Глава 3. Ван
В коридорах Серого Дома, в отличие от родной пятой спальни, по-настоящему тихо не бывало никогда. Особенно в разгар зимы, когда народ слишком быстро замерзал во дворе, и даже морозоустойчивые Бандерлоги, вымокнув до нитки после снежных баталий, тянулись в тепло. Тогда-то и начиналось самое интересное. Вана, единственного гитариста на всю банду, окружали плотным кольцом и слушали. Логам, в отличие от состайников, его игра нравилась, Логам главное было — с душой. Тогда же по рукам расходились и тетради, которые Ван вот уже пару лет обязательно брал с собой на все Логовские сходки. Катали у него много и с удовольствием, не только собратья-Бандерлоги, но частенько и их близкие друзья-состайники. Вану было не жалко. Уже у порога пятой он поудобнее перехватил стопку слегка пострадавших в дворовом сражении в снежки и кое-как высушенных на батарее тетрадей и толкнул дверь. - Что-то я сегодня поздно… А что у нас случилось? По сути, ничего необычного в картине «Алхимик делает Хорьку внушение» не было — если бы не давящиеся смехом Хан и Змей, и не Голем с философской грустью во взгляде. Взъерошенная Алхимик с пылающим праведным гневом взглядом только отмахнулась от него и глубоко вдохнула, явно пытаясь успокоиться. Судя по ее настроению, внушение длилось уже не меньше получаса. - Хорь, еще раз — какая разница между пятью бутербродами весом по сто грамм и одним полукилограммовым? Сидящий у себя на кровати Хорек упрямо набычился и огрызнулся: - А я тебе еще раз говорю — это смотря зачем тебе бутерброд нужен! Если чтоб один раз наесться, то лучше один большой сразу, а если в запас… - Погоди, — остатки самообладания Алхимик угрожающе-быстро таяли, но она почти выдержала ровный тон. — Еще раз объясняю. Они одинаковые. Понимаешь, одинаковые! Полкило или пять по сто грамм, это одно и то же. - Где они одинаковые, если тех пять —, а этот один? — Хорек аж вперед подался всем телом от такой откровенной лжи. — Один большой это хорошо, но пять по-любому больше! Надолго хватает потому что. Тень и правая рука вожака резко выдохнула. Вану показалось, что она на миг потянулась рукой к тяжелому учебнику, чтобы опустить его на упрямую и лохматую голову. - Хорек, ты меня слушаешь вообще?! Один. Бутерброд. Большой! Весит пол килограмма. Пятьсот грамм, другими словами. Пять маленьких — по сто грамм каждый! С чего ты взял, что что-то больше, а что-то меньше? Ты математику хоть немного учил? — Алхимик тесно переплела пальцы — видимо, чтобы не заехать Хорьку по уху для срочного повышения понятливости. - Ну учил, и че?! — взвился Хорь. — Причем вообще математика к бутербродам? Алхимик со стоном опустилась на стул возле своего лабораторного стола. Пробирки возмущенно звякнули. Ван перевел недоумевающий взгляд со спорщиков на Змея, надеясь хоть тут получить какие-то объяснения. - И так уже почти час, — прокомментировал колясник, легко перекатываясь на бок и освобождая Вану место рядом с собой. — Что скажешь, о умнейший среди Бандерлогов? У Алхимик есть хоть какие-то шансы достучаться до этого дремлющего интеллекта или проще сразу повеситься? Хорек гневно полыхнул на Змея глазами из-под натянутого на голову края одеяла и мигом подобрался, превращаясь в туго сжатую пружину. Тронешь такую — одним прыжком перелетит через полкомнаты и так наподдаст, что мало не покажется. Ван поспешил устроиться между ними, чтобы в случае опасности предотвратить драку. Но к счастью, Змею хватило жизнелюбия промолчать. - А че сразу дремлющий? — возмутился все же Хорек. — По-твоему, я нифига не понимаю? Это она не понимает! Говорю же, есть разница! Если в запас, то лучше пять, их больше, если прижаться, так на два дня хватит. Ты ж пять бутербродов за раз не съешь. А если… - Да не больше их! — Алхимик, сделав над собой немыслимое усилие, со стоном пересела на сдвинутые кровати, поближе к Хану и подальше от Хорька. — Полкило и пять раз по сто грамм — это одно и то же! Полкилограмма — это пятьсот грамм! И пять раз по сто грамм это тоже будет пятьсот грамм, дубина! Алхимик уже трясло. В последний раз Ван видел ее такой с год назад, когда кто-то из Пауков ухитрился напутать с