Обратный отсчет

Проблемы с законом, так говорили они. У Ларри за спиной — шесть месяцев в больнице и пять лет тюремного заключения. Пять лет — это все, что для него смогли сделать. Не смогли бы — выгорело бы пятнадцать, а то и больше. За вооруженные ограбления, за пособничество, за нанесение телесных увечий. За покушение на убийство. «Покушение». Когда ему говорили это слово — «покушение», — он смеялся и слал их к черту. Из него вытащили четыре пули. Одна задела легкое, вторая попала в плечо и еще две прилетели в живот. Эти пули из него вытаскивали, а его самого штопали, кроили, сшивали. Лили в него чью-то кровь. Кололи морфин. Несколько раз у него открывалось внутреннее кровотечение. Что-то внутри там все никак не хотело срастаться. В тюремной больнице он лежал трижды. Дважды выбирался из комы. И говорил себе: как ни крути, Ларри, но ты счастливый сукин сын. Вся его жизнь превратилась в цифры (контроль над цифрами), в бесконечный подсчет — секунд, часов, дней. Сперва он ждал, когда сможет сам подняться с кровати и, едва переставляя ноги, дойти до толчка. Затем он ждал постановления суда, затем — когда его посадят в фургон, когда отвезут его в чертов клоповник, когда запрут за ним дверь. А затем он только и делал, что считал, считал, считал. Он говорил себе: это твоя жизнь, и ты любишь — ты обожаешь — жизнь, иначе б ты за нее так не боролся. Ты выжил, потому что ни один ублюдок не имеет права ее тебя лишать. Из него вытащили четыре пули. Ларри не может помнить (он был без сознания), но ему кажется, что помнит, — то, как они падали на дно стального лотка. Звонкий, короткий звук. Они не могли отскакивать от дна, то есть не могли «дребезжать»: они были в липком и красном. Они просто падали, издавали этот звук и замирали. Маленькие свинцовые комочки, вымазанные в его, Ларри, крови. Ни один из них так и не смог его прикончить. Прошло пять лет перед тем, как тюремный запах мочи, нечистот, столовой каши и отсыревшего бетона сменился на запах бензина и натопленного асфальта. К тому времени Ларри успел забыть, что асфальт может пахнуть. Но он пах — свободой. Ларри было смешно от собственных мыслей. Пятьдесят — не тот возраст, чтобы осознавать себя заново; чтобы учиться заново радоваться мелочам (черт возьми, нагретому солнцем асфальту). Но асфальт на шоссе был горячим, и он пах, и над Лос-Анджелесом в тот полдень вовсю сияло солнце. Первое, что Ларри сделал, — это заехал в «Макдональдс». Он купил себе огромный гамбургер, картошку фри и пол-литра колы. После этого весь мир мог смело отправиться на хер. Если ты вор, ты веришь в Фортуну, и других богов для тебя не существует. На деле, невозможно найти более набожных людей, чем преступники. Энди Пирс — рослый двадцативосьмилетний парень — плакал и молился за стенкой в соседней камере. Он думал, что его никто не слышит. Он думал, что его слышит Бог. Энди до смерти забил свою мать, по пьяни приняв ее за шлюху. Очевидно, выглядела она лучше, чем на свои шестьдесят три. Ларри взглянул бы на фото чисто из любопытства. Хотелось посмотреть, что это за женщина, которую в шестьдесят три года собственный сын спутал с молоденькой проституткой. Энди плакал и молился. Дело было в том, что плакал он из-за матери. Он молился и просил прощения так, будто убивать проституток — житейское дело. Он просто не все продумал. Угрызения совести тоже нужно планировать. Иногда очень тщательно, если у тебя на душе не один, не два и даже не семь смертных грехов. Иногда трудно определиться, что из этого хуже, что из этого тебе отмаливать в первую очередь, а что оставлять на потом. Но для себя Ларри уяснил: молятся виноватые. Те, кто считает себя виноватым. У каждого своя грань. Набожные католики, к примеру, готовы просить прощения у Господа лишь за то, что они родились. Другие убивают проституток, а молятся за то, что перепутали одну из них с матерью. Ларри не в чем себя винить. Он уверен, что имел полное право на каждый спущенный им курок. Он никому не причинял вреда. По крайней мере, больше, чем уже успел причинить закон. По крайней мере, тем, кто не был ему должен. — Я не знаю, чем помочь тебе, друг. Правда, не знаю. Голос Беверли доносится до него сквозь помехи. Беверли