Глава 2. Змей
Нитка тянулась за иглой ровной дорожкой стежков. Не особо складное бренчание гитарных струн сложно было назвать удачным аккомпанементом для шитья, но Змей и не к такому привык. Звон струны — стежок, аккорд — нитка делает аккуратную петлю. Длинные бледные пальцы, украшенные черными ногтями, сдвинули ткань на коленях и ненадолго замерли. Змей прислушался к царящему в коридоре гаму и приподнял уголок губ в усмешке. За дверью уже который день вовсю гулял Новый Закон, принесший в коридоры непривычное оживление, взрывы смеха и дробь девичьих каблуков. Теперь там было не протолкнуться от шумных компаний и первых, самых смелых парочек из числа тех, кто успел уже присмотреться друг к другу. Вся эта суета Змея не интересовала. Для него Новый Закон не принес ничего нового, кроме нескольких срочных заказов. В пятой почти никого не было. Только Ван, забравшись к себе на верхний ярус двуспальной кровати, мучал гитару, пытаясь не то разучить какой-то особо заковыристый аккорд, не то — подобрать по памяти мелодию. Змея это вполне устраивало. Скользнув глазами по соседней кровати, он снова наклонился к шитью. За дверью раздался чей-то особенно громкий хохот. Ван прижал пальцем загудевшую струну и свесился с кровати, подарив Змею теплую улыбку. - Кажется, кто-то опять решил, что под нашей дверью самое удобное место. Ну да, не Крысятник, точно ничто не вылетит, — он легко спрыгнул на пол и присел у входа в Логово Змея. — А народ с этим Новым Законом совсем с катушек послетал. - После таких заявлений прямо так и хочется что-то из двери вышвырнуть, — мечтательно протянул колясник, без сожаления откладывая в сторону свое шитье. — Что-нибудь ненужное и неприятное. Хорька, например. Он очень неудачно куда-то завеялся. - Да будет тебе! — рассмеялся Ван и укоризненно потыкал Змея кулаком в ничего не чувствующее колено. — Нельзя Хорька выбрасывать. Он как раз полезный. Змей состроил гримасу, но возражать не стал. И не то, чтоб они с Хорьком не ладили, но перебранки и даже драки у них время от времени случались. К огромному удовольствию двоих участников. Змей не мог удержаться и не поизводить самого мелкого и самого драчливого жителя пятой подколками. Подушка сама легла под ноющую спину. Тепло Вана, физическое и не очень, лилось на него, и Змей нежился, как ящерица на солнце, перетекая в состояние приятной расслабленности. Босая бледная до синевы ступня с черными от лака ногтями никак не могла коснуться ноги примостившегося рядом Бандерлога, но тот вздрогнул от этого несостоявшегося касания и взял ее в свои горячие ладони. Пальцы с мозолями от струн принялись разминать неподвижные мышцы, ловко выполняя свою привычную работу. Ван делал это с тех пор, как Змей допустил его к своему тяжелому и мертвому «хвосту», и только благодаря его стараниям на этот самый хвост было не так страшно смотреть. - Алхимик с Ханом тоже что ли где-то празднуют? — неожиданно встрепенулся Бандерлог, выгоняя Змея из сонного оцепенения. — Им-то чего? - А кто их знает, — лениво отозвался тот, наблюдая за ним из-под ресниц. — Может, и празднуют. А может, еще где-то. Мне они не отчитывались, да и неинтересно мне… Ван тряхнул головой, откидывая лезущие в глаза русые вихры, и снова улыбнулся. Новая теплая волна накрыла колясника с головой. Устроив у себя на коленях безжизненные ноги Змея, Ван закатал повыше плотные черные джинсы, чтобы не мешали растирать почти лишенную волос кожу икр. Руки двигались уверенно и быстро, но так осторожно, словно он мог случайно причинить Змею боль. Змей улегся удобнее и в стотысячный, наверное, раз, попытался представить — каково это, чувствовать на своих ногах чужие ладони, чувствовать, как разминают и поглаживают кожу. Представить не получалось никогда. Точно так же, как не удавалось понять, как это — ходить или стоять, сгибать и разгибать колени без помощи рук, ощущать под ногами твердый пол или мягкость кровати. - Я это к тому, что правда все с ума посходили, — снова прервал его размышления Ван, понемногу поднимаясь по его «хвосту» к коленям. — Даже те, кому вроде и не с чего. - А ты завидуешь? — Змей насмешливо поглядел на него снизу вверх, чуть прищурив темные, из-за подводки кажущиеся непроницаемо-черными глаза. - Ван, учти, тебя Новый Закон не касается. Никаким боком. - А я что? — шутливо удивился Ван, глядя в ответ невинно-невинно. — А я ничего. Сижу вот с тобой… - То-то же, — милосердно отозвался один из бешеных колясников Дома, сразу