Мы будем жить вечно

      При его появлении Кирилл сначала шустро запихнул под подушку ворох бумаг, потом недоумённо прохлопал ресницами, недоверчиво протянул руку к синей упаковке, даже зачем-то понюхал. Пластик был холодным, но основной лёд Богдан выстудил ладонями, возвращаясь с остановки. Потом ещё и за пазуху закинул, пока через забор продирался — старую щель благодаря стараниям ублюдка Алика «обнаружили» и зашили колючей проволокой — тоже добавочка ко всеобщему наказанию. Теперь удрать на волю можно было только через крышу котельной — по кровельным мосткам и к старой акации, растущей уже за террой, но впритирку к забору, через который нависала часть котельной крыши. Дерево было старое, обросшее шипами, и грызлось нещадно, ещё и распустилось пахучими белыми цветами-гроздьями — у Богдана от запаха уже на подходе желудок делал кульбит и начинало мутить. Через ветки здесь перекинули верёвку с силком — ногу в петлю и сам себя противовесом спускаешь. Но пока Богдан подружился с пенькой, пока наловчился балансировать, пока выучил все изгибы крученых кусачих веток, прошла неделя. Теперь он не тратил по полчаса на размотку-смотку и подъём-спуск, да и царапины, затёртые массажной водкой, позарастали, но удовольствия от процесса он так и не научился получать. Алик своего добился — большая часть разволочившейся детворы так и не освоила новый способ и, надёжно запертая высоченным забором, сидела в детском доме. Расценки взлетели до потолка: шоколадки и апельсины, самая ходовая единица, за которые раньше разве что домашку можно было списать, теперь равнялись воскресной уборке в спальне. Упорных свободолюбцев осталось не больше десятка — все они, как и Богдан, таскались в город на подработку.       — Вскрыть не можешь? — не понял Богдан и потянулся к пачке, но Кирилл ловко вывернул руку и дар остался у него.       — Мне это не нравится.       — Ты же любишь крабовые палочки.       Кир хмуро уставился на кушанье.       — Ну, допустим, Егор тебе и про это растрепался. Но зачем мне их тащить?       — Потому что я так захотел.       В приюте не было разносолов, а Богдану руки чесались хоть немного порадовать цветноглазого задохлика и выклянчить довольную ямочку на его щеке. Сегодня он расплатился с Аликом и решил немного отпраздновать. Спина не поломалась только благодаря ежевечерним растиркам. Не столько Кирилл был умелым массажистом, сколько Богдан плавился от его заботы, его проворных пальчиков, его прикосновений, без ласок и без подтекста. И всё же Богдан был готов хоть узлом себя закрутить на заводе, чтобы дома получить порцию заветных касаний. Ну и что, что потом встать с живота нельзя, чтобы не напугать массажиста «боевой готовностью». После того, как Кир вернулся к ним в спальню, это был их максимум — десять минут массажа. Кирилл даже свой презент забрал чуть не сжав кулак, чтоб не чиркнуть лишний раз по дарителю. Избегает.       Богдан не сильно заморачивался проблемами, он всегда решал их по мере поступления. Егор долго злился, психовал, накручивал себя, стёсывал о проблему кулаки, но в итоге тоже разбирался или смирялся. Кириллу же проще было сделать вид, что ничего не было — ни побоев, ни изнасилования, ни их общего догона в день рождения, ни поцелуев.       Но не забывал! Лучше бы поговорил, накричал, засветил в челюсть — чёрт с ним, можно было даже заново научить его правильно складывать кулак, чтоб не выбил костяшки при ударе. Но Кир молчал; удрал, когда к нему полезли в кровать, вернулся, когда пообещали больше не трогать. Его сосед честно старался держать себя в руках, но взгляд сам собой заедал на прикусываемых губах, вкусных мягких неумелых губах, когда Елагин закапывался в свою писанину или натягивал наушники и муркал под оставшиеся в телефоне мелодии. Петь не пел — такое Кирилл позволял себе бесконечность назад и только при Егоре, но даже так он шевелил ими, беззвучно проговаривая слова из песен. Богдан каждый вечер смотрел, как Кир вырубается из реальности, зарывается в бумаги или музыку и его кукольный проклятый рот опять живёт своей жизнью. Богдан ждал эти вечера, Богдан их ненавидел. А потом опять ждал.       