Мы будем жить вечно

      — Мамочки, ты весь мокрый, — Кирилл обхлопал ладонями футболку. Свою он пожертвовал голохвостому защитнику ещё в конюшне, побитый замученный крыс скрючился в ней, как в гнезде, и теперь поскрипывал резцами, успокоенный теплом. — Клешни свои убери. — Опять отбил тянущиеся обнять руки, но не встал и не удрал.       А обнять его хотелось, хотелось прижать к себе, разделить свой мандраж, заразить своим сырым холодом, почувствовать живое тепло, перетянутую напряжением спину, просто присвоить наконец эту независимую ершистую фигурку.       Выплетая узоры, Кирилл прошёлся пальцами по мокрой ткани, приклеившейся к выстуженной коже, от ключиц по груди вниз, он не раззадоривал, не издевался — он знакомился заново. Неуверенно приложился ладонью туда, где колотилось сердце, долгую минуту слушал его удары, хмурый, сосредоточенный, прикусывающий губы. Так они и сидели на полу — изучая, привыкая друг к другу заново, расставаясь с прошлым… или впуская его назад. Кир глянул исподлобья.       — Если ты полезешь ко мне своими граблями, я тебя укушу, — тихо предупредил он. И медленно потянул сырую футболку с тела. Она противно облизала лопатки мокрым, оставляя за собой то ли капли влаги, то ли уже испарины. Пальчики царапнули по бляхе в ремне, отжали. Тут же зашипел, стоило накрыть его ладони своими.       — Ты уверен, что хочешь? — Сам он хотел, ещё как. Даже усталость не могла задавить бурлящую энергию в молодом теле, а неопытный глупый крысёнок ещё и поёрзал сверху, пускай просто умащиваясь удобнее, пускай плоским мальчишеским задом, но этого хватило, чтобы пах налился тяжестью, а голова закружилась, как от затяжки косяка.       — Ни в чём я не уверен, ёлки-палки, так что заткнись! — Кир со злостью дёрнул пояс из петель, пальцы ломко колупнули пуговицу на ширинке, соскользнули. Ему было стыдно, его это сердило, павлиний взгляд лихорадочно бегал, лишь бы не столкнуться с чёрными омутами.       Тугая пуговица так и не поддалась. Нужно было самому отстегнуть, но Кир не дал, пришлось отставить руки назад и откинуться, разжимаясь из тугого клубка, в который они сплелись.       — У меня такое чувство, будто я предаю, — вдруг выдавил Кирилл.       — Кого?       — Его, потому что ещё вчера для меня тебя не было. Тебя, потому что всё это время я видел его.       — Когда ты был пьяным, ты вспоминал меня. И ты плакал, когда понял, что я — это я. Мне этого достаточно.       Хоть Кир и предупреждал, но протянутую ладонь не тяпнул — зарылся в неё лицом и поцеловал, и ниже по руке, разгоняя волнами жарких мурашек по коже.       — Ууу, больно же!       Кир оторвался от укушенного запястья, проворно прихлопнул вопль ладонью.       — На память! Надеюсь, останется шрам. — И опять заткнул ответ — уже губами.       Не вовремя вспомнилось, как это мелкое чудовище выворачивалось наизнанку от поцелуя с Ромкой, но пахло от его губ обычной мятой — законченный чистоплюй, он наверняка отрыл в сторожке зубную пасту и использовал по назначению, пока искал одежду.       Укус в губу. Поцелуем по скуле, к оголившемуся без стразы уху.       Кир упивался властью, он шарил по телу руками и губами, но стоило потянуться к нему, тут же оттолкнул и вообще распластал по линолеуму. В подсвеченной только полоской коридорного света спальне было видно, как лихорадочно блестят у Кира глаза, как ему нравится исследовать, царапать и прикусывать, как нравится быть сильнее. Он больше не прятался в свою раковину, он был открытым и жадным.       