Знаете такие огромные гостиницы? У них в названии еще всегда есть слово «Плаза». «Роял Плаза», «Манхеттен Плаза», «Отель Плаза». Все они из золота, стекла и пластика под мрамор. Пять звезд. Роскошные, сверкающие дворцы, где всегда пахнет кондиционером и свежестью. Может, цветами. Там, на ресепшене, у них всегда стоят свежие цветы. Номер-люкс в таком отеле на сутки стоит дороже, чем я получала в месяц. Тогда я еще работала — кредитором в банке. А моя сестра, Сара, встречалась с Полом. И мечтала выйти за Пола замуж. И еще она мечтала, что свою свадьбу она непременно сыграет в таком отеле. Сара вытрясла из родителей все до цента. Она забронировала три номера и два банкетных зала. Целых два зала — в «Плазе». Потому что проводить церемонию там, где мы будем жрать, Сара не собиралась. Потому что еда пахнет едой, и никакая вентиляция не спасла бы ее белоснежное платье от запаха жареного мяса и фаршированных грибов. В зале-для-церемонии стояло много-много лилий. Все сверкало в золоте и стекле. Все было так роскошно, словно речь шла о Золушке, выскочившей замуж за принца. Но Пол не был принцем. Он был придурком. А меня Сара выбрала подружкой невесты. И вот мы в Нью-Йорке. И кругом все сияет. Сару красят и пихают в свадебный белый корсет, на нее натягивают чулки, ей завивают волосы. Она то и дело плачет, и ей вытирают слезы, ей поправляют макияж, ее утешают, как будто она, блять, самая несчастная Золушка в мире. На самом деле, я любила Сару. Я любила ее больше всех. Наверное, поэтому мне так хотелось ее уничтожить. И на ее свадьбу, в ее сверкающий роскошный золото-стеклянно-мраморный день я пришла, одетая сплошь во все черное. Я уже знала, что больна. Уже два месяца, как я это знала. Знала ли Сара? Нет. Она могла бы знать. Она могла бы просто спросить, но она не спрашивала. Сара жила одним-единственным днем. Она не могла позволить себе догадаться до чего-то подобного. Это сделало бы ее виноватой. Это не дало бы ей права в полной мере наслаждаться собой. Я умирала, а Сара жила в счастливом слепом неведенье. И только говорила мне иногда: о, ты так похудела! Ты хорошо сегодня выспалась? Ты выглядишь такой усталой. Ты бледная. Тебе надо съездить позагорать. Ты слишком много работаешь. Как думаешь, лучше взять открытки с кольцами или голубями?.. Сара никогда не задавала вопросов — таких вопросов, на которые я могла бы ответить «нет». Нет, я не в порядке. Я не в порядке, у меня ВИЧ. Я скоро умру. Мне страшно. Помоги. Сара не спрашивала. А я молчала. Мне не нужен был выходной, чтобы выспаться и позагорать на пляже. Мне нужно было только, чтобы кто-нибудь спросил меня, что со мной случилось. Что со мной не так. Я ненавидела Сару. Я не понимала, почему она может быть счастлива, когда так несчастна я. Почему все внимание вечно достается ей. Почему я должна въебывать на вшивой работе, улыбаться клиентам, выдавать им сраные кредиты и слышать тонны дерьма, одну за другой, — и улыбаться-улыбаться-улыбаться. Я решила, что убью ее — и это произойдет в ее счастливый день. Правда, об этом она узнает позже. Она узнает, когда кто-нибудь скажет ей: о, ты так похудела! Ты, наверное, не выспалась? Сходи, позагорай, ты такая бледная. А потом она грохнется в обморок. У нее начнутся головные боли и насморк, кашель, может, ларингит. И она вспомнит меня. О, она обязательно меня вспомнит… До церемонии еще сорок минут. Сара у себя в номере, и ей снова поправляют тушь. Я вхожу в зал. На меня все смотрят. Мои каблуки стучат по мраморному полу. Я обожаю этот звук. Я чувствую себя уверенной и сильной; я чувствую себя так, будто только что украла у Сары ее жизнь. Ее номер — 308. В номере 309 чистит свой свадебный пиджак Пол. Я прохожу через зал, на