Мы будем жить вечно

      Богдан заболел!       Голова тяжёлая, звенит, нос опух, в горле режет, лёгкие огнём, ещё и елагинский укус на плече ноет, и общее ощущение — как будто по разбитому телу табун слонопотамов проскакал. В жизни так этой гадости не радовался!       Светлана Семёновна рвала и метала, выискивая, кто ночью вышел за периметр здания. Подслеповатый пропитый сторож ребят не разглядел, чтобы уверенно ткнуть в нарушителя, а в оставленной Богданом сумке были только гель, сменное бельё да полотенца — слишком безликие вещи, чтобы по ним определить хозяина. Но дурой эта ведьма не была, чтобы под её крючковатым носом так запросто волочь больного Богдана в лазарет — сразу просечёт, откуда он так застудился, и не к медсестре потащит, а в сарай или колодец. Кириллу, обожавшему удирать к Дине, пришлось остаться в их спальне, присматривать за болезным…       — Как ты умудрился? — всерьёз возмущался Кир. — Ты же в жизни не простывал!       — А почему ты не простыл? — в ответ возмущался Богдан. — Тощий глист, а хоть бы чих пробрал!       — У меня организм выносливый, все болячки за сутки-двое рассасываются.       — Что ж ты, выносливый организм, от меня в обмороки падал поначалу?       — Потому что сотрясение мозга в постройке словил…       После этого Богдан закопался под одеяло и долго не высовывался. Кирилл успел сбегать на завтрак и пулей вернуться назад.       Сквозь налившиеся свинцом мысли до больного дошло, что возвращение всё же слишком реактивное, ещё и крысятине вкусненького не захватил. Присмотрелся внимательнее — ни свежих ссадин, ни синяков, только вздрюченный и как будто в мыле.       — Что-то случилось? Черти на тебе катались, что ли?       — А? Не, это я в умывальниках голову мыл, волосы после вчерашнего, как коровой зализанные, буэ. Не отмылись же вчера. Так, у нас там вроде бы крабовые палочки были. И ты козинаки не доел. Завтракаем всухомятку, а то я с мытьём до столовки так и не дошёл.       Богдан был слишком разбитым, чтобы подумать, с чего это Кир вместо столовой внезапно и без хотя бы мыла нацелился на общие умывальники.       В обед Богдан спал и Кирилла не видел, но точно знал, что тот опять пропустил столовую — в крысиной кормушке были только одуванчики.       Богдана знобило. Температура выпарила все силы. Он крутился на влажных простынях, никак не находя удобной позы и вяло вспоминая, как они лечились от простуды. Пиво или кагор, подогретые на грани кипятка, чтобы жгло горло, но не обваривало. Гадость преизрядная, но поднимала на раз.       Дверь распахнулась от пинка. В спальню зашёл Алик. Богдан даже сначала решил, что мерещится. Видение на него взглянуло только раз и мельком. Не интересен. Обвёло комнату колким неприятным взглядом, задержалось на крысюке — голохвостый Кир в ответку заскакал по коробке, напружинив хвост и по-боевому топорща усы, ему новоприбывший не нравился. Плюс сто очков в крысью карму…       — Что тебе нужно?       — Да так, Дину искал.       — Нашёл? Вот и вали.       Гость только языком по зубу лениво щёлкнул.       — Что-то ты злой какой-то. Неужели после ночного купания настроение смылось? — он растёкся по косяку, не собираясь мараться бардаком, у самого-то всегда чистота, даже когда десяток человек в спальне. А у них мало того, что крысюкинские опилки по столу-полу, так ещё и после вчерашнего всё мокрое-грязное барахло валяется у шкафа, ждёт субботней прачечной. — Да-а, видать, даже горячая страсть не попрёт против холодной ночной водички. Хотя не спорю, отожгли вы знатно, я аж сам взмок.       Богдан напрягся. А Алик улыбнулся ещё поганее.       — Ты откуда знаешь?       — Да все, сукаблядь, знают! — Ух ты, правда разозлился. Обычно Алик так странно не ругается. — Половина окон во внутренний двор выходит, а вы ещё и не сильно таились, недоумки.       Богдан запустил в недруга подушкой, но слабая от температуры рука не докинула — подушка шмякнулась Алику под ноги. Подушку со злостью отпнули назад.       — Кидаешь, как пидарас.       — А я и есть пидарас! Забыл? И мне плевать, что я пидарас!       — Ух какой смелый, — почти восхитился гад. — Зато Киру не плевать.       — И его переучу.       Вкрадчиво:       — А остальных?       Алик скалился всё так же ядовито, но Богдану вдруг стало не по себе. Уроки закончились, раз примерный ученик таскается по жилому корпусу. До ужина ещё даже не стемнело, а кабинеты самоподготовки и продлёнки Кирилл избегал, как и общую помывку в душе — слишком много дегенератов на квадратный метр; всегда возвращался к себе или шёл к Дине, чтобы не мозолить глаза местным. Внезапно Богдан понял, почему завтракали они палочками и козинаками, почему в обед хрюкающий сейчас на чужака-Алика крыс получил только одуванчики.       Он выбрался из-под одеяла и как был, в одних разношенных штанах и босиком, наскочил на собеседника.       — Зачем ты сюда пришёл?!       — Дину ищу, я же сказал.       — Где он???       Хотел бы, вывернулся из рук, мог вообще двинуть кулаком в солнечное — силы у Богдана и Алика были примерно равные, только когда оба были здоровы, нагнуть же ослабевшего от простуды сам дьявол велел, но Алик даже не разжимал с футболки богдановских пальцев, просто стоял нос к носу с больным и скалился ему в лицо. Секунда, вторая — время, как песок сквозь пальцы, и только обратный отсчёт щёлкает в сознании.       — Я в курсе, что он тебе нравится, вот и помоги по нормальному, раз сам сюда притащился и предупредил.       — Он просто напоминает одного придурка, — мрачно цокнул Алик, — тот тоже за всякую шваль переживал и костьми за всех ложился. Такого если не будешь регулярно спасать — шею свернёт, вот и корячусь с твоим сладким, раз ты не справляешься.       Богдан забил выковыривать из этой змеи совесть, вытолкнул в коридор и припустил к лестнице.       А уже вдогонку Алик сложил лодочкой ладони и всё-таки крикнул в них, как в рупор:       — Четвёртый этаж, за директорской!              Учебный корпус к детдому добавляли по частям, когда Борис Николаевич выбил разрешение на школу. Сначала отдали северное крыло, раньше тоже спальное, но теперь пустующее — с перестроечных времён рождаемость резко упала, даже у того контингента, чьё отродье попадало в эти стены. Потом школа отъела ещё и часть жилого сектора, распустившись ненужными, но смертельно необходимыми лаборантской, кабинетом труда, кабинетом психолога и прочей лабудой, без которой вполне можно было жить, всё равно пользы никакой. Первый этаж в «школе», давно не жилой, латаный-перелатаный, продувался всеми ветрами и даже облизанная во все места комиссия его в эксплуатацию не пустила — учебные кабинеты раскидали по остальным этажам. А вот с трудовым вышла накладка — станки, те три штуки, которые не растащили по домам и которые чудом не рассыпались на сегменты ещё с застойных времён, никто по узким лестницам таскать не собирался. Пришлось закидывать на первый этаж в жилой корпус, тем более здесь хоть таких щелей в стенах не было. А чтобы трудовик не спёр остатки оборудования, ему под бок спустили игровую, самоподготовку и психолога в конце втулили. Директор царствовал подальше от шума и толкотни — на пустом четвёртом, и даже открытая внутри стен школа не заставила его переехать в учебный угол, так и остался в жилом крыле. Ещё и учительскую под бок пришлось перебазировать, чтобы товарищи педагоги хотя бы не так нагло сачковали под боком начальства, а заодно и химическую лабораторию — этой не помогло, её всё равно регулярно вскрывали местные умельцы.       На маёвку какой-то фанат обляпал краской директорский закуток, расписавшись в своей к нему неземной любви. Проявление чувств начальству не понравилось и было велено матюки оттереть. Масляная краска сопротивлялась, да и оттирали её не слишком рьяно, ввиду чего пришёл начальственный указ: ремонту быть! А тут у главнюка пасынок в больницу загремел и Николаич, видать правда любящий новую жену, не вылезал из больниц, в детдом заглядывал от случая к случаю, лишь бы иждивенцы приют к чертям не разнесли. Без начальственных пинков едва развернувшийся ремонт так и заглох. Ошкуренные стены, сорванные полы, стопки багетов и замешанная на извёстке и колоре пыль сиротливо ждали своей участи. Учительская временно переехала в комендатуру, полностью осиротив четвёртый этаж.       