Побочное действие

Коридоры никогда не заканчиваются. Они тянутся и тянутся сотнями и тысячами световых лет в галактических спиралях, замыкаются поваленной на бок восьмёркой математического символа бесконечности. А может, исполинским белоснежным змеем, чудищем, что в немыслимые для людского сознания времена пожирало и рождало миры. Змей свивается кольцами, поглощая в итоге собственный хвост, и рождённой в его чреве очередной человеческой букашке ничего не остаётся, как идти и идти, в попытках отыскать выход, которого нет. «Выхода нет». — Я хочу, чтобы ты поняла, Мэл. Другого выхода, кроме как вернуться в семью и заняться, наконец, делом, у тебя нет. «Выхода нет». — Ну можешь, конечно, удариться в бега, после того как я снова лишу тебя наследства. Гарантирую: на работу тебя не возьмут. Пойдёшь дорогой отбросов, или будешь жить, как полагается наследнице династии? Так что выберешь? «Выхода нет». Чудовище закусило собственный хвост, пожрало его, замкнув себя в кольцо. Чрево змея — белые коридоры разбросанных по галактике предприятий и станций — от пищевой промышленности до оружейных КБ и полигонов. «Харт Энтерпрайзис». Семейное дело. — Или наравне с братом станешь хозяйкой и будешь смеяться в лицо завистникам. Или… Выбирай — ты же моя дочь. Моя принцесса. — Принцесса… — прошептала Мэл, обращаясь к плавающему перед глазами полупрозрачному образу собственного отца. Мейсон Харт улыбался криво и выстукивал холёными пальцами на невидимой поверхности какой-то ритм. Наверно, тот самый, которому подчинялось всё и вся в его владениях. И исполинский галактический змей — как кобра, танцующая под дудку факира, и то, что в чреве этого змея. — Грёбаная… Последнее слово, грубое и какое-то рычащее, царапнуло пересохшее горло, как случайно проглоченная колючка. Попытка сглотнуть вынесла на поверхность целый комок таких колючек, сухих и жгучих, и только жалкую каплю слюны. Да ещё солоновато-металлический привкус — интересно, когда это губы-то успели потрескаться? И воздух — почему он похож на подогретую воду — тугой и омерзительно тёплый, забивающий носоглотку при попытке вдохнуть поглубже. Вот как сейчас. Мэл и попыталась сделать глубокий вдох, о чём моментально пожалела. Мышцы шеи почему-то оказались не крепче тряпки, голова мотнулась в сторону бессильно и так резко, что затылок прошибло болью, а тяжеленные веки сами собой приоткрылись, чтобы тут же закрыться. Вдобавок под рёбра что-то впилось — полосами, с силой. — Кх… — Мэл облизнула-таки спёкшиеся губы и шевельнулась уже осторожнее. Хотя нет. Ничего особо не получилось: мешали всё те же жёсткие полосы, которые к тому же ещё обнаружились вокруг запястий. Занемевшие руки от парочки попыток «поиграть мышцами» налились наэлектризованным жаром по меньшей мере сотни раскалённых игл. — Какого… Кажется, произнесённое слово продавило некий звуковой барьер — в ушах болезненно зазвенело. Лицо саднило всё целиком, но сильнее всего левая половина, в районе челюсти, где, кажется, наливался и расцветал целый пузырь гематомы. «Ах да, конечно». — Тяжеленные веки изнутри на миг осветились знакомым искусственным светом. Палец в потёртом пластыре на спуске, плавное нажатие, и вдруг… Движение опередило мысль. Ослепительная вспышка, затем темнота. Тоже понятно. То, что по правой щеке, распалённой и вспотевшей, ползёт жгучий, как инженерный лазер на минимальной мощности, солнечный луч, было ещё терпимо. Сильнее донимали мелкие зудящие касания, плюс гудение и писк, от которых вибрировал воздух. Тело понемногу возвращалось из пустоты и нечувствительности, в которых парило до