Звякнула несговорчивая пуговица в петлице, вжикнула молния, горячие пальчики высвободили член из плотной джинсовки и боксеров. Лучше бы сомкнулись на стволе, сжали и позволили вбиться в кулак, но Кирилл садистски невесомо коснулся указательным набухшей головки, на грани щекотки обвёл по влажному и так же эфирно по венкам к основанию. Мозги выключились, тело включилось и само двинулось за мучающей пах лапкой, упёрлось стояком в ладошку.       Он почти поверил, что Кирилл такой умелый и виртуозный, но тот тюкнулся пылающим от стыда лицом ему в грудь. Кир стеснялся близости и стеснялся того, что стесняется. И хотел. Пока крысёнок ёрзал, его желание тоже стало очень даже заметным. Но руки он опять отбил, сам развязал шнуровку на своих штанах. И сам встал и снял с себя. И не с себя тоже. Никакой одежды, никаких секретов.       Белое пятно, облитое темнотой комнаты. Его хотелось рассмотреть, он никогда не был таким открытым и между ними никогда не было того спокойного согласия, которое электризовалось теперь, но Кир словно нарочно оставался в тени, даже в полоску света не выступил, ещё и предупреждающе наступил на живот любителю порассматривать, чтобы тот не отползал в свет.       Они не произнесли ни звука, тишина стала их словами, вместе с одеждой сшелушились свары и обиды.       Кирилл сел. Напуганный, дрожащий, и всё равно независимый и упрямый. Он жмурился от стыда и он же обвился по бёдрам. Можно было пересчитать все его рёбра, все старые синяки, напиться мятным дыханием. Кир позволил себя поцеловать, позволил обнять, но как только ладони переползли ему на ягодицы, взвился, перехватил и пришлёпнул по линолеуму над смоляной макушкой.       — Я сам, — упрямо выдал он.       Конечно, он боялся боли, он хотел контроля, он был слишком… злопамятной крысой, которая решила даже здесь и сейчас поиздеваться над своим бывшим мучителем! Кир лизнул свои пальцы, медленно, с оттягом, завёл за спину и вдавил в себя. Пальчики у него были длинные и тонкие, но с губ всё равно сорвался стон. Выдохнул, прикусил. И толкнул второй. Под стон и выгиб. Вот тогда-то и прилетело осознание, что этот паразит просто устроил пытки: все его движения, все ёрзания, все самопроникновения — всё это чувствовалось внизу. Окаменевшим членом, поджавшейся мошонкой. В паху едва не звенело от трущегося Кирилла, а провокатор ещё и специально раздвинул ноги и выдавил между ними остатки пространства и тайн.       Мысли в кашу, жар по венам. Кир опять вставил себе, опять закусил короткую губу, лёг сверху весь, склеиваясь обнажёнными влажными телами. Сердце в сердце. Упёрся взопревшим лбом в своего оглушённого воскресшего. Толкнул в себя. Выгнулся дугой. Обжёг горячим дыханием грудь. Не было видно, как он растягивает, но раздвинутые половинки притирались к стояку, а в темноте все касания обжигали куда сильнее, чем при свете. Лучше бы видеть, чем чувствовать! Пальчики вошли до костяшек, Кир от импульса скользнул по бёдрам, его член прочертил по телу от блядской дорожки до пупка. Издевается, гад. Толчок — выгиб. И ещё. И ещё. Это было чистое сумасшествие, подогреваемое темнотой. Словно слепые с обострёнными чувствами, они видели друг друга руками, осязали дыханием. Запах от тела, вкус на губах, голос перестуком сердец, две фигуры, сплётшиеся в одну.       Его нужно было взять! Соединить с собой, грубо, физически, чтобы выгибался на конце и никуда больше не мог сбежать.       Кир сам направил в себя член. Приподнялся, подставился. Колечко плотно стискивалось даже после пальцев. Мышцы туго обхватили головку, чуть насадился, не сдержался и заскулил. Внутри у него едва хватало места, ствол сжало до болезненных спазмов, хотелось податься вверх и протолкнуться в крысёнка глубже, чтобы весь внутри, чтобы лобком по нежной горячей коже, чтобы в напрягшиеся половинки, чтобы не мог соскочить и каждое дёрганье только прочнее вколачивало… но тонкие бёдрышки сжались, придавливая к полу — верховодил Кирилл. На холодном линолеуме стало жарко. Кир упёрся лапками, зажмурился и наделся на весь.       