***
С каждым шагом я становлюсь все ближе. У меня дрожат коленки, желудок сжался в комочек, меня тошнит. Главное не показывать свой страх, свое состояние. Он меня за секунду раскусит. По мне ведь видно, на лице все написано. Мешки под глазами, впалые щеки и искусанные в кровь губы. Ночь, проведенная на рабочей кушетке, только усугубляет мой внешний вид. Я больше похожа на измученную домохозяйку с тремя детьми, чем на человека, у которого корка в кармане и опыту до конца жизни хватит. Санитары заводят меня в белую небольшую комнату, разделенную на две части стеклянной перегородкой. Внешне она кажется хрупкой. Коснешься, и пойдет трещина. Когда я подхожу поближе, то вижу, что на деле она очень толстая, с серебряными вкраплениями. Я сажусь за стол, ерзаю на месте, нервничая и отгибая край тетрадки. Все лежит на месте. Осталось только дождаться психа и включить диктофон. Тишину нарушает лязг цепей и тихое бормотание. В комнату заводят Джокера и сажают его на стул напротив меня. Я не хочу смотреть, я не подниму головы. Я смотрю прямо перед собой и вижу идеально гладкую поверхность стола. — Можешь отпустить, дружок. Дальше я сам. Я поднимаю взгляд и сразу же опускаю глаза вниз. Он так близко, между нами лишь стол и стеклянная стена, а позади стоят два санитара. На шее психа болтается электрический ошейник. Я видела, каков он в действии. Мне на всю жизнь запомнится запах паленной кожи и крики, с которыми падали на пол носители подобного аксессуара. Мне становится жутко, я готова выбежать отсюда, готова закричать, чтобы не видеть это лицо, больше похожее на ужасную маску. Неестественные, словно слепленные из пластилина шрамы начинаются от уголков губ и идут вдоль щек. К горлу подступает тошнота. Слипшиеся зеленые кудри липнут ко лбу, все его лицо в ссадинах, на коже — остатки белого грима. Я не хочу смотреть ему в глаза, я умру со страха. От одного его присутствия меня тошнит. — Я на секундочку, — схватив со стола диктофон и тетрадь, выбегаю из комнаты, слыша его смех.***
— Что значит не смогла?! — Простите… Фигура надзирателя склонилась над моей скукоженной. Под его взглядом я чувствую себя по-настоящему ничтожной. Еще немного, и я заплачу. — Что с тобой происходит? Ты в курсе вообще, кто он такой? Ты в курсе, что он теперь от тебя не отвалит? Ты должна была показать ему, кто главный, а ты испугалась? Шедлин, ты идиотка. — Мне просто стало плохо, я не хотела… Я понимаю, что это важно для вас, это огромная для меня ответственность… — Что ты там бормочешь? Думаешь, тебе помогут какие-то бумажки? Ему всего месяц у нас пробыть, а ты все запорола. Что я скажу комиссару? Моя врач оплошала и не смогла даже имени своего сказать? Да за тобой теперь по пятам полиция ходит. Что за хрень с тобой? Я понимаю, работа у тебя трудная, но… Только не рыдай. Возьми себя в руки, черт возьми. Не плачь… Хватит! — Простите. Я вытираю слезы рукавом халата и падаю в свое кресло. Лицо надзирателя размывается перед глазами. Встав передо мной, он крепко сжимает в руках свою трость. Черты его лица кажутся жесткими, щеки раскраснелись. Он сейчас ударит меня, вот-вот, еще чуть-чуть, треснет деревяшкой прямо по голове, но вместо этого он совершенно спокойно говорит мне: — Успокойся, дыши ровно и глубоко. Я все понимаю, слышишь? Шедлин. Иди домой и отдохни. Впереди два выходных, ясно? Мне передали, что тебе вчера досталось. Голова, наверное, болит. Утри сопли и иди домой. Только в следующий раз подготовься, договорились? Я киваю головой. Громко хлопает дверь. Я осталась одна. Я все запорола.