Он был готов выть — добровольная лапка Кирилла на их спаренных членах тогда, в день рождения, открутила в самообладании Богдана какие-то винтики. Секса хотелось неимоверно! До пятен в глазах, до мокрых снов. Может, и хорошо, что этот ангелок такой шуганный, не переодевается при соседе, не моется, даже в столовой напротив садится — не держал бы дистанцию, из Богдана опять бы вылез монстр, он со школы не сильно умел контролировать свои эмоции и желания. Да и не сильно хотел. Вот и теперь хотел. Каждый день. Ночь напролёт. Если бы не всеобщий бойкот, он бы приволок Яне килограмм апельсинов, или пирожные, или её любимые журналы про самоделки и давно бы спустил напряжение, но под боком была только Дина, а Дину он уже по глупости отшил и она только ходила и понятливо гнусно хихикала, злопамятная зараза.       — Я не девчонка, чтобы меня сладостями кормить, — скривились ненавистные губы. Кирилл так и не откусил угощение, шлёпнул упаковку палочек на стол. Баптисты перед едой всегда читали молитву, какую-то свою отсебятину, благодарили Бога за еду и просили всем здоровья. Пока рядом был Егор, он охранял Кира, и тот первый месяц в детдоме ещё буркал в столовой воззвания. Потом сироты быстро выбили из него всю эту блажь, но сейчас, один на один, его руки сами собой потянулись сложиться в молитвенный домик. Богдан заметил, как Елагин раздражённо дёрнул локтями, разводя ладони.       Крыс тюкнулся розовым пятаком в стекло, учуяв поживу. Богдан упустил момент, когда хвостатая погань так воспылала к своему тёзке, но куда больше ему претило, что сам Кир перестал шугаться и всё откровеннее старался подсунуть откормившемуся питомцу вкусняшку. «Если крыса голодная — она кусается», — говорил Кирилл и в столовой бездумно половинил собственную порцию для любимца. В руки всё ещё не брал, но сам крыс на него уже не топырил усы и не топорщился шерстью по загривку, одуванчики вообще безбоязненно из пальцев выдирал, проглот. А Богдана вот на днях опять тяпнул, когда тот решил, что сам будет кормить зажравшуюся скотину и наконец избавится от хвостатого конкурента.       — А я и не сладостями кормлю. — Он цопнул лакомство, щёлкнул по стеклу пальцами, отгоняя ненасытного крысюка. Достал розовую начинку и протянул Кириллу. — Хватит дурить, я и себе вкусное купил. Просто скажи спасибо и лопай.       И — не удержался — палочкой нажал Киру на губы. Тот дёрнулся, но пальцы с едой как будто приклеились ко рту. И с силой втиснули между зубов.       — Если хочешь меня укусить — сначала прожуй, — усмехнулся Богдан. Кирилл прищурился и в самом деле заработал челюстями. Пальцы не грызнул, не успел — Богдан отошёл, закопался в спортивку, достал плитку козинак, распечатал и вгрызся уже сам.       — Они Егору нравились.       Лучше бы здесь тоже сделал вид, что ничего не помнит.       — Ну, нравились, и что?       — Да так, просто подумалось… А что нравится именно тебе?       Он отложил козинаки, есть резко расхотелось. А эта заноза, как будто не понимает, что загоняет под ногти иглы — смотрит и ждёт ответа.       И от правды хочется завыть на луну.       — Я не знаю…              — Как же меня задолбала такая помывка, — протянул Кирилл, с тоскливой ненавистью собирая в сумку сменное бельё, свои два полотенца и стоптанный коврик, умыкнутый от учительской — прорезиненный, он отлично впитывал натекающую с тела влагу и помогал скрыть их пребывание от Татки. Ванной у психологини не было, была одна раковина, в которой более-менее удобно мылась только голова. Потом одно полотенце напивалось водой и скручивалось. Им можно было обтираться, как космонавтам на космических станциях. Второе вытирало насухо. Остатки влаги уходили в коврик. Дальше они сменялись, мылся-обтирался второй и назад на второй этаж по пожарке. Неидеально, но всё равно чисто. Они с братом как-то зимой неделю грязью зарастали, когда ЖЭК повадился терроризировать отключениями. Ни света, ни воды, ни тепла. Богдан тогда топил снег в тазике, чтоб совсем не завшивели. Здесь же почти барские условия. Но домашний Кирилл всё отчётливее ненавидел такую помывку. Богдан и сам видел, как полотенца растирают до красных полосок его белую кожу. Но его эти покраснения скорее будоражили, чем раздражали, главное, спрятаться вовремя под одеяло, чтобы задохлик не заметил, как сильно будоражат.       — Ненавижу, — ещё раз буркнул Кирилл себе под нос.       