Дырочка была тесной. Не упрямо зажатой, как в прошлые кошмарные разы — просто узкой и неразработанной, и почему-то от этого веяло какой-то первобытной звериной радостью: Кир достался только ему одному, Роме, этому обдолбанному фетишисту, обломилось! Он был первым, он остался единственным.       А Кирилл приподнялся на дрожащих ногах, соскальзывая со ствола, и опять сел, сжав внутри так, что перед глазами пятна заплясали. Толчок. Темнота и близость шпарили по сознанию, выжигали остатки здравомыслия: вскрытые спальные двери, тихий час, соседи по комнатам, ранняя утренняя побудка — всё равно. Только Кир и он в Кире. Тяжесть Кира, его запах, его напор, его стоны, его узость. Толчок. Горячо внутри, мышцы туго натягиваются и не понять — ты насаживаешь или на тебя насаживаются. Два соединённых тела, две сросшиеся жизни. Всё сильнее, всё быстрее. Членом внутрь, хрип выдохом, сердце в рёбра, коготками под кожу, порыв, стон, сильнее, быстрее. Кирилл прогнулся вперёд, обвил руками и ногами, слипся губами сверху, впустил в себя до конца снизу. Толчок. Тугой, поддавшийся, то ли смирившийся, то ли обессиленный, он наконец перестал царапаться, позволил себя обнять, коснуться зажатого между животами члена, вбиться резче, выбить выстон громче. Толчок-толчок.       Вот теперь Кир попался, сам потерял свободу, сам отдался. И чтобы утром, когда вернётся здравомыслие, он не удрал, нужно выжать из него все силы, чтобы даже шевелиться не мог, чтобы руки не отталкивали, чтобы ноги не держали, чтобы даже вместе сойтись не могли… Толчок-толчоктолчок…       До упора в любимое тело — и взрыв. Кирилл ответно сжался, истекая между ними. Глазища, как у наркомана, хватает воздух зацелованными губами, потный, в сперме. Он никогда не был красивее.       — Если я когда-нибудь ещё на такое соглашусь, — Кир прикусил проколотую мочку с родимым пятном и обессилено распластался по полу, — напомни, что я тебя ненавижу.       …Заря уже расползлась по небу, высветила комнату и сопящего на Егоровой кровати человечка. Кровать Богдана разбомбили вечерние ходоки, Кириллову оккупировал свёрток с крысой. Под утро раненый выполз из тряпья и свалился на пол, пришлось вставать и поднимать. Крыс натужно хрипел и отбитые задние лапы не шевелились, но тяпнуть благодетеля постарался, от чего тот решил, что неблагодарная тварь не сдыхает, и лить по хвостатой тушке слёзы отказался. Упаковал назад в ветошь, подсунул под морду раздавленную пластиковую бутылочку с остатками воды и подвявшие одуванчики с захламленного пола. Крыс насупился и отвернул от подношения морду. В тряпичном гнезде ему не нравилось, он выкарабкивался наружу. По добру, нужно было забить на свободолюбивую тварь и вернуться к Кириллу под бок, доспать хотя бы час перед поездкой. Вместо этого, он сбил вместе разъехавшиеся стенки разбитого крысиного ящика, выровнял вспученную фанеру поддона, резанул палец расквашенным тут же стеклом. Мысленно порадовался, что они с Киром не докатились до осколков, пока выжимали друг из друга соки. Прежде, чем закинуть хвостатого в родные апартаменты, потянулся за смятым листом, чтобы порвать на подстилку. Взгляд автоматически скользнул по бумажке, просто проверить — это нужная Киру писанина или бросовый мусор, вывернутый из шкафа.       И обомлел.       Это была цветная распечатка, ещё месяц назад прихваченная из Таткиного кабинета, когда Кир отключился в её туалетной комнате, и соню оттуда пришлось выковыривать. Ключ он втыкнул назад, а вот бумагу автоматом смял и засунул в карман, потом потеплело и штаны с уликой вместо прачечной отправились в шкаф. И прошлым вечером их торжественно вывернули из ящика и разметали по полу.       