История Пятого Ханства

Интермедия № 2

      Его прозвали Тихоней. Не самое приятное имя, но и не обидное. И до слез правдивое. Тихоню не любили, но и не обижали. Просто не замечали, да он и сам был этому рад. Сидел тихо в уголке, водя пальцем по странице книги, или пялился в окно. Среди младших колясников было предостаточно капризных и шумных личностей, требующих внимания, и маленький, бледный мальчик на массивной неповоротливой коляске легко терялся среди этой толпы.       Тихоня никогда ни о чем не просил, пока ему сами не предлагали помощь, никогда не плакал и ни с кем не конфликтовал. Но некоторые воспитатели отчего-то считали его агрессивным. Может, оттого, что однажды он признался, что ненавидит ходячих. Такое заявление от робкого Тихони на короткое время взбудоражило группу, привлекая к нему внимание, но вскоре о нем снова все забыли.       Тихоню привезли в Дом родственники. Ноги с рождения не желали его слушаться, и как он знал, мама отказалась от него почти сразу. Растила его родная тетка с мужем, которая любила повторять, что он должен быть благодарен ей за то, что она взвалила на себя заботу о нем и не смеет ничего требовать. Тихоня ничего и не требовал. Он твердо знал, что нельзя привлекать к себе внимание, нельзя мешать взрослым, и если захочется есть или в туалет — то нужно обязательно ждать, когда предложат. До Дома его мир состоял из узкой кровати у стены, верхушек домов, которые он видел из окна, поцарапанной машинки и книги о Дюймовочке, которую он знал наизусть. Потом его мир разросся — в нем появились длинные коридоры, просторный жужжащий лифт, новые книги, вечно чего-то требующие плаксивые одногруппники и раскаленный пятачок двора в старой раме окна.       На этом скучном пятачке вытертого истоптанного асфальта всегда происходило то недоступное и болюче-интересное, что притягивало Тихоню как магнитом и заставляло все время проводить у окна. Там играли ходячие. Они носились за мячом, дрались, сражались на палках, делали себе луки и арбалеты, сбивали колени, выпачкивались в пыли и едва поспевали на ужин.       Их мир, пахнущий потом, пылью, солнцем и раскаленным асфальтом, завораживал Тихоню. Ночами он шуршал в его снах мелкими камушками, выскальзывающими из-под подошв кроссовок, звенел птичьими трелями и скрипел ветвями дуба. Во снах Тихоня… нет, не ходил. Он не понимал, как это — ходить. Во снах он плыл над землей вместе с пестрой крикливой толпой и тоже кричал и стучал палкой по ржавой сетке забора.       Днем — он сидел у окна и следил за тем, как играют те, кто даже не знал о его существовании. Он восхищался ими и ненавидел их одновременно. Иногда на Тихоню накатывала такая зависть, что темнело в глазах, и он отчаянно желал, чтобы пошел дождь и прогнал всю компанию со двора. А когда было совсем плохо — чтобы кто-то из носящихся внизу упал и ушибся так сильно, что не смог бы бегать дальше. Эти мысли были тяжелые, нехорошие, и Тихоня сам их боялся.       День был жаркий, липкий, ядовито-солнечный. Ходячие ровесники сразу после завтрака затеяли на асфальте какую-то беготню, и их голоса были хорошо слышны в спальнях колясников.       У Тихони с самого утра разболелась спина, да так, что ему сложно было даже перелезть на коляску. Когда он наконец-то добрался до своего наблюдательного пункта — внизу со свистом летал заштопанный побитый мяч, за которым, толкаясь и крича, носилась разделенная на две команды орава. Тихоня никогда не играл в мяч. Ему даже не доводилось никогда его трогать. Ему только представлялось, каково это — ощущать под пальцами его тугие бока, потертую кожу и грубые швы.       Сейчас, сидя в осточертевшей коляске, ему вновь до дрожи захотелось невозможного — оказаться там, внизу, и как во сне бегать вместе с остальными. Темные мысли снова настигли его, и в этот раз Тихоня неосмотрительно не отогнал их.       «Пусть они тоже не ходят!», — подумал он, стиснув кулаки. «Пусть знают, как это!»       Словно что-то темное и давящее вырвалось из его души и растворилось в воздухе. И в следующую секунду снизу донесся вскрик, от которого Тихоня едва не подпрыгнул. Один из мальчишек — тощий, лохматый и загорелый до черноты, с выгоревшими до рыжины вихрами, споткнулся о невидимую преграду и со всего размаха растянулся на земле.       Тихоня уже не стал ждать, поднимется он или нет. Испуганный результатом своего проклятья, он из всех сил толкнул коляску назад, сбив табуретку, неловко развернулся и натыкаясь на кровати и чужие коляски, выкатился в чужой и враждебный коридор. Мокрые от пота ладони соскальзывали с ободов, но он снова хватался за них и толкал коляску дальше, убегая от случившегося. Сердце от страха колотилось так, что Тихоня не слышал больше ничего.       «Искалечил! Я его искалечил! Из-за того, что подумал!», — билось в голове в такт бешеному сердечному ритму.       Едва не вылетев из коляски, Тихоня закатился в темную, незнакомую часть коридора — тупик с почти не запятнанной надписями и рисунками стеной и окном и резко затормозил.       На полу в квадратике света сидел тот самый загорелый мальчик и лепил к разбитому колену зеленый листик. Если бы Тихоня не остановился — он бы попросту на него наехал.       Мальчик поднял голову на шум и посмотрел на него с любопытством. На подбородке у него красовалась ссадина, локти были свезены, но на щеках — ни следа слез. Только грязные помазни и веснушки. Мгновение они смотрели друг на друга, а потом незнакомый мальчик улыбнулся.       - Ох ты и гоняешь… — почти завистливо протянул он, глядя на коляску Тихони. — Здорово, наверное, вот так кататься!       - Что? — от неожиданности у Тихони перехватило дыхание. Он вцепился в коляску, боясь, что ее заберут, и не подумав, ляпнул. — Ты как сюда попал? Ты же не ходишь больше!       - Я? — мальчик так удивился, что даже поднялся на ноги. Кое-как прилепленный листик мигом слетел на пол. — Еще как хожу! Просто упал, когда бегал… А ты только ездишь? — он дождался от Тихони пораженного кивка и завистливо вздохнул. — На такой штуке, наверное, можно очень быстро ездить!       - Нельзя! — возразил все еще пораженный Тихоня. — Она же сломается!       - Да? — разочаровано протянул мальчик и потрогал грязными пальцами ранку на подбородке. — Плохо. Но у тебя все равно здорово вышло!       Он вытер руку о штаны и протянул Тихоне.       - Меня Одуванчиком зовут, а тебя?       С тех пор прошли годы. Ушли в прошлое Старшие, оставив за собой кровавый след в истории Дома, разбились и смешались группы. Пятая только собирала людей, когда на пороге, немного робея, возник вихрастый веснушчатый парень с гитарой за спиной. Он еще не сменил потертую джинсовую жилетку на настоящую Логовскую косуху, но гремящие ботинки и болтающиеся на шее гайки выдавали его с головой.       - Здрасте, пятая, — его бодрые слова испортил немного смущенный тон. — Я знаю, у вас нет своего Лога. Вам случайно не нужен один? Какая же группа без Лога?       Алхимик заинтересованно повернулась на голос. Хан приподнялся на своих подушках, чтобы ответить пришельцу, но его опередили. Зашелестели колеса, замелькали спицы, и Змей черной молнией подлетел к Бандерлогу, заложив лихой вираж.       - Лог, говоришь? Посмотрим, посмотрим… — насмешливо произнес он, закладывая вокруг гостя круг. — Блох нет? Прививка от бешенства имеется? А то возьмешь кого попало, а потом мучайся с ним…       - К лотку приучен, в еде не переборчив, — усмехнулся гость, пытаясь проследить за Змеем взглядом.       Тонкие губы, выкрашенные в черный, сложились в улыбку, и Змей поднял на него сияющий взгляд.       - Я так и думал. Не узнал меня, а, Одуванчик? А я тебя узнал.