лекарствами, и у Хана началась сильная аллергия. - Нет! Больше! — упрямо тряхнул лохматой головой Хорек, пропустив мимо ушей даже «дубину». — Пять — больше, чем один. Ну, где я не прав? А? То пять, а то один! Хан, давясь смехом, крепко сжал руку подруги. Голем в углу горестно вздохнул и покачал тяжелой головой. Змей с хрюканьем ткнулся лицом в бедро Вана. - Я его сейчас стукну… — совершенно бесцветным голосом, от которого у Вана волосы чуть дыбом не встали, заявила Алхимик. - Ван, может, ты как-то? «А то я его убью!» осталось не сказанным, но его услышали все, включая виновника заварухи. Мягко отстранив умирающего от беззвучного хохота Змея, Ван уложил ему на живот свои тетради и поднялся. На его джинсах остался след от черной помады. - Попробуем. Хорь, глянь сюда. Оторванная створка классной доски стояла у стены, пристроенная так, чтобы видно ее было со всех уголков комнаты. Обычно писал на ней Голем — в тех редких случаях, когда не мог передать все взглядом. Они пользовались ею, когда он только появился в Доме, теперь же доска все чаще служила столом для импровизированных праздников. Ван подобрал кусочек мела, покрутил его в пальцах и вывел на доске ряд цифр. - Сколько будет сто умножить на пять, Хорек? - Я те че, в классе? — ощерился самый мелкий и самый зубастый обитатель комнаты. — Тебе надо, ты и умножай. - Пятьсот будет, — терпеливо ответил на свой вопрос Ван, не обращая никакого внимания на выпад. — Пять раз по сто — пятьсот. Забудь про бутерброды, думай про цифры. - Как можно забыть про бутерброды?! — Хорь уставился на него так, словно Ван сморозил вселенскую глупость, да еще и на полном серьезе предложил принять ее, как истину. — Ну пятьсот, и че? С кровати Змея раздалось истерическое хрюканье, но оборачиваться Ван не стал, чтоб не отвлекаться. - Хорошо, не важно, — он тряхнул головой, убирая со лба лезущие в глаза отросшие вихры. — Правильно, пятьсот. Сто плюс сто, плюс сто, плюс сто, плюс сто, видишь? — мел в пальцах противно заскрипел на последнем ноле и раскрошился. Хорек недовольно посопел, но из своего одеяльного укрытия все-таки выбрался и, демонстративно игнорируя Алхимик, перебрался на кровать Голема, поближе к Вану и доске. - Ну и? Пять раз по сто, и че с того? Все равно пять бутербродов больше, какие б они там ни были. Их же пять? Значит, на пятерых хватит, если ты с запасом не въезжаешь! Алхимик в объятиях Хана простонала и закрыла лицо руками. - Ладно, — сдался Ван и с тоской покосился на вытирающего черные слезы Змея. Он сам бы уже не отказался от хоть какого-то бутерброда. — Давай прикинем иначе. Из чего делают бутерброды? - Из хлеба, из чего еще? — Хорь недоверчиво прищурился, явно подозревая, что его держат за идиота. — Ну и из чего придется еще. Что найдут, из того и делают, короче! — Правильно, — подхватил Ван, не давая Хорьку забраться в дебри кулинарного искусства. — У тебя есть кусок хлеба весом пятьсот грамм. Ты можешь намазать его маслом, и выйдет один бутерброд. Остаток мела в пальцах снова заскользил по потертой, исцарапанной поверхности доски, рисуя неровный белый овал, весьма отдаленно похожий на ломоть батона. - Или его можно разрезать на пять кусков, — Ван торопливо разделил овал четырьмя линиями-росчерками. — Выйдет пять бутербродов, из одного и того же куска хлеба. Видишь? Хорь наморщил лоб, усиленно что-то соображая, потом его лицо расслабилось и просветлело. - Понял? — с надеждой уточнил Ван, отряхивая пальцы от мела. - Понял, — протянул Хорек и задумчиво почесал себя за ухом. — Ну да, понял. Алхимик за спиной у Вана облегченно перевела дух и выпрямилась, собираясь подвести итоги спора, но не успела. - Пять бутербродов меньше, чем один, — торжественно провозгласил Хорек и устало потянулся. — Понял. На несколько секунд в пятой повисла потрясенная тишина. Змей отмер первым, и жестом остановив уже открывшего рот Вана, вкрадчиво поинтересовался: - Почему меньше, Хорек? - А крошек сколько будет, пока ты его разрежешь, а? Это ж потеря какая! — торжествующе обвел состайников сверкающим взглядом мелкий звереныш и с победным видом нырнул к себе в одеяльную нору. — А вы мне — одинаково, одинаково!***
