Глава 5. Голем
Мир Голема был маленьким и хрупким. Он был полон посуды, которая ломалась от неловкого касания, мебели, которая не всегда могла выдержать его вес, одежды, которая трещала по швам при резком движении, и людей, которым так просто было навредить. Посуду можно было склеить, мебель починить, одежду зашить, но люди… с людьми все было намного сложнее. Больше всего на свете Голем боялся кому-то навредить. Природа щедро одарила его ростом и силой, и одного-единственного удара тяжелого кулака хватало для того, чтоб выбить из кого-то жизнь. Его тело — большое, тяжелое, удивительно неловкое, было сосудом для доброй и открытой души, которая пыталась подружиться со всем миром. Но мир не был к нему благосклонен. Голем очень плохо помнил свою жизнь до Дома. Разве только то, что в ней было множество драк, когда на него налетали втроем, вчетвером, впятером, комком кулаков, ногтей и тяжелых ботинок, когда долго и со вкусом били, а он, превосходящий всех их в росте и силе, только закрывал голову руками, отчаянно боясь кого-то покалечить неловким движением. Он попал в Дом четырнадцатилетним, с изуродованным шрамами лицом, едва способным передавать эмоции, едва слышащий одним ухом и совершенно беззвучный. Первая проверка знаний окончилась для него, растерянного и не понимающего, что от него хотят, клеймом «Неразумный», которое могло бы испортить ему жизнь, если бы не внимательность новых друзей. Новых, первых и единственных друзей. Стена ведущего к столовой коридора пестрела яркими надписями и рисунками, от которых слезились глаза. Прямо под кривой трещиной-улыбкой, лишившей многоногое нечто (Голем очень надеялся, что это именно ноги) половины конечностей, красовалась свежая размашистая надпись, сделанная наглой, но нетвердой рукой одного из удирающих с топотом Крысят. «Все дороги нЕкуда не вИдут», — горели красные нахальные буквы, роняя алые капли краски на пол. Голем беззвучно вздохнул. Широкая грудная клетка под толстым старым свитером раздулась кузнечным мехом и опала. Он не хотел пугать мелких художников. Они сами пустились наутек, поджав лысые хвосты, когда массивная тень закрыла им свет желтых ламп, оставив свое творение высыхать и кровоточить. Он не собирался их ругать или прогонять. Он просто хотел указать им на ошибки, но для этого потребовалось бы время и терпение малолеток из второй. Которого у них, как известно, не хватало. Если бы они остановились на мгновенье, если бы поймали теплый взгляд, прячущийся под тяжелым изуродованным шрамом лбом, то может быть, и не стали бы убегать. Может быть. Голем с грустью посмотрел в темноту уносящегося прочь коридора, где уже затих шум шустрых ног, и снова посмотрел на надпись. Собственное тело казалось неповоротливым уродливым доспехом, который мешал двигаться и общаться с окружающими. Тяжелый шаркающий шаг — и он приблизился к стене и нагнулся, чтобы лучше видеть надпись. Крысята писали, встав на цыпочки, но кривые красные буквы были где-то на уровне груди Голема. Резкий запах свежей краски ударил в нос. Он посмотрел по сторонам, а потом аккуратно, чтобы не порвать, проверил карманы на штанах. Ни гвоздя, ни куска проволоки, ни даже карандаша, чтобы взрыхлить свежую пока краску и поправить буквы не нашлось. Только два носовых платка — свой и для Хорька, который не имел привычки их носить, крошки от гостинцев для собак и пара каштанов, которые Хорь откопал где-то и попросил сохранить для какого-то важного дела. Решимость покинула его, когда он тяжело отряхнул ладони от прилипших крошек. Ошибки - это, конечно, плохо, но по сути, кто он такой, чтобы их исправлять? На стене перед ним была пусть безграмотная, но чужая надпись, которую ее создатели сделали такой, которой задумали. Зачем ему вмешиваться? «Они оставили свой след в Доме», — рассеянно подумал гигант пятой, запрокинув бугрящееся шрамами лицо к потолку, словно к небу. «Они уйдут, а надпись останется. Ненадолго, но останется. А я, смогу ли я оставить тут свой след? Нужно ли мне это делать?» - Надеюсь, они