Тем лучше! В нежилом месте найти кучку цепляющихся к Кириллу голодранцев куда проще, чем в набитом живыми душами. Богдан пронёсся по лестнице, пролетел по коридору, взмыленный и босой. Если бы не чёртова простуда с пробуксовывающими от температуры реакциями, он бы ещё на подходе услышал потасовку. Но не услышал. Пришлось пинать все встречные двери. Козырный кабинет оказался даже не в самом конце — рядом с директорской комнатёнка, без мебели, но со снесёнными в нутро лесами, щётками, вёдрами и рулонами обоев «под дерево», чтобы обклеить панели.       И посреди этого бедлама, закрывшись руками и скрутившись в три погибели, в кучке детдомовских головотяпов лежало существо, он даже сначала решил — дрань для мывки полов, такая же серая и бесформенная. Нечто рваное, то ли в строительном шлаке, то ли в комьях муки.       — Оба-на, а вот и второй петушок.       Кажется, кто-то пытался сострить. Богдан не сильно соображал, что творилось вокруг. Полуголый, в испарине, он наверняка произвёл должное впечатление — свора расступилась, порыкивая и подвякивая. Богдана они боялись. Даже стаей. Кучка трусливых шакалов.       Он вдруг понял, что бесформенная масса, это не просто Кирилл — это вылитое сверху ведро клейстера и распотрошенная перьевая подушка. Ну да, птицу делали, «петуха». Так бы эти ублюдки свои мозги к учёбе прикладывали, как выдумывали издевательства.       Лица все примелькавшиеся, но чужие. Хорошо, что не свои, даже савуркину физиономию здесь видеть было бы невыносимо. И плохо — своих можно запомнить и распнуть позже, а этих, безымянных знакомцев, серую детдомовскую массу, нужно давить сразу, а то расползутся тараканами и затеряются среди таких же безликих.       Кирилл лежал, в сознании, но шевелился вяло, как зимняя муха. Под перьевой шкурой было видно, как рвано дрожат спина и плечи.       — Кто?       Вопрос утонул в напружиненной толпе. Они его боялись, но ненавидели ничуть не меньше.       — Не переживай, — вякнул из-за спин кто-то посмелее, — не толкали мы его говно, это только вам, петушарам, в башку стрельнуло член не в ту дырку пихать.       И добавочный вяк от другого самоубийцы:       — Ку-ка-ре-ку!..       Толпа грянула хохотом. Богдану мир красным заволокло. Видать прав был Алик, когда про их ночные купания злобствовал. И если самому змею или той же Яне было плевать на Богдановы предпочтения, то остальное сообщество отчего-то зарылось в это носом с радостью роющихся в помойке дворняг. Сами уроды похлеще, раз мозги придумали клейстер с перьями.       Он сжал кулак и выкинул его вперёд, без вектора, просто в ближайшее попавшееся лицо. Вмял нос, под пальцами противно-приятно хрустнуло. Но тело сбоило из-за чёртовой простуды — его снесли в стену, протаранив головой в живот. Сверху кинулся кто-то ещё. Богдан увернулся — мокрому от пота, ему оказалось легко выворачиваться из кривых рук. Тоже боднул в ответ.       Их было пятеро или шестеро. Вроде и не забитый битком кабинет, но облепили так, что не рыпнуться. Да-а, поближе! Чтобы всем прилетело!!! Сами виноваты, что толкнули в угол, где стояли прислонённые палки, которыми обдирали старую вздувшуюся побелку по стенам.       Всё было быстро и до обидного просто — деревяшка полетела с низкого старта, хряпнулась об ближайшие ноги. Их обладатель взвыл, завалился подкошенным бревном и схватился за отбитую лодыжку. А Богдан поднял ногу и с силой припечатал по увечью. Не перелом, так вывих наверняка! Жертва взвыла ещё дурнее.       — Ты больной, что ли? — народ на миг оцепенел от такой безжалостности.       Богдан оскалился.       — Да! Температура тридцать девять и два!       Они навалились все сразу, подмяли под себя и повалили на пол, но палку так и не выбили. Ещё одному прилетел тычок навершием в грудь. Этот не разорался только потому, что захлебнулся воздухом. Следующий успел первым и ударил с ноги под рёбра. Больно, но спасибо — Богдана подкинуло по стенке вверх, хоть на ноги смог подняться. Палка взмыла и опустилась в благодарность на голову подымателю. Треснула то ли деревяшка, то ли черепушка — и этот воитель тоже отпал, в буквальном смысле. Дёрнулся и затих.       — А-аа, бей психа-а!       