успокоившись. — Никаких девушек. На самом деле, он не так уж сильно и ревновал. Ван — Бандерлог. Они всегда на виду, да и, как считал Змей, на кого там смотреть, как не на Вана. Того и гляди искусится какая-то девица. Змей спокойно мог думать о том, что Ван вернется как-нибудь под утро, резко пахнущий сладковатыми женскими духами, и завалится к себе, а не подползет к нему под бок. Но он боялся даже представить, что какая-нибудь обитательница женского крыла уведет Вана навсегда. У циничного Змея, который давно сделал свой недуг чем-то вроде фирменного знака и возродил гонки на колясках после ухода старших, была одна маленькая слабость. Одна болевая точка. И эта точка сейчас разминала ему ноги. Белая рука с черными ногтями перехватила на миг ладонь Вана просто чтоб узнать, какая она на ощупь. Теплая и сухая. Раньше эти руки были постоянно холодными. Ван — воробей стреляный, в той несчастливой жизни, которую оставил за порогом Дома, ему довелось и померзнуть, и поголодать из-за своей вечно пьяной матери, но зимой он жутко мерз в своей куцей старой куртке. Теперь его грел толстый связанный в две нитки свитер с таким воротом, что и шарф был не нужен. Свитер был темно-серый, уютный, без каких-либо украшений, но сплетенный так, что напоминал кольчугу. Змей потратил на него лучшие свои нитки и никогда бы не решился повторить эту свою работу. Змей терпеть не мог вязать что-то большое. Он с удовольствием шил вручную, плел крючком черные кружева и даже вышивал, вязал носки, шапки и шарфы, но долгое однообразное вертение спицами навевало на него тоску. Ван тихонько фыркнул в ответ и осторожно уложил ноги Змея на постель, сам пересев поближе. Ладонь легла на обтянутое черными джинсами бедро, безошибочно отыскав то место, где чувствительность плавно сходила на нет, и погладила. - Да я ж не о себе. Просто смотришь вокруг, и как-то за других радуешься. Наши вон поголовно к девчонкам приглядываются. Это «наши» заставило Змея недовольно поморщиться. Он искренне полагал, что среди Бандерлогов Вану делать нечего, но свое мнение сейчас все-таки придержал при себе. - Ну да, сейчас — радуешься. А дальше что? Они знакомятся, зажимаются по углам — и что в результате? А в результате — ничего хорошего. Розовые очки рано или поздно треснут, и окажутся эти Ромео-и-Джульетты-на-час один на один с суровой реальностью… Что тогда? Депрессии, нервные срывы и «это она во всем виновата»? Можно подумать, у них будет мало других забот, куда более насущных. Особенно в Наружности. Ван дернулся что-то ответить, но все-таки промолчал. Трогать навевающую жуть тему Выпуска и того, что будет после, в Доме избегали. Змей был исключением. - Сейчас у них, допустим, «любовь», — продолжал колясник. — А через полгода их попросту вышвырнут отсюда — и кому они там будут нужны? Ответ друг другу не принимается ввиду идеализма. И хорошо еще, если всем участникам этой преждевременной весны хватает ума предохраняться. - Циник ты, Змей, — Ван выдохнул и беззлобно ткнул его кулаком под ребра. - Циник, и ты это отлично знаешь, — отпихнув подальше позабытое шитье, Змей извернулся немыслимым для ходячего образом и, помогая себе руками, обернулся вокруг Вана. — И не заговаривай мне зубы, не о себе он. А того и гляди — присмотришь себе какую-нибудь фифу. Вскружит тебе голову, завлечет в свои сети, и прости-прощай, добрый молодец. Ванька, не смей. Не отпущу. Это «Ванька», по сути, бывшее наружным именем, у Змея звучало как-то так, что Ван и не думал возмущаться. Скорее, даже наоборот. Каждый раз, когда Змей называл его так — громко и во всеуслышание или тихим шепотом на ухо, на лице Бандерлога появлялась совершенно особенная теплая улыбка. Змей протянул руку и погладил усыпанную по-зимнему бледными веснушками щеку Вана. Он мог сколько угодно язвить и насмехаться над всеми вокруг, включая и самого себя, мог доводить издевками самых влиятельных людей Дома, мог жестко высмеивать даже Хана и Алхимик с их манерой вести себя, как пожившие вместе супруги. Исключением был только Ван. Над единственным святым, что было у него в жизни, Змей издеваться не мог. - Не вскружит. Место рядом со мной прочно занято, освобождению не подлежит, — решительно тряхнул головой Ван и перехватил его пальцы, коротко, но крепко сжав. - Чем докажешь? — хитро усмехнулся Змей, на время отмахнувшись от своих размышлений. - А докажу, — Ван весело поглядел на него и покосился на дверь. — Серьезно, Змей, плевать мне на Новый Закон и на всех