Именно поэтому Богдан сполз по пожарке вниз. Не направо, на карниз таткиного окна, а подобрался и спрыгнул, отбив ноги: последнего сегмента не было и лестница обрывалась достаточно высоко от земли.       — Что ты делаешь, дурак? — прошипел сверху Кирилл.       — И ты спускайся давай, словлю.       — Зачем?       — На свидание, — не удержался и съязвил Богдан. В отместку в него запустили оторванной плетью плюща. — Спускайся, спускайся, пойдём мыться по-человечески.       Когда-то разбитый Богданом плафон так и не починили — темнота здесь стояла кромешная, тем более, налитая в начале мая луна сдулась до жалкого огрызка и света давала разве что на контур предметов. Кирилл не стал безрассудно прыгать вниз, и уж точно не в подставленные руки — спустился по тому самому плющу. Всё ещё недоверчивый, замер рядом с Богданом.       — Куда дальше? — и сам за руку взял. Плевать, что не хочет заблудиться или отстать, или не знает, куда идти. Сам. Богдан ответно вцепился в холодную ладонь и не разжал, даже когда Кир сообразил и попытался расцепиться. Так и двинулись за угол, по каштановой аллее, на задний двор, рука в руке. Здесь ночь немного рассеивалась — половина жилых спален со второго и третьего этажей бликала окнами в эту сторону.       — Ты через чёрный ход к душевым намылился, что ли?       — Т-сс.       Толку от чёрного хода у котельной, когда там уже всё закрыто, да и в душевых уже час как горячая вода выпарена местной публикой.       До Кирилла дошло только когда они обминули сторожку, слесарню и сарай.       — Ты идиот, холодно же ещё для такой помывки.       Сарай запирался всегда — это было правило. Здесь хранился более-менее ценный инвентарь, а регулярно ещё и ночевали буйные элементы, так что навесной замок всегда был чист, смазан и готов к труду и обороне. Взломать его можно было только отпилив дужки. Вот только нужное им в нутро пристройки не заносилось уже неделю — шланги. Они даже от колонки не отвинчивались, так и валялись возле неё, свёрнутые бесконечными рулонами. Пошла майская духота, и любящий живую зелень директор повелел поливать цветы и газоны, чтобы не дай бог те не завяли и за ними не проступили обшарпанные стены детдома, эстет, его мать.       Богдан подтянул к себе Кирилла и, дурачась, задрал с того футболку. Кир отпихнул парня, но не упал в обморок от приставаний, не удрал и не укусил в ответ — он прыгнул к колонке, открутил вентель и цапнул ещё обвислый безводный конец прикрученного рукава. Богдан — следом. И не успел. Это днём, сожранная соседним поселением, вода била полной, но не сильной струёй, ночью же напор бахнул с силой мини-гейзера.       — Аааа, — заорал Богдан. Вода была ледяной, она обжигала распаренную жарой кожу, заливалась за шиворот, под пояс штанов, ошпарила грудь. А Кирилл только победно гыкнул и мазнул водой в лицо, затыкая рот.       — Хенде хох, рюсский Ваня! — неожиданно гаркнул поганец.       И водной очередью справа налево, слева направо. Как будто это не Кирилл всегда был сдержанным, серьёзным, разумным, вдумчивым парнем. Богдана окатило, отплёвываясь, он попытался отвернуться — ледяным залпом обварило спину. Кирилл прицелился метче — струёй в зад. Довольный хохот.       — Тра-та-та-та-та, гы-гы-гы.       Детский сад. Ну погоди, паршивец. Откинул сумку с манатками и, оскальзываясь на раскисшей земле, кинулся к хохочущему мерзавцу. Кирилл попытался отбиться, но позорно завизжал, когда мокрый выстуденный Богдан прижал его, ещё бессовестно сухого, к себе.       — Готовься, сейчас буду мстить, — страстно пообещал заведённый Богдан, вырывая обливалку. Кир, задницей почуяв, что наваляют ему от души за такие выкрутасы, вцепился лапами со всей силы. Ещё и дёрнуть отважился, утю-тю. Шланг завертелся в руках, расплёвывая воду в спорщиков, зафонтанировал в звёздное небо, мстительно окатил обоих, но так и не остудил. Богдан гнусно хихикнул, обвил ещё и ногой, тоже в противно мокрой брючине. Выдрал злосчастный шланг. Пришпиленный ногой, Кирилл, не в состоянии удрать, прыгнул за отобранной игрушкой. Руки вверх. Поток холодным водопадом по разгорячённым телам вниз. Льющийся холод. И вслед болезненный жар с мурашками по измученной контрастами коже.       — Прыгай, прыгай, попрыгунчик, — сладко пропел Богдан, — авось под дождичком подрастёшь!       