На него смотрели четверо, троих он знал, вот только, идиот, не связывал до этого в один клубок. Татка распечатала своё семейное фото, даже подписала «Семейка Адамсов»: себя, своего директорствующего отца, его новую жену и своего сводного брата, того самого, отлёживавшегося в мае в больнице… Рому.       Вот теперь всё встало на свои места. Нянька Андрей для Ромки, развлечения для Ромки, даже вопли самого Ромки, когда он обещал Киру устроить его жизнь после детдома. И нервозность Алика, потерявшего квартиру из-за покалеченного Ромки. И Аликовы ключи от детдомовских ворот, которые могли быть только у администрации. Директор приставил к проблемному пасынку детдомовских псов, директор натаскал псов на остальное стадо, директор зарабатывал на этом стаде деньги.       Если хочешь что-нибудь спрятать — положи на видное место. Главный по сиротам, подбирающий работников в своё логово, выбивший право на специализированную школу, окончательно запершую сирот от внешнего мира — кому, как не ему, знать, что творится в застенках приюта? Это только наивному дураку могло показаться, что главный надсмотрщик не в курсе местного ада. А ведь с самого начала было странно, что история с разбившимся детдомовцем так быстро заглохла. Это не «убежавшие», которые погибли тихо и под покровом ночи, в чей уход, пускай и с натяжкой, но можно было поверить. Его брата выносили вызванные МЧСники, десяток левых мужиков, которые видели разбитое тело одного близнеца, и захлёбывающееся истерикой второе. А потом больница — ещё десятки чужаков, которые видят и разносят по округе сплетни. И следователь. Уж этот Бульдог не мог пройти мимо смерти молодого здорового парня просто так. Он вполне мог забить на никому не нужного сироту, но работа есть работа — чтобы затереть дело о прыжке с третьего этажа, нужно здорово подмазать или надавить. Не комендантшам же такое под силу, им вообще плевать на разбившуюся жизнь, лишь бы зарплату вовремя платили. Да, им плевать. Идеальные работники для этого места, как и говорил Алик…              Кир сонно протёр глаза. Кулаком, как ребёнок. Просипел:       — Ты чего не спишь?       Тут же вспомнилось, как именно он сорвал голос. Судя по тому, как крысёнок поспешно замотался в рваную простынь, вспомнилось обоим.       Мысли по полкам раскидывал.       — Вещи по полкам раскидывал. — Он действительно убрал самый отъявленный и битый хлам, мелкое и разломанное отволок к мусорным бачкам в туалете, тряпки запихнул в шкаф, лишь бы на виду не валялись — мало ли, вдруг правда кто из воспитателей увидит свалку и оставит их без озёр. Заодно замазал свои ссадины и синяки, может хоть немного стухнут, только расцарапанные Кириллом плечи не трогал — единственные метины, которые можно носить вечно. Потом собрал рюкзак на выезд и даже нашёл у себя коробку из-под подаренного на прошлый день рождения телефона. Телефона не осталось, зато в коробку отлично упаковывался крыс, которого теперь можно было смело тащить с собой в рюкзаке и не бояться попалиться соглядатаям, не оставлять же раненого героя пухнуть с голоду в пустом логове. Герой, распухший далеко не от голода, упаковываться не желал. «Я профессионал в приручении крыс»! Крыс не поверил, пришлось обмотать руку рванью, чтоб не тяпнул.       Зато время в этой возне пролетело незаметно, и хотя сон не прошёл, стали просыпаться постояльцы, шуршать по спальням, шаркать по коридорам, фыркать от умывальников, где соскребали ночную щетину или полировали пастой жёлтые зубы впервые за полгода. Детдом готовился к поездке. Отлично.       