раз от меня, он наверняка должен был не выдержать и постараться освободить тебя несмотря ни на что. Ты использовал меня, и твой расчёт оправдался. Ты смог вырваться. Ты освободил меня. Нашего ребёнка. Всех нас. Но я… — Это всё, что ты хочешь мне сказать? — Да. Да, прости, Турукано. Прости, но я больше не могу. Не могу, правда, с тех пор, как я понял. Нам лучше расстаться. Мы по-прежнему будем родителями нашего сына, но… я не могу больше быть рядом с тобой. — Как хочешь, Пенлод. Я с тобой не спорю. Ты прав. Только скажу, что я тебе тогда — когда мне удалось добиться своего и бежать — честно предложил уйти и оставить меня. До того, как сказал, что у меня будет ребёнок. Я не навязывал тебе ни ребёнка, ни себя. — Тургон не поднимал на него глаз и продолжал перебирать бумаги. — Ну и хорошо, — ответил Пенлод. Он отправился домой, в маленькую комнату, которую взял для себя и сына в маленьком, наново построенном деревянном доме. Тургон дневал и ночевал в своём рабочем кабинете, но жить в королевской резиденции Гилфанону всё-таки было неловко. Дома Гилфанона не было: он куда-то пошёл с дядей Эарендилом. Конечно, Пенлод искренне сказал Тургону всё, что думал. Одного Пенлод не учёл: как он на самом деле его любит. На следующее утро он опять пришёл к его дому; он вспомнил все те бесчисленные разы за те годы и десятилетия, когда жил в Гондолине, когда он приходил к своему владыке Тургону, как отчаянно билось его сердце. Но сейчас, после многих лет совместной супружеской жизни, тоска оказалась такой, что ему хотелось кричать. Он застыл и сдержался, не поднял голову вверх, чтобы посмотреть, у себя ли он. На мгновение он испугался, что Тургон не захочет допустить его к себе. Но нет, его сразу провели в королевский кабинет. Тургон по-прежнему склонился над бумагами и что-то писал, как будто бы и не вставал со вчерашнего дня. — Доброе утро, — приветливо сказал он. — Послушай… можно… у меня есть к тебе один вопрос и одна просьба. — Конечно, Пенлод, я сделаю всё, что ты попросишь. Только скажи. Правда, не обещаю, что отвечу на твой вопрос. — Тогда я начну с просьбы, хорошо? Тургон… — Пенлод подошёл к нему и опёрся о стол. — Тургон, можно всё будет, как раньше? Как вчера утром? Как будто бы вчерашнего дня не было? Можно я опять буду с тобой? Ты можешь меня не любить, мне всё равно, правда. Просто я не смогу дальше жить, зная, что мы с тобой в разных домах, в разных комнатах — и так будет всегда… я не могу спать без тебя, вообще ничего не могу. Пожалуйста, Тургон. Ты обещал. Тургон поднял на него свои большие серые глаза, помедлил мгновение и сказал: — Конечно, Пенлод, как скажешь. Пенлод обошёл стол и схватил его в свои объятия, поднял со стула и прижал к себе. — Ну ведь со мной тебе не так плохо, правда? Правда, Туринкэ? Правда? Можно я всё-таки спрошу? Можно? Ты любишь меня? Или любил? Хоть немного. Ты ведь всегда говорил, что любишь. Это правда, или… — Правда, любовь моя, я тебя люблю, — сказал Тургон. — Я люблю тебя. Очень. — С каких пор? — спросил Пенлод, запустив пальцы в его густые чёрные волосы. — С каких пор? — Когда я тебе говорил, что люблю, это было просто… я не знаю… очень тёплое чувство, привязанность… — признался Тургон. — Потом, когда родился Гилфанон, я тебя уже совсем полюбил. В тот самый день, в тот момент, когда ты взял нашего мальчика на руки. Но сейчас я чувствую, что это было всё… всё было не то. Понимаешь, я сейчас… Я сейчас выглянул в окно, и увидел, как ты идёшь по улице. Увидел тебя, твои плечи, руки, твою походку… то, как ты наклоняешь голову… И я почувствовал, что я тебя люблю, что я без тебя не могу больше совсем, совсем, невыносимо люблю; я не знаю, что со мной было бы, если бы ты сейчас не вошёл и не поднялся ко мне в кабинет. Пенлод, ну что ты делаешь? Запри дверь, пожалуйста. И ставни закрой. Ну и что, что даже ты так высоко не сможешь заглянуть? А мой внук с его идиотским летающим кораблём и не менее идиотскими понятиями о нравственности?! Теперь можно… — Да, да, — шептал ему Пенлод, — можно. Можно. — Мы же так давно вместе, — сказал Тургон. — Так давно любим друг друга… — Да, да, да! Так давно! С сегодняшнего дня, мой любимый! С сегодняшнего дня! — Но не на рабочем же столе, Пенлод! Ах… ну ладно, ладно…