И уже прицельно водой на медовую макушку. Теперь вопли, отфыркивание и цокот зубов от Кирилла. Рукой за шею Богдану и от него, как от стопора, прыжки за шлангом.       Между ними только мокрая одежда, только водные потоки, только подсвеченная шахматами тусклых окон безлунная ночь…       Водой ещё и на себя, чтобы остыл!..       А Кирилл, смертник, выпростал вверх обе руки. Вода удлинила волосы, падая плачущими прядями на шею, по острым локтям взметнулась крыльями-брызгами, стекла по плечам, одела тонкое гибкое тело в прозрачные одежды. Задранная футболка так и не опустилась — её только чуть подцепить и слетит с поддавшегося мальчишки.       Во рту стало сухо. Пить, пить, пить…       Футболку всё-таки не содрал, она застряла на раскрывшихся локтях, и пока Кирилл стаскивал её сам, мокрую и неудобную, уронив шланг, Богдан склонился и лизнул по коже, где вода стеклась струйкой. Собрал языком живую влагу, глотнул. А во рту уже настоящая пустыня, мозги коротит, мысли в запеканку. Воды, воды, воды…       — Т-ты чего?       Кир попробовал оттолкнуть от себя, но развезённая от воды земля разъезжалась под ногами. Он тяжело обвис на свихнувшемся попутчике, вцепившись в него, запустил зубы в плечо, но только подстегнул — Богдан опал на колени, зарылся пылающим лицом ему в живот, тут же испуганно втянувшийся. Здесь было достаточно влаги, чтобы остудить горящие щёки и губы. Он вжался во впадинку пупка языком, сюда воды стекло на целый глоток. Пальцы с силой впились ему в волосы, отрывая.       Не оторвали.       Вырвалось сдерживаемое всё это время желание, он больше не старался унять ни дрожь, ни сердце, ни скачущие кардиограммой мысли. Прижал руками за талию, чтоб Кир не отгибался. Поцелуем по холодной коже вниз, разгоняя мурашки, к верёвочному ремешку — без него ни одни штаны на косточках не удержатся. И здесь поцелуй. Через мокрую ткань. За неё, к телу. Ниже.       Кирилл охнул, ударил по плечам, по шее, по спине, скрючился, молотя уже по позвонку, двинул коленом куда-то в живот. Наверняка что-то орал — Богдан не слышал ничего, кроме собственного пульса в ушах.       А потом его смыканули за волосы, куда безжалостнее, чем дёргал отбивающийся Кирилл.       — Эт-то что за пидарасня?! — заорал над самым ухом выкуренный из сторожки, и злой по этому поводу, сторож. Фонарём он бездарно светил куда-то в пространство, луч пьяно метался по их сцепленным телам, по деревьям, недалёкой бирючине и назад на парней. Кроме сторожовки, мужик ещё и слесарил, потому руки имел сильные и цепкие, намозоленные работой. Но Кирилла удержать не смог — полураздетый и мокрый, тот выкрутился из пальцев, отпихнул наконец Богдана и зайцем скакнул вбок. Но не удрал, как сдуру решил второй нарушитель: схватил шланг, нажал пальцем по срезу, наращивая у струи злость, и направил на драчунов.       — Ёпа вашу мать!       Богдан уже привык к холоду воды, а вот для сторожа это оказалось неприятным открытием, он шарахнулся, отвлёкся от выкручивания рук жертве, и та тут же боднула под прокуренный дых, вывернулась, схватила спасителя за руку и рванула к каштановой аллее. Кирилл даже успел наклониться и цапнуть свою сумку с пожитками. Вслед им нёсся семиэтажный, вперемешку с отплёвываниями и кашлем. Пронеслись в темноту за угол, а там плющ и пожарная лестница.       Молча взобрались в окно мужского туалета, здесь долго оттирали налипшую грязь. К себе вернулись уже к полуночи. Помылись, называется. Синюшные от уличного душа, перемазанные, как черти в пекле. У Богдана оплеуха сторожа на лице росписью вспухла, у Кирилла малиновый засос под пупком. И колотит обоих. От холода. От того, что попались. От поцелуев и потасовки.       Пока Богдан копался со своей постелью, Кирилл стянул мокрые грязные тряпки и юркнул к себе под одеяло. Даже к крысюку своему ненаглядному не подошёл. Завернулся, тюкнулся носом в стенку и затих, типа спит.       — Кир.       Тишина.       — Я больше так не буду.       Только плечами дёрнул. Ну да, зарекалась коза в огород не ходить.       Богдан помолчал, но всё же решился.       — Ты мне нравишься.       Кирилл высвободил из-под одеяла ногу, дотянулся ею до выключателя и хлопнул по клавише, затапливая спальню хлынувшей ночью.       Уже в темноте Богдану в голову прилетели кеды — один двинул в лоб, второй ляпнул по губам. Вот и поговорили.