это кровью писали, — донеслось до Голема саркастичное откуда-то из-за спины. Голос прозвучал негромко, и он больше почувствовал эти слова, чем услышал. Змей на своей шипастой колеснице. Мертвые ноги спрятаны в панцирь сапог. Острые локти лежат на подлокотниках, выпирая, как еще одна пара черных шипов. За его спиной Ван — насмешливая улыбка и смеющиеся глаза. Логовские гайки на шее едва не гладят Змея по макушке. Руки обнимают спинку коляски так бережно, словно он сейчас подхватит ее и понесет в спальню, как Голем Хорька. Красивая связка. Гармоничная, слаженная. Связанная столькими нитями, сколько Змей не держал в руках за всю свою жизнь. Голем улыбнулся им и, словно извиняясь, что загораживает им обзор, отступил прочь. Ему уже было почти стыдно за свое намеренье. - Краска это, успокойся, — Ван похлопал Змея по плечу. - Вон. Сюда воняет. Он шмыгнул веснушчатым носом. У Вана, Голем знал, на краску была сильная аллергия. - Жаль, — Змей скорбно скривил губы и мягко отпихнул Вана подальше от стены. — Лучше бы кровью. На эту мазню краски жалко. Ван рассмеялся и опустил ладонь на черные волосы Змея. Просто коротко коснулся, усмиряя его пыл. - Ну что ты такой злой… Стены общие. Каждый пишет, что хочет… — Ван пробежался взглядом по стене и насмешливо сморщил нос. — Это их дороги. Может, у них они исключительно вИдут и исключительно в нЕкуда. «Я хотел исправить», — взглядом сказал ему Голем. — «Но потом передумал». Ван не мог его услышать, но неожиданно понял его, как умели только обитатели пятой. Ему было далеко до Хорька в этом искусстве, но все же он смог уловить его слова без мела и доски. - Ну так чего же ты? Давай! Змей, — Ван хлопнул друга ладонью по плечу, прерывая его молчаливое созерцание. — У тебя что-то острое есть? Вот точно же есть. Ножницы или игла, или крючок… Дай, пожалуйста. Змей с отвращением посмотрел на стену. Ему претила сама мысль пачкать какой-то из своих драгоценных инструментов. Но тем не менее, белые руки в черных перчатках без пальцев неохотно поползли к карманам собственноручно сшитого чехла для сидения. «Не надо!» — Голем медленно поднял руки, жестом прося его остановиться. — «Не надо портить!» Змей не захотел его услышать. - А как это у тебя ничего не завалялось в карманах, а? Где же коллекция перочинных ножей, гвоздей и чего вы там еще собирали, выкормыш Хламовника? - Да как-то, — Ван вместо того чтоб обидеться с улыбкой похлопал себя по карманам. — Ничего подходящего! - Ну-ну, — хмыкнул Змей. В его руке оказалась тонкая блестящая спица, вынутая из темно-фиолетового клубочка. Колясник пятой оценивающе осмотрел ее, проверил остроту кончика и протянул Голему. Тот даже попятился, мотая головой. Он не хотел, чтобы острый металлический прут, который участвовал в создании самых теплых шапок и шарфов, уютных шалей и одного графитового свитера, был испачкан краской. - Бери- бери, — неожиданно улыбнулся ему Змей. — Ради такого дела не жалко. Исправляй за мелкими. Иначе я буду исправлять. Только не надписи, а их самих. В его кровожадной улыбке не было ни капли жестокости, и Голем улыбнулся, как умел — глазами, в ответ. Спица осторожно вошла, а свежую краску, исправляя кривое «Е» на аккуратную «И», а размашистую «И» на ровное каллиграфическое «Е». - Так-то лучше, — улыбнулся Ван, передавая вытертую носовым платком спицу обратно Змею. — Дело сделано, можно и поужинать. Что скажешь, Голем? Мы как раз туда шли. «Я не против», — сказал он им взглядом. И они его поняли.***