Чистоплюй Кир скорбно обмацал своё помятое тельце. Прямо слюни потекли, когда он, думая, что незаметно под простынею, полез к себе сзади и сколупнул там вытекшее и уже подсохшее. Захотелось послать всё к чёрту, загрести взъерошенную фигурку, забраться под ту же простынь и опять заполнить семенем, вколотиться уже самому, чтобы даже дёрнуться в ведущие не смел, активист-самоучка, блин. Захотелось остаться одними в целом свете, чтобы ни прошлого, ни проблем. Им всего-то пережить год до совершеннолетия и они в любом случае выберутся из этого болота… оставив утонувших в нём братьев, Динкиного и своего, и захлёбывающихся Яну, Малявиных, Заику и кто знает сколько ещё неизвестных будущих брошенок.       Поэтому, когда прибыли автобусы и их зверинец пустили в салоны, он незаметно от воспитательницы поставил две галочки — за себя и отсутствующего Алика, пристроил обессиленного Кира сзади в углу, чтобы меньше оттаптывали ноги, и пока взбудораженный народ цапался за козырные места, обнял сонное чудо и чмокнул в затылок.       — Я пойду к Динке. Она после ночи совсем раскисла. — Неправда, она шла заметно навеселе и оставалось только молиться, чтобы Петровна или Семёновна не унюхали её перегар, Янка постаралась на славу, успокаивая ночью подружку. Собственно, Янка шагала рядом и им явно было не грустно.       — Там же автобус для девочек.       — Я спрячусь до отъезда, а потом меня всё равно не выкинут посреди трассы.       Кирилл прожёг своими сине-зелёными, как будто умел читать мысли. Но неожиданно побурел, отвернулся и буркнул:       — Если я ещё раз увижу или услышу, как вы с ней сосётесь…       …Автобусы отчалили, никто не заметил, как в заросли бузины шмыгнул черноволосый мрачный парень, вышедший из мальчишеского Икаруса, но так и не дошедший до девчачьего. Он проводил уехавших взглядом, шмыгнул у забора к старой акации и перебрался на родную терру.       В кампусе было тихо, детей не осталось, из вынужденных остаться взрослых — дежурно пьяный старый сторож в каптёрке. Тик-так, время пошло — три часа, пока его пропажу обнаружат и позвонят.       План возник в голове, пока он всматривался в злосчастную распечатку. Лёгкий и тяжёлый одновременно. Даже жутко, как, оказывается, просто можно вскрыть сарай, забрать канистры с солярой и протащить к директорской. Злая усмешка. Новые детали раскладываются по полочкам, каким же тупицей нужно быть, чтобы не замечать? В директорской из украшений только рисунок лошади, врезанный в столешницу, коневод хренов.       …ремонт сдвинулся с мёртвой точки — багеты «под лепнину» затянули потолок. Высоковато, но можно попробовать добрызнуть. Крышка с канистры прочь, солярка плюхнулась маслянистой дугой, но залила только вскрытый беспаркетный пол…       И почему раньше в голову не пришло, когда он лежал у стойла Ласки носом в опилки, что в брошенном разваливающемся здании такие же опилки должны были сгнить ещё лет десять назад? Сколько раз их уже приносили для самопальных ловушек, выкуривать любопытных? Только при нём уже дважды.       … стены побелили и одели в пижонские панели под дерево. Прекрасное решение, горит эта пакость почище настоящей древесины. И на них солярочкой…       А сама чёртова солярка? Алик мог быть сколько угодно скотиной и выродком, но штамповать вещи из воздуха не умел. Её ведь тоже нужно было утащить в развалюху и при этом начальство даже ухом не повело, что у него под носом имущество растаскивают? Всё драгоценный Борис Николаевич знал, может, ещё и сам предложил.       …в соседней с директорской комнатёнке всё так же леса, лестница, мётлы, ветошь, рулоны обоев — для десятка кабинетиков «деревянные» панели слишком жирно, там и обоями облепить можно. Просто рай для пиромана…       Борис Николаевич, ха! Ещё один факт на поверхности, ещё один камень в его невнимательность. Чёртов безымянный Николаич, щедрый конюшенный, принявший на работу сиротинушку Андрея и регулярно дающий подработать прочим несчастным сироткам.       …с другой стороны директорскую прижал кабинетик с архивами. Информацию оцифровывали и загоняли в компьютер, но пыльные старые данные выпустившихся сирот никто в пиксели переводить не торопился, а по закону валяться такие папки должны были несколько десятков лет. Дверь вскрылась с пятого пинка. Горючим на забитые кипами бумаг полки…       Хотя с отчествами слишком много возни. Да среди учителей как минимум ещё две Николаевны — Ирина и Людмила, обе математички, одна у выпускников класска, вторая в их краснознамённом десятом зверствует. Так что здесь он не виноват, что проморгал, да…       …солярка разгорается туже, чем бензин, но и потушить её потом тяжело. Он уже и забыл, как жарко она горит, как быстро отжирает сухое. Этаж вспыхнул факелом. Просушенный бездождливым маем воздух, настоянный на духоте и безветрии, натянулся парами быстрее, чем поджигатель выскочил к лестнице, и затопил чёрным дымом коридор, и нижний, и ниже нижнего. Заклубилось и завоняло, разнеслось переливистыми побегами по полу, взметнулось к потолку, вспучило краску на рамах и потекло охряным по стенам, через панели, через разобранный паркет и через потолочные багеты…       Он успел выскочить с четвёртого на третий, обогнать беснующуюся за спиной огненную круговерть, когда ниже по лестнице открылась дверь и на площадку выхромал злющий, как сто чертей, охранник, увидевший дым, но ещё не обрадованный пожаром.       — А-а-а, сучье семя! — завопил старик, углядев подкопченного интервента.       Сзади взревела набирающая силу стихия, обдало горячим дыханием спину. Он влетел на третий, не желая попасть в артритные культяпки сторожа.       — Стой, дурень…       Едучий дым просочился через щели и потолок, забил лёгкие, выел глаза. Он споткнулся, покатился. Лестница потерялась где-то то ли сзади, то ли далеко впереди.       — В кенгуруху дыши, здесь дымно…       — А? — обернулся. Сторож надрывно кашлял в кулак, шаркая где-то совсем рядом. Тоже упал и уже не поднялся. Мозг выключался, вымотанный навалом мыслей, побоями, сексом, бессонницей и угаром.       — Вот сюда. Продышимся хоть.       И кто-то тянет за руку, вперёд и за угол.       Холодная плитка под ногами, воняет уже не солярным чадом, а туалетом и хлоркой. Он кашляет, чуть не выплёвывая обожжённые лёгкие, в горле першит, в глазах плёнка — то ли слёзы, то ли пот. Сознание темнеет, наваливается мраком и страхом.       — Егор! Глаза открой!       Открыл.       Зажмурился.       Протёр кулаком.       Видение никуда не исчезло.       Перед ним стоял Богдан. Улыбающийся, запыхавшийся, изгвазданный сажей, с разбитым подбородком, глаза — чёрный космос из расширенных до предела зрачков. Он редко улыбался, если вообще умел это делать. Глянул на окно, к которому привёл. Да, окно! У девчонок, как и на мальчишеском этаже, возле туалета по внешней стене спускается пожарная лестница, только открыть и выбраться по карнизу. Быстрее, пока не затухли все лампочки в сознании!       Он кинулся к близнецу, он верил целую секунду, целый бесконечный счастливый миг.       Рука врезалась в твёрдое. Зеркало прошила трещина. Богдан попятился, отошёл. И оказался всего-навсего отражением.       Без шансов. Никто из взрослых не соврал про смерть брата. И воскреснуть он тоже не смог. И проснуться не получится, потому что это не сон. Значит, безвозвратно. Во веки веков. Последняя отчаянная надежда пыхнула и погасла. Вместе с сознанием.       Кто-то распахнул окно, взвалил бессознательное тело и выволок по пожарке.       А близнец в отражении так и стоял. Стоял и смотрел им вслед. И улыбался…