девушек, вместе взятых. Он наклонился ниже, пользуясь редкими моментами наедине, тыльной стороной ладони провел по алебастрово-белой щеке Змея. Сухие, шелушащиеся губы скользнули по подбородку и накрыли выкрашенные черной помадой. Поцелуй получился долгим и жадным. Ван прижался к Змею всем телом, заглаживая через ткань рубашки. Колясник выгнулся в его объятиях, не прерывая поцелуя. Бледные пальцы зарылись в отросшие вихры на затылке, почесали, как кота. Приподняв край свитера на спине, Змей прошелся по коже вдоль позвоночника, покалывая ее ногтями. Дверь хлопнула, топот чьих-то ног прогрохотал по полу и замер. Змей даже не глянул в ту сторону. Только высвободил руку и рывком задернул черную штору, отгораживая их от всего остального мира. В его Логове не было места сомнениям, комплексам и предрассудкам. Это был замкнутый темный мирок, подчиненный только его воле. И только там всегда случалось то, что однажды окончательно связало их судьбы. Моменты настоящей близости были не редкими, но Змей не переставал ценить их, смаковать каждую минуту и раз за разом воспроизводить в памяти после. Когда разгоряченный Ван, избавленный от ветхих джинсов, разводил перед ним загорелые бедра, и он наваливался на него, прижимаясь животом к животу и упираясь руками в кровать, за спиной слово вырастали крылья. Когда последняя горячая преграда была преодолена, и собственное дыхание перехватывало от судорожно стискивающих его мышц, он чувствовал себя и правда змеем из старых сказок — могучей огнедышащей тварью, способной абсолютно на все. Когда они переплетались, а точнее, Ван обнимал его ногами, ставя коленями синяки на выпирающих ребрах, Змей почти чувствовал бесполезный хвост и чужую горячую кожу, к нему прижимающуюся. Когда он вытягивался на Ване, отплевываясь от собственных лезущих в лицо длинных прядей, с его стынущим семенем на белом животе, и заглядывал в неяркие, лучащиеся теплом глаза, его наполняла такая сила, что Змей готов был если не горы свернуть, то хотя бы покорить парочку. У редкой сказочной твари не было сокровища, бережно хранимого и питавшего его силой. Почему же у одного бескрылого Змея таким сокровищем не мог быть один Иван-быть-может-не-царевич-но-и-не-дурак?***
Змей отправляется на охоту с первыми сумерками. Выползает из своего Логова в стрекочущую тихо коляску и незаметно выкатывает в суету коридоров. Его колесница — любовно смазанная, быстрая, покорная каждому легкому движению рук, ощетинивается на всех встречных черными шипами, и эти встреченные на пути почтительно отступают, уберегая ноги и шины. Эти шипы, как и гибкие прутья, на которых они растут, Змей создавал сам, как и самого себя. Он еще до того, как стал Змеем, накрепко усвоил простую науку — ты можешь быть кем захочешь, если в первую очередь сможешь убедить в переменах себя. Общество — даже такое непростое, как серодомное, примет тебя таким, каким ты себя подашь, легко заглотив любую наживку. Самый главный бой — с самим собой. Змей скользит, тихо шелестят шины. Белые ладони, выглядывающие из рукавов черной рубашки, легко толкают ободы одним неуловимым движением и на миг застывают. Со стороны кажется, что коляска везет его сама. Отчасти так оно и есть. Коляска — его улиточный домик, черепаший панцирь, продолжение хвоста. Даже в Доме не так уж много колясников, которые ни в чем не уступают ходячим. Змей один из них. Он словно родился вместе с этой коляской, она часть его тела, которая отделяется по ночам. Змей ползет. Черные волосы колышутся капюшоном кобры. Темные глаза — ехидные и колючие, сверкают по сторонам, выглядывая красных молодцев и славных девиц. На вкус Змея, с этим в Доме явный недобор, но он молчит. У него есть один добрый молодец, судьба которого ему небезразлична, и остальное не так уж для него важно. Коляска мягко катится мимо самых укромных уголков, где жмутся друг к другу новые парочки. Змей проезжает мимо них, почти задевая джинсы и паутинки колгот острыми шипами. - Доброго вечера, — громко здоровается он, и склеившаяся в поцелуе парочка внезапно делится на взъерошенного Пса и незнакомую Змею девицу. Глаза у двоих круглые — как пуговицы, и Змей улыбается им, запоминая их наряды и прически, и тихо укатывается прочь. Кажется, охота идет удачно. Новые образы для будущих куколок уже накрепко засели в голове. Кончики пальцев начинает покалывать от нетерпения — так и хочется взяться за нитки и иголки, перебрать лоскутки, но Змей продолжает свой путь. В пустом коридоре он