Голем не привык полагаться на слух. Одно ухо у него слышало плохо, а второе вовсе было глухо. Но иногда его слух неожиданно улучшался, и это пугало его больше, чем усиливающаяся глухота. Это случалось по ночам. Но тогда он различал вовсе не сонное дыхание состайников, не ночную возню за черной занавеской Змеева логова и даже не поскрипывание незакрытой двери ванной или мягкие шаги заглянувшей погреться кошки. Тогда его уши вдруг ловили в шепоте ветра за окном незнакомые голоса, обрывки чужих разговоров, долетевшие уж явно не из расчесочных высоток, чей-то тающий в воздухе смех или шум далекого дождя — посреди удушливой летней ночи. Именно такие странные звуки и заставили его оторвать голову от нагретой подушки и начать прислушиваться. Слух обострился. Отголоски, пришедшие к нему, никак не относились к миру, который его окружал. Сегодня в шелесте голых ветвей дуба за окном слышался топот множества ног летящей погони. Голем сел. От этих звуков его обдало холодным страхом. Топот нарастал, становился все громче с каждым вздохом, только для того чтобы через секунду оборваться безобидным всхрапыванием Вана или скрипом кровати шевельнувшейся во сне Алхимик. Мгновенье тишины, и он начинал звучать снова. Навязчивый и тревожный поток неясных звуков налетел со всех сторон, пугая и заставляя зажимать уши руками. Он слышал шум погони, топот бегущих ног по асфальту, выкрики распаленной охотой толпы и надсадное дыхание жертвы, которой не суждено было уйти. Эти звуки словно пришли из его прошлого, которое он так старался забыть. Голем беспокойно огляделся, тряхнул головой. Но наваждение не спешило пропадать. Почти кошмар, навязчивый, липкий, вызывающий нервную дрожь, крепко вцепился в него. Практически неподвижные губы пересохли, могучее сердце гулко стучало в груди, словно Голем не сидел в спальне, а мчался по темным переулкам, пытаясь уйти от торжествующе вопящей и улюлюкающей погони. На соседней кровати шевельнулся и беспокойно завозился одеяльный ком. Сквозь нарастающий топот невидимых ног Голем с трудом различил судорожное всхлипывание и бессвязное бормотание. Хорьку снова снились кошмары. Голем не знал в Доме никого, кому бы они вовсе не снились. Даже Неразумные страдали от непонятных и страшных видений, хотя уж их-то Серый Дом особенно берег на свой лад. В пятой спальне кошмары были частыми гостями, и бороться с ними тут тоже умели по-своему. А еще в Ханстве считали, что куда проще прогнать чужие кошмары, чем победить свои. Алхимик будила Хана и отпаивала его травяными отварами, Змей что-то неслышно нашептывал на ухо своему Бандерлогу, а на помощь Хорьку чаще всего приходил именно Голем — садился на чужую кровать и клал руку поверх одеяла или гладил, как заболевшее животное, пока Хорь не затихал. В один широкий шаг одолев разделявшее их кровати расстояние, Голем осторожно опустился рядом со сбившимся одеяльным коконом, из которого все еще раздавались всхлипы. Стоило на секунду прикрыть глаза, как звуки погони снова надвинулись, затянули в свой водоворот. Запах крови, которому неоткуда было взяться, смешанный с вонью мусорных баков и смрадом глухих подворотен, резанул ноздри. Голем не умел видеть чужие сны, как по слухам, умел Слепой, но он откуда-то точно знал, что именно это снится сейчас Хорьку, свернувшемуся тугим дрожащим клубком у него под рукой. Этот кошмар у них был один на двоих, только видели они его по-разному. Лабиринт переулков уводил жертву все глубже в свою паутину, пока впереди не оказался тупик. Голем затылком чувствовал, как сокращается расстояние до погони, как гудит разрезанный метко брошенным камнем воздух. Он знал, что если обернется — обязательно увидит в толпе слишком хорошо знакомую лохматую макушку и злые темные глаза, распаленные азартом близкой драки. Такие, как Хорь, встречались ему и наяву. Маленькие, верткие и злые, они первыми кидались в драку и были безжалостнее остальных. Особенно когда понимали, что им самим ничего не грозит. Голем слишком хорошо помнил, как однажды, зажатый в угол, отмахнулся от одного такого. И как сломанной куклой осело на выщербленный асфальт отброшенное его ударом тело. Помнил, хотя очень старался забыть. С тех пор Голем даже не пытался защищаться в драках — только как мог, закрывался от сыплющихся отовсюду ударов. А иногда просыпался в холодном поту, заново переживая тот старый кошмар. Только сейчас кошмар принадлежал не ему. Хорек под одеялом вскрикнул и жалобно застонал. Голем тряхнул головой, прогоняя непрошеные образы, и как мог бережно приподняв