Простой белый прямоугольник бумажного листа с черными жуками букв, которые складывались в безжалостно-сухие слова. Он лежал на директорском столе, притягивая взгляд. Ван смотрел на него и смотрел, забыв, как дышать, и едва слыша, что ему говорят. Верхний уголок листа был загнут, глубокая морщина изгиба делила его по горизонтали на две части. Он проделал немалый путь, чтобы оказаться перед ним. Ван молчал, уже больше не перечитывая, а просто разглядывая лист. Его острые края отсекли ту болезненно-натянутую нить, о которой он почти забыл, и теперь у него остался только подрагивающий конвульсивно обрубок. Эта нить была с ним, когда он только пришел сюда. Она тянулась гибкой пуповиной от Серого Дома до другого — затерянного на окраине глухой деревеньки. У того дома был двор, заросший сорняками, среди которых поблескивали бутылочные стекла, был ветхий забор и рассохшееся деревянное крыльцо. Там тоже редко бывало тихо, но пьяные крики и драки едва ли можно сравнить с вечным буйством Крысятника. Там жила мама. Ван втянул воздух сквозь зубы и прикрыл глаза. Самые жирные буквы-жуки, сложившиеся в слова «Извещение о смерти», пытались пробраться под сомкнутые веки. Не слушая, что кричит ему вслед Акула, Ван развернулся и медленно вышел из кабинета. Ноги в гремящих Логовских ботинках, привычные нести его куда угодно со скоростью звука, едва слушались. С тех пор, как Ван попал в Дом, он ни разу не получал от матери даже весточки. Она не являлась на родительские дни, не звонила ему и не писала. В детстве он, как правило, придумывал ей разные оправдания, а потом как-то легко свыкся с горькой мыслью, что она о нем попросту забыла. Он и сам редко вспоминал о ней. Когда его, семилетнего, голодного и пестрого от синяков, забирали из дома социальные службы, пьяная мать спала на полу, а когда ее пытались добудиться — кричала и отбивалась. Ван в последний раз видел ее именно такой — запухшей, раскрасневшейся, со спутанными волосами, брызжущей слюной и слабо махавшей грязными руками. Такую мать он боялся и жалел. Он твердо усвоил, что такую маму нужно укрыть, чтоб не замерзла, для нее нужно принести воды и найти что-нибудь поесть. Тогда он замучил всех вопросами, когда его вернут обратно, чтобы он смог позаботиться о маме. А потом успокоил себя мыслью, что маме теперь будет жить легче, ведь больше не надо «кормить спиногрыза». И он почти поверил в то, что мать хоть когда-нибудь заботил этот вопрос. Он знал и другую маму. Эти воспоминания потускнели от времени и поддались влиянию его буйной фантазии, но Ван отчетливо помнил солнечный пахнущий яблоками сентябрь, когда они складывали в ящики нагретые солнцем фрукты, чтобы продать их приезжим, а мама почти не пила и была в хорошем настроении. Он помнил горсть каменных ирисок, которыми она угостила его, и небрежно-ласковое касание к волосам. В паутину коридоров Серого Дома словно кто-то ваты напихал. Не очень чистой, клочковатой, серой. Эта невидимая, неощутимая вата глушила для Вана хлопанье дверей, скрип колясок, чужие шаги и голоса. Он плохо понимал, куда идет — точно не на Перекресток, там было слишком людно и шумно. И точно не к родному порогу пятой спальни. Просто — куда-то, по путанице хоженых тысячу раз, вытертых множеством ног и колес коридоров. Мимо проплыл, выступая светлым пятном из полутьмы коридора, Белый бык Леопарда, и остался позади, провожая Вана грустно-задумчивым, понимающим взглядом, как будто сам художник невидимой тенью глянул с рисунка. Ван этого даже не заметил. Из окна над широким, выкрашенным растрескавшейся краской подоконником тянуло зимним холодом. Он остановился у него, отстраненно глядя на танцующие за двойным стеклом снежинки. Пальцы неловко выудили из кармана косухи почти полную пачку сигарет и зажигалку. Он курил не много, но пачку таскал больше по общелоговской привычке, чтобы было, чем угостить. Сигаретный дым обжег легкие горьким дурманом и сизым облаком взмыл к потолку. Такой же частенько плотной завесой висел на просторной кухне, когда к маме заглядывал очередной гость. Их было много, вечно пахнущих перегаром, часто украшенных синяками. К маме чуть не каждые два дня