мне шелковое черное платье и туфли на высоченных шпильках. Я выгляжу, как сама смерть. Я прекрасна. Все думают, что я направляюсь к Саре в номер 308. А я иду к Полу и я знаю, что он не откажет мне. Я где-то читала, что перед свадьбой мужчины склонны совершать опрометчивые поступки. Это для них — как глоток свежего воздуха. Любого мужчину страшит брак, если верить тому журналу. Я не особо верю журналам, но я знаю: я чертовски красива. Даже несмотря на то, что потеряла десять килограмм. Платье открывает мою спину до самых ягодиц. Серебряная цепочка болтается у меня между лопаток. Я думаю о том, как приду к Полу и закрою за собой дверь. Я скажу ему: трахни меня. Я хочу тебя. Я вся мокрая. Трахни меня, в последний раз — трахни меня, Пол. Он скажет, у него нет резинки. Я встану перед ним на колени и возьму у него в рот. Он не откажет мне. Сегодня никто не смеет мне отказать. И вот я открываю дверь и вижу его. Пол оборачивается, зовет меня по имени. Он спрашивает: — Фиби?.. Я ненавижу Сару. Я ненавижу ее больше всего на свете. Все сбережения наших родителей ушли на свадьбу в «Плазе». Я больна, я умираю. Мне нечего терять. Но у меня почему-то ступор. И вот я стою, и не могу отпустить ручку двери. А потом говорю не своим, сухим, потерянным голосом: — Номером ошиблась. Извини.
***
Они берут машину, покупают за наличные. Самую дешевую — бежевый маленький седан, чья тряпичная обивка внутри вся усыпана гербами. Они выезжают часов в семь вечера. За весь день, пока они паковали вещи, Фиби не произнесла ни слова. Теперь она молчит в дороге, и вместо нее поет радио. Мадонна. Кажется, они умрут, а Мадонна по-прежнему будет петь. — Я ничего не сказала ему, — признается Фиби. Все ее мысли сейчас заняты Роем. Она думает о Рое, говорит о Рое — и сдирает чешуйки со своих обветренных губ. — Он все равно будет нас ненавидеть. Фредди передает ей клочок бумаги. Записку от него Фиби читает молча. Они будут ехать еще очень долго. От Лос-Анджелеса до Сан-Франциско, от Сан-Франциско до Рино, от Рино до Портленда и оттуда — до Сиэтла. Они мчатся по пустым трассам, в полуденную жару и полуночные сумерки, и свет от фар в темноте рассекает асфальт. Асфальт шелестит под колесами их автомобиля. Фиби спит на заднем сиденье, подобрав под себя ноги. Они завтракают на автостоянках и в дорожных кафе. Они останавливаются у обочин. На лобовом стекле — рой мертвых, размазанных под «дворниками» насекомых. Фредди сидит на капоте, Ларри курит, сложив руки на руле. Он глядит в спину Фредди, обтянутую белой майкой; узел серого платка стянут у того на затылке. Фредди питается детскими смесями и баночными супами (Ларри ни разу не видел, как). Фиби покупает для него эти супы в супермаркетах на бензозаправках. Она запускает руку в карман своей сумочки и дает Фредди две синих таблетки валиума и обезболивающие, опиоидные анальгетики, промедол и фентанил, дроперидол, пентазоцин. Эти таблетки, по словам Фиби, оказывают угнетающее воздействие на дыхательный центр. — Ты знаешь, что такое ночное апноэ? — как-то спросила она. Фредди тогда не было рядом, и Фиби сказала, понизив голос: — Иногда проверяй, дышит ли он во сне. Все, что Ларри знает о Фредди, он знает благодаря Фиби. Быть может, Фиби точно так же говорит с Фредди о нем. Они играют в игру по дороге до Чико. Особую игру, которую придумала Фиби. Они играют в нее по дороге до Розберга, Бенда, Сейлема, Орегон-Сити. Эта игра начинается всякий раз, когда Фиби надоедает радио. Или журнал, или книга в мягком дешевом переплете. Чаще всего книга. Фиби просит у Фредди блокнот и его ручку. — Мы будем писать свою, — заявляет она, — итак, Ларри… Фиби сует ручку себе в рот и сжимает зубами ее пластиковый кончик. Там, на