Мы будем жить вечно

      Богдан вышел всего на минуту — к туалетам, где в ближайшей, неработающей, кабинке стояли веник, совок, ведро и швабра. Захватил первое и второе, метнулся назад — а Кирилла уже и след простыл. Душевые работали через сутки, сегодня как раз не включались, так что к девяти вечера народ уже почти полностью рассосался из детских, комнат отдыха и продлёнки. По спальням ещё переругивались, где-то слышался смех или веселились задержавшиеся гости, но детдом уже готовился к отбою, ещё час — и лампы по коридорам притушатся, а по этажам пройдёт комендантша или уборщица и поразметают по своим комнатам нарушителей режима. Куда в такое время мог свалить Кирилл, когда ему и идти-то почти не к кому? Кабинет психолога сразу отметается — в него пробираться как раз через туалетное окно, а Богдан только оттуда с веником пришёл. Помрачнел от мыслей, сгрузил у стены утварь и пошёл на девчачий этаж.       — Тигр, ну ты полегче там, — спальня напротив открылась и из неё высунулся Янкин нос. Дверь в спальню Дины осталась глуха к кулакам и пинкам. — Если вы никак не расклеитесь, то хоть контору пали потише.       Богдан раздражённо передёрнул плечами и продолжил ломиться в дверь.       — Нет там никого, не ясно, что ли, — послышался недовольный голос Соньки из той же спальни напротив. Эта свой кривой нос из комнаты не высунула, так и осталась вещать где-то из нутра.       Она приехала не в группе, как остальные, а пришла сама, сказала, что беспризорница, и сколько себя помнит, партизанила по подвалам. В участке её пробили по базам на предмет побега из дома, но она правда оказалась бродяжкой — в приюте оставили и документы завели. На руках и боку у неё обнаружились глубокие резаные раны, видимо, подвальные крысята за что-то изгнали. И Богдан даже догадывался за что! Она везде совала свой нос, ну вот как сейчас или тогда, после душа с Киром. А вот прижучить её оказалось сложно — к выносливости и скорости её приучило беспризорное детство, а страха в ней было ещё меньше, чем красоты. Соня ещё и обкорналась самолично налысо, уродуясь, чтоб парни не лезли. Алику она не нравилась — всего за неделю своего тут пребывания хитрозадая девица как-то втёрлась в доверие к воспитателям младшей группы и теперь не вылезала от мальков, там же и столовалась, отжираясь не сиротской пресной перловкой, а супом, пюре и, иногда, котлетами.       Ругнулся.       — Куда она вышла, не знаете?       — На свиданку, — гнусно хихикнула Соня, перебивая неуверенное Янкино «Воздухом подышать».       Богдан развернулся и поскакал к лестнице.       …«Дышать воздухом» вокруг детского дома, удивительно, но места не нашлось. Двор перед воротами был залит бетоном и только две тонкие полоски-клумбы у самого забора должны были разжижать спёртый дух. Но крокусы с тюльпанами не пахли, а нарциссы и гиацинты ещё не распустились. Сзади, за котельной, тоже раскинулась площадка, земляная, но вытоптанная утренними зарядками плотнее любого бетона. Здесь зелени было куда больше, но дыхалку сбивало ещё на подходе — воздух забивали приторно пахнущая акация и разлезшаяся без обрезки, смердевшая жжёной резиной, бирючина. Боковая дорожка, соединяющая передний и задний дворы, хоть и ползла в тени пахучих каштанов, была всеобще признанной учительской курилкой. С другого бока вторая дорожка вилась мимо турников, рукоходов и детской площадки. Здесь была вторая курилка — ученическая. В общем, дышать воздухом вокруг детдома не получалось. Если кто-то и выползал на романтическую вылазку, то предпочитали удирать за забор — в парк или вообще город.       Богдан выполз через расселину за котельной, оббежал чигирями выступающий из ночи остов недостроя, выбрался на подъездную аллею и дёрнул по прямой, в сторону остановки и парковой дорожки. Выбирать — гнать в город или двигать к парку ему не пришлось: беглец обнаружился недалеко от домов на другой стороне тонущей в деревьях и сумерках улицы — он стоял, обдуваемый всеми ночными ветрами, и под счастливый далёкий лай ругался с Диной.       — Ты с ума сошла, я твою класску не знаю, не пойду к ней на ночь глядя!       — Это ты в город не пойдёшь на ночь глядя. Ирина Николаевна хорошая и муж у неё не ругается, если я поздно прихожу.       — Они тебя знают!       — Они и тебя знают, ты же меня сколько провожал и встречал.       — Два раза провожал и один раз им на глаза попался, когда от бродячих драпали. Дин, пойду я…       — Никто никуда не пойдёт, — Богдан навис над спорщиками, сумрачно глянул на дружно шарахнувшуюся парочку. Улица была широкой и прямой, дома с деревьями малодушно прятались за высоченные каменные заборы без зазоров и такие же литые высокие ворота, снаружи только кусты, но беглецы так сцепились, что преследователя заметили только когда тот рявкнул в самые уши.       