Тело горело от побоев, температуры и адреналина. Он замахнулся ещё раз, мрачно и отстранённо считывая, где ближайший противник больше всего открыт — и ударил по вытянувшейся в его сторону руке, перебивая по лучевой кости. Крик боли смешался с воплями страха. Пацан упал перед Богданом на колени, вцепившись в сломанную руку. От боли или прося пощады — чёрт знает, Богдану было плевать, он занёс над головой палку. Оставшаяся недобитая пара увальней попятилась от него в священном ужасе, который включается при виде психов.       И в этот момент последний участник, забытый и кинутый на полу за дракой, как-то пробился-прополз через месиловку, и вцепился ему в ноги, едва не сдирая домашние штаны. Обхватил пинающиеся конечности и завопил:       — Обещаю, обещаю, ты мне тоже понравишься, только не убивай их, бешеный!       …Богдан посдирал с недобитков их шмотьё (не они одни умеют по-тупому шутить), вытряхнул Кирилла из его исковерканной приклеенным пером одежды, обтёр отобранными обносками, насильно запихнул в чистые штаны, отнятые напоследок у инвалида с перебитой рукой. Кир ругался и психовал, но Богдан таки допёр его к ним в спальню, где торжественно и отключился прямо в дверях — температура и побои из драки наконец победили его тело.       Очнулся он от резкой алкогольной вонизмы под носом. По рукам и груди каталось вафельное полотенце, мягко обтирая тело водочным раствором. Сквозь пары пробился знакомый цветочный аромат духов Дины.       — Видишь? Аккуратно нужно, не надо втирать со всей дури — так только кожу ему попалишь.       Где-то рядом, от пола, независимо фыркнул Кирилл. Дина тем временем переместилась на живот, проползла растиркой вниз и съехала на ноги. Штаны с него сняли ещё в беспамятстве, спасибо, хоть под ними оставили.       Богдан не спешил открывать глаза, сил хватало только лежать и слушать.       — Ну чего ты бесишься, правильно он всё сделал — они же тебя весь день донимали.       — Подонимали бы и угомонились. Издеваться интересно только если жертва ноет.       — Ты плохо наших выучил, что ли? Да за ваши ночные обжиманцы у колонки вас до выпуска травить будут. Просто потому что есть за что приколупаться. А так Богдан их припугнул и…       — Припугнул? Он их чуть не убил! Двух в «скорой» увезли! А если они расскажут, кто их так отделал?       — Да ладно, в больнице наших никто не расспрашивает — нафиг мы никому там не сдались, Семёновне тоже не выдадут — она без разбора всех на сутки в сарай закинет, чтоб ни еды, ни воды. А у директора как раз пасынка выписывают — тоже чхать на нас. Прошлый раз про Богдана не рассказали, в этот тоже не пикнут.       — И я даже знаю почему! Ты бы видела его глаза, когда он палкой махал — стеклянные! И Ромку так же колотил.       — Из-за тебя, между прочим, шкура неблагодарная, — не сдержал язык за зубами обсуждаемый и всё-таки открыл глаза. Растирка помогала — температура сползала с тела вместе с вязкой усталостью. — Или тебе так новый костюмчик понравился, что ты за дизайнеров теперь переживаешь?       Кирилл действительно был на полу — сидел у самой его кровати, в ногах, внимательно следя за обтирающим полотенцем. Богдан, дурачась, приветственно пошевелил пальцами.       — Кончай идиотничать! — прошипел Кир, шлёпнув по ним.       — Это тоже из-за тебя.       Елагин скрипнул зубами и мстительно схватился за большие, выкручивая к ступням.       — Вы что, правда… встречаетесь? — вклинилась в их перепалку Дина.       — Ну да.       — Что? Нет! Скажи ей, что нет!       — А кто это мне у директорской пел «то-оже нра-авишься»?       — Идиот! Недоумок! Бешеный!       — Ты меня специально ругательствами радуешь?       Дина отложила растирку, встала от больного.       — Его нужно перевернуть, растереть спину, задницу и ноги. Как я показывала. И потом примочку на лоб, чтобы постоянно холодная была.       На ребят она даже не взглянула, вылетела из спальни, красная, как свекла. Кир дёрнулся было за ней, но Богдан проворно зажал его лапку ступнями.       — Ты ведёшь себя, как пьяный, — беззлобно бросил парень, но не вырвался.       И это тоже из-за него.       — Я болею, мне можно.