этом кончике, уже много-много отпечатков ее зубов. — Расскажи нам какой-нибудь секрет. Расскажи нам что-нибудь, в чем бы ты не признался даже своей родной матери. Расскажи, какой ты страшный человек на самом деле. Мы все тебе простим. В этой игре нет вопросов, которые ставят в тупик. В этой игре нет долгих пристальных взглядов глаза в глаза. В этой игре нет ничего, кроме беззаботного голоса Фиби и листка бумаги, который она вырывает затем из блокнота, чтобы щелкнуть над ним зажигалкой. Она выбрасывает их секреты из окна мчащегося седана. Охваченный пламенем бумажный самолет. Какими бы страшными людьми они ни были, об этом никто не узнает. Что бы ни было написано на этом листке — ты прощен. Фиби играет в пастыря. В божью исповедь. Она играет в прощение, а Ларри все ждет, когда на листке появятся имена: мистер Белый, мистер Оранжевый. Они играли в эту игру десятки раз, а им с Фредди — обоим — словно отшибло память. Они останавливаются в Такоме, в Элленсберге, в Мизуэле и Босмене. За их плечами, под их колесами — сотни пройденных миль. Может показаться, они бегут от кого-то и все никак не могут остановиться. Нигде они не задерживаются больше двух дней. Два дня, так решил Ларри. Два дня достаточно, чтобы выйти на нужных людей, и мало для того, чтобы их успели запомнить. Ларри звонит ребятам из Миннесоты, Сент-Пола. Его также интересуют Чикаго, Сент-Луис, Канзас, особенно Нью-Йорк. До восточного побережья еще сотни километров пути. Они могли бы вылететь скорым рейсом — сразу в Висконсин*, но тем лучше, чем реже их имена мелькают в регистрах и чем чаще сам Ларри — славный парень, надежный парень Ларри — дает о себе знать другим таким же славным парням. Он ищет нужные руки и нужные имена, нужные больницы, нужных врачей. Фиби залипает перед телеком в номерах гостиниц, пока он и Фредди, одетые по погоде в каждом гребаном штате, приходят к двенадцати часам в рестораны, в кабинеты, на пустые заброшенные склады — и говорят-говорят-говорят. Точнее, говорит всегда Ларри. А Фредди — всегда молчит. Фредди знает почти все об успехах в фармакотерапии ВИЧ-инфекции за последние пять лет. Он знает все о результатах скрытых исследований, о скандалах, взлетах-падениях цен; он знает о контрафакциях и проектах FDA. Он пишет Ларри слова на салфетках — простые, короткие обрывки фраз, которым Ларри верит больше, чем тем, кто сидит напротив. В этом заключается особая этика вора. «Доверие строится на мелочах», — писали в блядском журнале. Доверие строится на профессионализме. И том факте, что в мире, где верить никому нельзя, единственное исключение для тебя — это человек, которого ты решаешь взять с собой в дело. Все остальное должно сработать раньше: интуиция, логика, здравый смысл. Но как только ты вступаешь в дело — ты веришь. Они верили, потому что их выбрал Джо. Ларри верит, потому что ему не пришлось выбирать. Но сколько бы они ни говорили — сидя в ресторанах, в кабинетах, на складах, — Фредди не ошибался. Он не ошибся еще ни разу. — Эти придурки согласились? Они завтракают в дорожном кафе. Ларри отправляет кусок яичницы себе в рот и цепляет вилкой полоску жареного бекона. Фиби пьет кофе. Фредди читает брошюру, которую Фиби сунула ему в руки. На ней счастливая бездетная пара советует подросткам спустить все деньги на контрацептивы нового поколения. — Они всегда соглашаются, — усмехается Ларри. — Фредди у нас крайне убедительно молчит. Ларри знает, что подняв голову, он встретится с Фредди взглядом. И что в глазах Фредди он сможет прочитать что-то до охуения едкое. Фредди даже не обязательно писать ему на салфетке. Его голос сам собой включается у Ларри в голове. И все слова на всех его записках звучат для Ларри с той