одеяльный клубок, переложил его к себе на колени. Ему сейчас было совершенно все равно, скольких в своей жизни вот так преследовал Хорь. Это было давно. Хорек тесно прижался к нему, как будто искал защиты от собственного прошлого. Потянулись долгие мгновения ожидания. Голем осторожно баюкал его на руках, как маленького ребенка, очень надеясь, что не придется тревожить Алхимик и искать лекарства. Постепенно бившая Хорька дрожь улеглась, он завозился, и скорлупа одеяла треснула, выпуская его наружу — измученного кошмаром, растрепанного, с мокрыми дорожками на щеках. Хорь уставился на Голема в темноте, моргнул и провел по лицу ладонью, стирая следы слез. - Ты чего тут? .. Разбудил? Голем постарался кивнуть как можно мягче. Он разжал руки, не мешая Хорьку отползти и снова натянуть повыше сбившееся одеяло, настойчиво подтолкнул свесившуюся с угла кровати подушку. - Блин, задолбали эти кошмары, — голос у Хорька прерывался. — Каждый раз одно и то же. Ты это, спать иди. Чего тут сидеть, простудишься еще. Гигант только покачал головой и взглядом указал на сдвинутые кровати Хана и Алхимик. Холода, тянущего из окна, он почти не ощущал, только босые ступни покалывало от сквозняка, гулявшего по полу. - Да ты че, не надо, — проворчал Хорь, хотя этого взгляда он увидеть не мог. Разве что — почувствовать. — Че ее дергать, пусть спит себе. Первый раз, что ли. «Не первый», — взгляд карих глаз налился грустью. — «Но хорошо бы — последний». - А фигу… — Хорь не смотрел на него, свернулся калачиком у бедра и уставился в стену. — Сам знаешь, оно просто бывает, и все, — голос оборвался коротким злым всхлипом. Хорь вытер нос тыльной стороной и завозился, отползая подальше. — Хоть с ногами сядь, околеешь. Пришлось подобрать ноги под себя и позволить Хорьку накрыть колени углом развернутого поперек одеяла. Только тогда тот успокоился и притих под боком, пригревшись. Потусторонних звуков больше не было. Голем снова только с большим трудом различал дыхание друга. Ночь больше не пахла страхом и кровью, но напряжение, разлитое в воздухе, все еще никуда не ушло. - Если б ты знал, че мне снится, ты б со мной не разговаривал, — неожиданно подал голос Хорек. — Это самое меньшее… «Сны не зависят от нашей воли», — хотел сказать Голем, но в этот раз друг предпочел его не услышать. - Ты ж не знаешь, как это — гнать кого-то до упора, а потом толпой накинуться… — Хорь оборвал сам себя. Одеяло, снова укрывавшее его с головой, сомкнулось, как створки раковины. — Ну то есть, знаешь, но… Короче, ты понял. Вот эта фигня мне и снится. Только каждый раз как гляну —, а это ты. Голем опустил руку ему на плечо, но острый сустав дернулся, сбрасывая его ладонь. - Я остановиться пытаюсь, а не могу. Знаешь, как оно бывает? Ни в какую, — одеяло глушило голос, и Голему приходилось напрягаться, чтобы разобрать слова. — Ноги сами несут, голоса тупо нет. Ни заорать, ни затормозить, ни развернуться. Он снова шмыгнул носом и помолчал, то ли собираясь с духом, то ли просто восстанавливая дыхание. Голем придвинулся к нему, но трогать не стал, только наклонился слышащим ухом. - Я б никогда тебя не тронул, — Хорек неожиданно развернулся и отчаянно вцепился в руку гиганта, лежащую поверх одеяла. — Раньше мог, понимаешь? Теперь бы ни за что! Ты мне веришь? «Конечно, верю. Все хорошо», — мог бы сказать Голем, если бы губы и язык вдруг стали ему повиноваться. Но чуда не случилось. Хорь облегченно выдохнул и разжал судорожную хватку. На коже Голема остались отпечатки глубоко врезавшихся ногтей, и гигант поспешно убрал руку — чтобы не разглядел и не почувствовал себя виноватым еще и за это. - Спасибо, — едва слышно выдохнул Хорек, и устало опустил голову на примятую подушку. Голем мог его не расслышать. Но расслышал. Уголки губ чуть заметно дрогнули и приподнялись, огромная ладонь погладила успокоенного Хорька по голове. До утра никакой кошмар его больше не потревожит — это Голем чувствовал точно так же, как легкое дуновение на коже, пришедшее из совсем других краев.