что-то жует и чем-то шуршит — не то своей «бухгалтерской» книгой, не то оберткой от какого-нибудь сэндвича. На трассе гудят машины. — Столько лет прошло. Ты влетел тогда с полным треском. Помимо Фортуны есть множество других мелочей. Например, опыт. И за опыт Ларри, возможно, многие бы выложили хорошую сумму. За его руки, за его внимание к деталям. За его умение решать проблемы. Но есть еще другое. Это репутация. И если ты хоть раз вляпался в дерьмо, отмыться от него будет трудно. Ты теперь для них — как просроченный лотерейный билет. Черная, мать его, кошка. Ты приносишь неудачу. Ты приносишь смерть. Как будто лично звонишь в полицейский участок и на каждого вызываешь наряд. И твоя стоимость сокращается вдвое, втрое, вчетверо. Чьи-либо инвестиции для тебя — непозволительная роскошь. Свобода ценой в пять лет обошлась для Ларри слишком дорого. И он, стянув солнечные очки, утирает с лица пот тыльной стороной ладони. Солнце горит над Лос-Анджелесом. Плавит асфальт, машины, стекла, погружая город в душный, прозрачный зной. — Мне нужно одно дело. Всего одно, Беверли. Зарекомендовать себя, понимаешь? — говорит он. Беверли шуршит на том конце провода и бесит до скрежета зубов. Ларри понижает голос. Прикрывает трубку ладонью. Ему нужно лишь, чтоб его услышали. — Кто у них есть, скажи мне? — спрашивает он. — Вот кто? Эти молокососы, которые только и могут, что толкать дурь по сортирам? Тачки вскрывать? — С ними просто: полтинник дай — и заткнутся. Потому что лучше ничего не видели. Солнце плавит крышу телефонной будки. Здесь жарко так, что тяжело дышать. — Слушай, — говорит Беверли, — я обещаю, я клянусь тебе, Ларри, Я позвоню тебе сразу же, как только появится хоть что-нибудь. Пойми: с этим напряг. Никто не хочет лезть с тобой в крупные дела. Лоб у Ларри горячий и мокрый. Он щурится от света, он безнадежно вздыхает. Он посылает Беверли на хуй (говорит «до свидания») — и вешает трубку в гнездо. Ларри моет полы в супермаркете. Проходится шваброй по бежевой плитке, та не становится ни грязнее, ни чище. Просто становится мокрой, лучше отражает в себе свет. Создает иллюзию для стерильных параноиков, словно здесь, в стенах гастрономического пантеона, никогда не бывает пыли. На нем — форменная зеленая футболка и бейджик с его именем, которое когда-то никто не должен был знать. Потерпи неделю, сказал ему Беверли. Всего неделю. Просто потерпи. Пять букв его имени видны каждому прохожему, но никто их не замечает. Теперь это не больше, чем пластиковая карточка на его форменной футболке. Ларри полирует чертову плитку до блеска. Его надзиратель считает, что эта собачья работа позволит ему влиться в социум. Что она благоприятно воздействует на его психику. У каждого вора, вышедшего из тюрьмы, есть такой «психолог». И у каждого вора, вышедшего из тюрьмы, должен быть свой «Беверли» — но Беверли не звонит. Когда-то имя «Ларри» стоило больше его нынешней годовой зарплаты. Вечером в четверг он заходит в кабинет врача. Тот отмечает шумы в его легких и спрашивает: вы курите? Будто не видит шрамов на его, Ларри, груди. — Это пулевое ранение. — Вы воевали? — спрашивает доктор Хьюз (у него на халате тоже висит бейджик). Он спрашивает: — Ирак? Ларри отвечает ему лишь тогда, когда застегивает рубашку и берется за ручку двери. — Нет. Если до тюрьмы он был всем, то в тюрьме он был кем-то. Если в тюрьме он был кем-то, то теперь он никто. Он не может рассказать о том, что воевал в Ираке, хотя знает, каково это — истекать кровью. Знает, каково это — истекать кровью за что-то (кого-то). Но старается об этом не вспоминать. Если о героях говорят «Господь миловал», то о таких, как он, изъясняются проще. Ларри не жалуется. Он говорит себе: это твоя жизнь, и ты любишь эту жизнь. Это та жизнь, которую ты заслужил. Это был большой куш. И ты играл по-крупному. И ты проиграл. Фортуна. Она переменчива. На рекламном щите огромными буквами горит название йогурта, который сегодня Ларри оттирал от плитки в супермаркете. «Берегите удовольствие», — гласит слоган под французским названием. В этом йогурте потоптались как минимум два десятка человек. Рекламный щит виден из окна бара. И сидя в этом баре, Ларри одет лучше, чем был