захаживали такие гости. Они менялись, неизменным оставалось одно — на кухню тогда лучше было даже не заглядывать. А еще лучше — забиться куда угодно подальше, хоть в кладовку, хоть на чердак, где в щелях крыши медленно гасли солнечные лучи. И ждать, пока «гость» уберется восвояси, а в доме стихнет сначала пьяный смех, потом крики или шум драки. Тогда Ван проскальзывал обратно и ждал, пока мама проснется и пошлет его в магазин — просить в долг бутылку. Толстая тетка-продавщица часто жалела его и давала, а иногда добавляла еще и полбуханки черствеющего хлеба. Он отлепился от подоконника и снова побрел, куда глаза глядят. Забытая сигарета, зажатая в пальцах, сломалась посередине и скорбно роняла на не сильно чистый пол хлопья серого пепла. У запертой двери пустого класса столпились Логи, что-то горячо обсуждая. Конь замахал руками, подзывая Вана к себе, что-то торопливо зачастил. Ван только кивнул ему, мол — понял, передам, не волнуйся — и прошел мимо, даже не разобрав, что ему говорили. Конь посмотрел ему вслед удивленно и кажется, даже сочувственно. Ван этого уже не видел. Ощущение потери было одновременно и острым, и каким-то неправильно-приглушенным. Получалось, раз мамы больше нет — то он круглый сирота? Своего отца Ван не помнил, а от мамы не слышал в его адрес ничего, кроме емкого «козел». Значит, сирота. Слово неприятно царапало язык, застревало в горле вроде тупой рыбной кости — подавиться не подавишься, но приятного мало. У него была пятая. Алхимик, ухитрявшаяся терпеть их всех и быть каждому и за мать, и за старшую сестру. Хан, которого Ван уважал. Хорек и Голем. И Змей. Главное — Змей. Как мог быть сиротой тот, у кого есть семья, пусть даже вот такая, не связанная с ним кровью? Он снова не заметил, как свернул. А может, Серый Дом просто сам вывел его прямо к простой деревянной двери пятой спальни теми дорогами, которые открываются не всем и не всегда. Дом был слишком странным место, чтобы можно было судить. В пятой уютно горела настольная лампа над столом Алхимик, шуршали страницы книги на коленях у Хана, Голем у подоконника мастерил кормушку для птиц из притащенной Хорьком коробки. Привычные картины виделись словно через толстое стекло, звуки долетали с запозданием, как в плохо озвученном фильме. Ни на кого не глядя, Ван пересек комнату и шагнул к своей кровати. И даже любопытный Хорек, высунувшийся из своей одеяльной норы, не полез с расспросами, а почему-то притих. Змей бросил на Лога один единственный взгляд и шустрой ящеркой переполз разделявшее их кровати небольшое расстояние. Белые ладони замелькали по подметенному полу, безжизненные ноги волочились за ними раздвоенным бесполезным хвостом. Он дотянулся до его безвольно повисшей руки, мягко, но настойчиво потянул к себе. - Идем ко мне, Ванька. Идем. Сейчас. Дальше Ван совсем перестал понимать, что происходит вокруг. Задернулась черная штора, вспыхнул крохотный светильник, и его свет множество раз отразился в стеклянных и пластмассовых глазах жутковатых куколок. Она висели над ним страшноватой, но такой привычной гирляндой, молчаливые свидетели их многочисленных свиданий. Логово Змея — черный непроницаемый кокон, уютный и жутковатый отдельный мирок метр в ширину и два в длину, принял его наравне с хозяином. Руки Змея, прохладные и ловкие, стянули с него куртку, избавили от Логовских ботинок, и бесконечно долго-долго гладили по спине и ерошили русые лохмы. Змей обнимал его, оплетался вокруг него блестящими кольцами, согревая своим полуживым телом и путаясь черными длинными волосами в гайках на шее Вана. Он что-то шептал ему на ухо, то почти мурлыкая, то сбивчиво и горячо, снова гладил, как любимого кота, мягко тормошил и один раз даже укусил, чтобы хоть немного расшевелить. Это длилось целую вечность, и когда звуки за стенами их черного шатра затихли, туман Вана немного поредел. Они лежали на кровати, прижавшись бок к боку, острый подбородок Змея упирался ему в плечо. - Змей… — молчание было таким длинным, что Ван забыл, как разговаривать. Бледные пальцы с черными ногтями коснулись его губ, прося и повелевая. - Все хорошо. Ты не один, Ванька. И никогда не будешь. Обещаю.