Дину за локоть, Кирилла за растянутый свитер. Пацан в нём обвис, как червяк на крючке, хотел бы — выскользнул, но ночь была холодной, а шкет, судя по всему, опять делал ноги и оставаться без верхней одежды не желал.       — Это из-за тебя я Кира на остановке нашла?! — Дина пришла в себя, попыталась выдернуться из захвата. Не вышло, попробовала пнуть.       — Дин, угомонись…       — Хорош прикидываться белой и пушистой. Нашла? А сама что по ночи вне детского дома забыла? Вы вообще соображаете, что домашний зайчик и принцесса далеко не удерут?       — Это ты меня зайчиком назвал?!       — Да кто тут удирает? Я к репетитору шла! А он на остановке маршрутку ждёт!       — И именно поэтому я нахожу вас на середине улицы, за тридевять земель от остановки?       — А что, мне его в город отпустить?       — Слушайте, а давайте вы меня отпустите и дальше ругайтесь, аж уши закладывает. Громче цепного кобеля рычите.       Та самая дворовая собачища, возле территории которой завязалась склока, самозабвенно рявкала, запертая в вольере. Гавкала она не тише и не громче — скорее, органично вплеталась в свару, заодно нервируя соседних товарок — собачий подвыв откатил вниз по улице. Шумно захлопали двери и окна, отовсюду летели злобные вопли жильцов.       — А ты заглохни, вернёмся — я тебе ноги выдерну.       — Да с чего ты вообще пену на меня пускаешь?!       — Потому что ты опять удрать посмел!       — Мальчики, потише…       — И что?       — И то! Закройся и пошли.       — Вот ещё, ты мне не указ, так что хрен тебе!       — Я уже запомнил, что тебя заводят ругательства.       — Парни, двигаем отсюда. Тут слишком много собак…       Пальцы с локтя Дины разжались, пальцы на потрепанном свитере Кирилла поднеслись вверх, натягивая горловину, чтоб недомерок поднялся на мыски.       — Я не забирал чужих денег, чтоб ты за мной гонялся, как в прошлый раз, а куда я иду — вообще не твоё дело!       — Что-то ты громкий слишком. Забыл, как час назад на меня гавкал? И чем всё закончилось?       — Зато ты, я смотрю, всё запомнил. Понравилось?       — Вы в принципе меня не слышите? Тут собаки! Бродячие! Кир, ау, помнишь, как мы от них удирали и на дереве сидели, пока муж Ирины Николаевны нас не спас?       Вместо ответа Кир наподдал ногой, метя в Богдана, но только зацепил носком кеда гравий, тот картечью рассеялся по обидчику и полетел в ночь.       — Пусти.       В ответ только рык. Собачий. Многоголосый. За спиной. С боков.       Парк был на другой стороне дороги, в километре от проезжей части — для своры вообще не расстояние. Одна тень, вторая, пятая, все здоровенные и по весне уже отожравшиеся с оттаявших мусорок. Собак было много, больше десятка, и тихо расползтись по ночным лёжкам кобелям мешала течная сучка, из-за которой они, собственно, и скучковались. И пробегали по вечерней улице, расшугав встречных котов и прохожих. И не распугали только троицу увлёкшихся спорщиков.       — Кабздец, — тихо, но в наступившей тишине оглушительно, сказал Кирилл. Тишина согласно ощерилась клыками.       Может, их бы и не тронули, если бы Кирилл тогда не взбрыкнул и не бацнул гравием. Может, напали бы без предупреждающего гарчания. А может нужно было вообще молча застыть и ждать, пока взбаламученные сукой твари обминут людей и побегут дальше по своим собачьим делам.       Кирилл таки выкрутился из свитера и по-беличьи сиганул вбок, на молодую черешню, мигом руша хрупкое равновесие. Богдан потерянно взмахнул бесформенной тряпкой в пальцах, оступился и в тот же миг возле щиколотки смачно клацнули клыки. Дёрнулся, наподдал ботинком по острой морде, запустил в оскаленную пасть трофейным свитером, смыкнул оцепеневшую Динку и припустил назад к остановке. Собачья кодла взвилась и с хрипами и лаем рванула следом.       — Ааааааа! — на одной въедливой гадостной ноте голосила глупая девчонка, воплями и страхом только раззадоривая подуревшую стаю. — Спасииитееее!!!       И двери, из-за которых ещё пять минут назад недовольно бурчали люди, плотнее закрывались, чтобы оголтелые твари, не дай бог, не вломились в их уютные мирки и сожрали только глупых сирот.       Краем глаза Богдан заметил мелкого говнюка, забирающегося выше по черешне, как под его ногой подломилась тонкая ветка и захлебнулась лаем оставшаяся псина. Секунда злорадства сменилась раздражением — козлёнок успел схватиться руками за ветку выше, качнулся и уже под хруст спасительницы послал тело на забор. Ободрался, но заполз по камню, распластался поверху, как кошак. Сучоныш, лучше бы упал и псина схарчила…       Коротко матюгнулся длиннолапый лохматый кобель, взвизгнула Дина, валясь с ног, Богдан отшатнулся, утягиваемый за девчонкой вбок. Ещё два пса столкнулись на бегу, рванули друг друга за бока и через их спины перескочил третий — лапы прокогтили воздух за спиной, задели пайту.       — Ну куда ты? — он с силой потянул глупую девочку, но она выдернула руку и упрямо завернула к воротам, и даже успела стукнуть по кованому железу кулачком.       — Эй, хозяева! Откройте!!!       — Дура!       А сверху по забору быстро-быстро переползает чёртов Кир, переваливает на территорию другого двора и срывается вниз, по ту сторону забора.       Это не была стая, как единый организм — просто скопище разнокалиберных страхолюдин с перемкнувшими от гулящей сучки мозгами, но они слаженно бросились на Дину, вписав её в загнанные ослабевшие жертвы. Зарычало, налетело, со свисающими нитками слюны, с ощеренными клыками, мазнуло острым по руке, ударилось с визгом об ногу. Дина как-то надломлено охнула и бурлящую ночь вспорол запах крови, тяжёлый, металлический. Как в замедленной съёмке Богдан увидел хватающуюся за подранную одежду подружку, услышал по каёмке сознания грюк кулаком в двери со стороны двора и вызывающие хозяев вопли, чтобы спасли их шкуры — уже Кирилла, и кругом — собаки, собаки, собаки. А у начала улицы переливается неоновой вывеской по открытым дверям продуктовый магазинчик и тормозит маршрутка у злополучной остановки.       — Дина!.. — дробящееся в скулеже, рычании и хрипе, разлетевшееся от Богдана по всей округе и эхом вернувшееся назад.       Выдернул её из собачьего клубка — чуть руку из сустава не вывернуло — и полетел к спасительной кляксе света, подгоняемый щёлканьем клыков у пяток. Девушка задыхалась рядом, визжала на одной ноте, но бег это не замедляло, даже придавало бодрости.       — Мышка!!! — вот теперь точно не Богдан, хотя всё равно знакомый голос.       Они чуть не кубарем вломились под освещение чёртового магазинчика и затормозили об нескольких парней. Девушку подхватили на руки, Богдан успел захлопнуть за собой дверь и только потом сполз по двери. Из-за стеллажей выглянул озабоченный продавец, матюгнулся на охреневших тварей, предупредил подозрительно напряжённую компанию, что в магазине камеры, и свалил назад за прилавок. Собачья свадьба ещё потёрлась возле витрин, но, разделённая с жертвами стеклянной стеной, остыла и свалила прочь, продолжая лениво крыситься между собой.       — Я же, кажется, говорил вам держаться подальше друг от друга.       Богдан наконец обернулся, глянул на ребят, в которых они с Диной врезались. Узнал всех.       — Алик, всё совсем не так, — попыталась было вразумить Дина, — я к репетитору шла, а тут собаки. Ты же сам меня провожал, разгонял раньше. А сегодня некому было, вот он и помог…       Алик развернулся и молча отвесил пощёчину. Светлая головка мотнулась в сторону, и без того прокушенная нога подломилась и подружка ляпнулась на пол. А Богдан, кипящий ещё после Кирилла, размахнулся и врезал Алику.       Растащили их быстро — дружки главного сноровисто заломили руки, пнули под колена и утихомирили под дых. Алик цыкнул, чтоб не били, сплюнул кровь из разбитой губы.       — Эй вы там… а ну, вон пошли! — опять показался продавец, углядел распятого между парнями Богдана, пожеванную разбитую Дину, засуетился, заорал, что вызывает милицию и чтоб проваливали вон, бандюки малолетние.       У Алика заходили желваки. Кажется, он много чего хотел сказать, но вместо этого сжал кулак и засветил в лицо. Зря Богдан его хиляком считал — сволочь, с одного удара выключил…              Переносица горела огнём, нос распух и отёк. Потом включилась укушенная рука и разнылась кисть. В себя Богдан приходил медленно, всё острее чувствуя волны боли в отбитых-затёкших мышцах. Лицо сплошным синяком, шея не в силах держать голову, голова вниз — боль изнутри по черепной коробке тюк-тюк перекатами. Плечи рвёт тупой тянущей, рёбра ноют — не вздохнуть, по пояснице прострелы. Запястья вообще онемели и ощущал их Богдан очень смутно — как будто вот тут они должны быть, но где-то пропали.       Били его знатно — не один раз приложились, может, даже ногами. Но не со всей дури, он прощупал языком рот — всё цело, осторожно разлепил оба глаза — открываются.       Руки внатяжку по стене, ноги босиком на залитом водой полу. Затхлый запах плесени и сырой холод по телу. Твою мать, чёртов подвал!       Он почти успел взвыть, когда из коридора осторожно юркнула острая фигурка, но вкрутить лампу не осмелилась, нерешительно замерла напротив пленника в темноте. Богдан прищурился.       — Мстить пришёл? — хотелось быть перед Кириллом бравым, но вышел какой-то надрывный хрип, ещё и с кашляньем.       — Нет, — с явным сожалением. — Хочу с тобой договориться…