лихо разворачивает коляску и петляет между невидимых преград, то ли танцуя, то ли просто лихача. Змей неплохо танцует и ездит так быстро, что не каждому ходячему за ним угнаться. Он никогда не узнает, что такое жмущая обувь, никогда не испытает, как это -ступать по горячему асфальту или пыльной траве. Змей не может жалеть об этом, так как ничего не терял. Его мертвые ноги всегда были лишь бесполезным непослушным хвостом и грозили остаться им навсегда. В детстве это повергало Змея в слезы, сейчас он практически этим гордится. У великолепного язвительного Змея, возродившего гонки колясников после ухода Старших, правой руки Хана (Алхимик — слишком часть Хана, чтобы считать ее замом) есть только один непобедимый враг, который отравляет ему жизнь. Коляска с визгом тормозит у самых дверей лифта. Змей опускает ладони на неожиданно холодные ободы и прикрывает глаза, прислушиваясь к себе. Дверь лифта с шипением отворяется, изрыгнув пеструю стайку крысиных малолеток, которых отчего-то не устроили собственные ноги. Грязно-кислотная толпа едва не налетает на шипастую коляску, но тут же почтительно рассыпается. Змей не смотрит на них. Сегодня у него нет настроения ужинать крысятиной. Лихо развернувшись и отдавив парочку крысиных лап, Змей скользит в сторону ведущих на лестницу дверей. Потревоженными птицами вспархивает с тесного квадрата площадки еще одна вспугнутая парочка. На этот раз Змей даже не приглядывается к ним. Дождавшись, когда шаги за спиной стихнут, он медленно подъезжает к самому краю ступенек и останавливается. Лестница — это преграда. Совершенно непреодолимая при подъеме и опасная при спуске. Больше десятка ступенек, прямоугольник площадки и снова ступеньки. Для ходячего — минутное дело. Для колясника… Змей выдыхает и с усмешкой толкает коляску вперед. Усмешка сходит с его лица на первом же толчке. Коляску подбрасывает так, что он едва из нее не вываливается, а потом они вместе стремительно несутся вниз, подпрыгивая на каждой ступеньке. Змей стискивает зубы, чтоб не прикусить язык, и вцепляется в сидение — обода вибрируют, и удержать их невероятно сложно. Коляска брыкается, гремит, как мустанг Шакала в худшие дни, и теряет содержимое карманов на чехлах. Он чудом не переворачивается, когда бешеное родео неожиданно кончается и его колесница с визгом и лязгом впечатывается в стену площадки. Колени с хрустом врезаются в преграду, на носках черных сапог образовываются глубокие царапины. Не давая себе передумать, Змей торопливо разворачивает свою колесницу и толкает ее в сторону новой лестницы. В этот раз спуск еще стремительней. Дребезжащая, бешено скачущая коляска, петляя и пытаясь выбросить ненормального седока, слетает по вытоптанным ступенькам на бешеной скорости и едва не опрокидывается вновь, оказавшись на ровной поверхности. Бледный до синевы, трясущийся Змей медленно выпрямляется и разжимает онемевшие пальцы. Только тогда он понимает, что коляска остановилась слишком быстро. Он поднимает голову. Голем, неловко нагнувшись, осторожно удерживает спинку его коляски своей громадной лапищей. В глазах — тревога и мягкий укор. Рядом с ним — устало лежащий в своей коляске хмурый Хан и злая, как оса, Алхимик — глаза метают молнии, кулаки сжаты. - Идиот! — шипит она, не дав Хану рта раскрыть. — Ты шею себе решил сломать? Совсем жить надоело? - Что есть жизнь, — Змей не без усилия складывает в усмешке дрожащие губы. — Всего лишь болезнь с летальным исходом. Все мы рано или поздно умрем… Он медленно осознает, что только что победил своего врага, и триумф постепенно кружит голову и пьянит, как лучшие настойки Алхимик. - Ты конченный суицидник, Змей! — вступает Хан, вернув себе дар речи. — И не надо мне тут втирать, что «жизнь — тлен». Наслушался уже. Жизнь — тлен, но это не повод ее сокращать! Ты мазохист, забыл? Совсем сдурел? - Видимо — окончательно, — улыбается колясник, пытаясь пальцами стереть царапины с любимых сапог. Хан фыркает, но неожиданно отвечает понимающей улыбкой. Он понимает его, как не мог бы понять никто другой. - Хрен с тобой! — машет рукой вожак и мягко тянет Алхимик за рукав. — Поехали домой. Ему еще Ван головомойку устроит. Слышал, Змей? Не отставай! За тобой, видимо, глаз да глаз нужен… В тоне Хана нет ни капли осуждения, хотя Алхимик все еще хмурится, а Голем, толкающий коляску предводителя, все время тревожно его оглядывает. - Все в порядке, — говорит ему Змей. — И спасибо за помощь. Улыбка никак не может сойти с его губ.