интонацией, с какой бы наверняка их произнес сам Фредди. Как будто его голос и почерк — одно и то же. Как будто Фредди никогда не был немым. Все идет к черту под Бисмарком. Когда они пресекают границу Северной Дакоты. Когда у Фиби идет носом кровь и она падает на стоянке возле «Брумбаха». В тот день ее имя обновляет регистр. В ее крови находят препараты, не одобренные FDA. Фредди исписывает тонны бумаг, а потом они ждут три с половиной часа, прежде чем им сообщают, что Фиби лучше остаться в больнице. У нее обнаруживают вялотекущую пневмонию и выявляют симптомы токсического поражения печени. От недостатка жидкости в ее организме ей несколько раз на дню сводит судорогами голень. Фредди просит поставить ей капельницу с пептидом-Т. Он пишет на листах одно и то же много раз подряд. Он злится, он выходит из себя. Спустя еще полчаса приходят анализы, и им сообщают, что у Фиби СПИД. Они останутся здесь на неделю, на две, может, на месяц. В баре рядом с мотелем, где они сняли номер с двумя узкими койками у тонких «картонных» стен, играют Ранэвэйс. Глаза Фредди — застывшие и злые. Ларри думает, что они потеряют поставку на десять штук баксов, если не доберутся до Милуоки к двенадцатому сентября. Фредди не говорит ничего. Ничего не пишет ему на салфетках. Он сидит, уставившись в одну точку, они сидят долго, и все это время глаза Фредди не меняются, как будто сделаны из стекла. А потом его срывает. И это снова происходит на стоянке. Возле их седана. Какой-то парень что-то шутит про платок у Фредди на лице. Что-то про «маску Зорро», что-то тупое и спьяну — не разобрать. Он шутит, и Ларри думает, что это, пожалуй, самый хуевый день за прошедшие полгода. Ларри успевает подумать об этом прежде, чем слышит звук удара у себя за спиной. И Ларри оборачивается. Он еще не успел докурить. Он курит и глядит на то, как руки Фредди становятся красными и блестящими от крови. Фредди бьет и бьет, и не может остановиться. Даже когда тело под ним обмякает. Даже когда лицо под его кулаками превращается в кровавый фарш. Ларри тянет его за шиворот; его, взбешенного, вспотевшего, перепачканного в крови, волочит по асфальту прочь. За Фредди остаются следы — красные и блестящие. Они остаются на лестнице и двери их номера. Они остаются на синтетическом голубом покрывале, когда Ларри с размаху бросает Фредди в угол кровати и хорошенько прикладывает его затылком о стену. — Совсем спятил? Красные следы остаются на белой рубашке Ларри и его новых брюках. — Ты, блять, чуть не убил его! Ты соображаешь?! Фредди дышит хрипло и тяжело, Фредди дышит утробно, всей своей распахнутой глоткой. И дыхание его звучит так, будто у Фредди под платком звериная клыкастая пасть. Его глаза — все такие же стеклянные, и он неотрывно глядит на Ларри, и Ларри, черт возьми, не может в них нихрена прочитать. — Пиши. — Говорит он, хватая со стола блокнот и карандаш. — Давай. — Командует он и швыряет блокнот Фредди. почему ты ни разу меня не спросил — О чем? о моем лице почему ты ни разу не спросил меня о моем лице Следы крови остаются на бумаге. Они не красные — бурые. Грязная бурая кровь спеклась у Фредди под ногтями. Фредди пишет: спроси меня спроси что со мной случилось Если б у Фредди был в руке пистолет, то — Ларри уверен — он бы приставил дуло себе к виску. Если бы Фредди мог говорить, то он бы никогда не сказал то, что сейчас написал на бумаге. И Ларри думает, что, наверное, когда так долго молчишь, тебе хочется орать во все горло. Ларри не жаль. Он имел право на каждый — каждый — спущенный им курок. — Хорошо. Ларри отодвигает стул и ставит его у кровати. Он садится напротив. Он упирает локти себе в колени и сплетает пальцы. — Что случилось с твоим лицом, Фредди?