одет на протяжении всех двенадцати часов своей собачьей работы. Он заказывает виски, который не может себе позволить простой мойщик полов. Он курит сигареты, на которые мойщик полов даже не посмел бы взглянуть. «У вас хрипы в правом легком», — слышит Ларри у себя в голове голос доктора Хьюза. Он раскрывает губы, и дым белой густой пеленой сочится из его рта. «Ирак?» — спрашивает доктор Хьюз у него в голове. Тощая блондинка отодвигает стул и садится напротив. — Привет, — она такая худая, что кожа на ее лице почти облепила череп. — Можно? И тощим пальцем показывает на сигареты. Она закуривает. Откидывается на спинку стула. Подтягивает к груди коленку в капроновом чулке. Она курит и глядит на Ларри, а он глядит на нее. На ней желтый укороченный свитер с начесом, и этот свитер делает ее похожей на цыпленка. — Я видела тебя у Беверли. — Она даже не курит. Просто тянет дым, набирает его в рот. — А ты меня? — Нет. — Ты вор, я слышала. Беверли сказал. Сказал, ты очень хороший вор. И еще сказал, что ты на мели. — Вот как? — Не мне, — отмахивается она, — кому-то по телефону. Ты, наверное, думаешь, мы с ним трахаемся? Ларри допивает свой виски. Цыпленок говорит: — Нет, мы не трахаемся. И я не проститутка. Не хочу, чтобы ты думал так из-за того, что я спросила у тебя сигарету. — Считаешь, я мог подумать так из-за сигареты? — А разве из-за чего-то еще? — Не знаю, — тихо смеется Ларри. — Люди разное могут думать. — Ну, например? Ларри глядит на ее коленку и на ее руки, на ее жидкие волосы и густо накрашенные глаза. — У тебя порван чулок. — А разве только проститутки ходят в порванных чулках? — Их, в основном, это меньше всего волнует. — Может, мне просто нравятся порванные чулки? — Или ты хочешь привлечь внимание? Речь не о том, что нравится тебе. Речь о том, что могут о тебе подумать окружающие. — Окей, — она кивает. — И что же ты подумал? Вот когда я подсела к тебе и спросила у тебя сигарету. Что ты подумал? — Пожалуй, — задумчиво произносит Ларри, — я принял тебя за проститутку. Цыпленок щелкает пальцами. — Видишь! — восклицает она. — Сперва ты принял меня за проститутку. А мой порванный чулок увидел уже потом. Согласись: он не играл особой роли. — Может быть, все дело в макияже? — Или в том, что любая девушка, подсевшая к тебе в баре, имеет шанс быть названной проституткой? Вот в этом, — она тычет в Ларри пальцами с зажатой в них сигаретой, — я точно права. Свой истлевший бычок Ларри тушит о дно стеклянной пепельницы. Он говорит: — Я знал человека, который принял за проститутку собственную мать. — Он изнасиловал ее? — Нет. Он убил ее. По ошибке. — О. И она замолкает. А потом делает последнюю затяжку и отряхивает руки. — Так ты на мели? — спрашивает она. — Тебе нужна работа? — А у тебя есть, что предложить? — Беверли сказал, ты не барыжишь наркотой. — Это не по мне. — А если не наркотой? — Тогда чем? — Знаешь, — она наклоняется вперед и исподлобья глядит на Ларри, пряди светлых волос падают ей на лоб. — «Наркотики» и «лекарства» можно назвать одним словом. Разница в том, для чего ты их принимаешь. Я каждый день, — признается она, — глотаю по двенадцать таблеток. Иногда больше. Но меньше — никогда. — И ты хочешь, — Ларри достает новую сигарету из пачки, — чтобы я ограбил для тебя аптеку? — Для нас. И не только нас. И не только аптеку. Там, за твоей спиной, сидит парень, и он болен так же, как и я. Он пьет по пятнадцать штук в день. И еще один. Он пьет седативные. Какой-то придурок пять лет назад отстрелил ему челюсть, и у него здесь, — она пальцем обводит нижнюю часть своего лица, — ничего нет. Покушение на убийство. Когда ему говорили это слово — «покушение», — он смеялся и слал их к черту. Ларри выпускает из легких дым. Он смотрит на дно своего бокала, ему жаль, что виски кончился так некстати. Теперь это слово — «покушение» — никак не выйдет из его головы. И вслед за ним, будто эхом, звучат другие. «За твоей спиной». Там, за твоей спиной, Ларри. Просто обернись и посмотри на них. Представь, как это выглядит. Представь, как он выглядит. — Как зовут того парня без челюсти? — Фредди. Фредди Ньюэндайк, — отвечает Цыпленок. — А я Фиби, — говорит она после и протягивает Ларри руку. — У меня ВИЧ.