этого, через боль и жар обретало объём, очертания и полноту ощущений. Ничего хорошего, между прочим. Пары достаточно осторожных движений хватило для того, чтобы снова задохнуться от расколовшей позвоночник боли, под «седалищем» обнаружилось что-то очень жёсткое, вдобавок лодыжки тоже оказались связанными. Так плотно, что и колени не разомкнёшь. Ясно. Оставалось открыть глаза и рассмотреть подтверждения своих догадок, но Мэл почему-то казалось: стоит попытаться и череп лопнет. «Выхода нет, Мэл», — в голове снова эхом отозвался отцовский голос. Вдобавок к горлу подкатил горький сгусток желчи. Дышать стало совсем трудно, голова закружилась и Мэллори непроизвольно подалась вперёд, снова потеряв найденную было опору в пространстве. Опять слишком резко — путы впились под рёбра. Зато удалось почувствовать пол под ногами и услыхать точно под собой скрип — похоже, деревянный. «Интересно…» — произносить что-либо вслух, даже шёпотом, Мэл не решилась. Боролась с тошнотой, в то время как перед глазами под закрытыми веками прыгали световые пятна. Иногда пятна сменялись фрагментами белых коридоров, лицом отца, к которому прилипла притворно ласковая улыбка. Потом отец исчез, уступив место смуглой физиономии с жутким шрамом, что начинался, рассекая левую бровь, перечёркивал часть сморщенного в гримасе злости лба и тянулся вдоль выбритого черепа. Вот это уже и правда интересно. Мэл сейчас его не чувствовала — того, кого на своей станции прозвала «чужаком». То ли его и вправду не было поблизости, то ли ей самой фигово настолько, что подводит восприятие. Только взгляд, который не спутаешь с чьим-то ещё, ползал по коже вместе с палящим лучом и приставучими насекомыми. Да по поверхности сознания, как кровавые пятна по воде, расплывалось одно слово — «Ваас». Это ведь имя, так? Имя «чужака» — пирата, бандита, головореза и отморозка, добытое из его памяти. — Ваас… — Мэл зашевелила губами, будто обкатывая на языке звуки, пробуя на вкус их непривычное сочетание. Для этого потребовалось втянуть в себя воздух, вместе с ним волной вернулось обоняние, до этого момента почему-то недоступное. В перенасыщенном влагой воздухе смешивались запахи гнили, собственного пота Мэл, и ещё чего-то смутно знакомого. Едкого, резкого, удушливого, с оседающим во рту тошным привкусом то ли хренового спирта, то ли… Ощущение чужого присутствия сделалось невыносимым, заострилось, как приставленное к горлу лезвие. При этом Мэл по-прежнему не улавливала ничего конкретного — ни одной, даже самой захудалой мыслишки, ни обрывка эмоций. Это почти пугало, побуждало открыть, наконец, глаза. Череп на куски не раскололся, только слабый отголосок боли тупо отразился от затылка. Резкость, правда, навелась не сразу — жёлтый свет, падающий откуда-то справа сплошной волной, заставлял щуриться несколько секунд, смаргивая с ресниц внезапные слезинки. Потом волна превратилась в лучи, чётко отделённые друг от друга грязными разводами на мутном стекле; эти лучи распадались на фрагменты, пузыри. А окно довольно большое, прямоугольное, с крестом рамы, наверняка деревянной. Раму окружает стена, кажется, ободранная и обшарпанная, но долго напрягать зрение у Мэл не получилось и она перевела взгляд. Сначала на собственные плотно сомкнутые бёдра, потом на руки, прикрученные волокнистыми, обтрёпанными верёвками к облезлым подлокотникам чего-то, похожего на стул. Такие же верёвки охватывали грудь, плечи, наверняка вместе со спинкой раритетного предмета мебели. Сил косить глаза и вертеть головой у Мэл не нашлось, и в конце концов она уставилась прямо перед собой. На собственное мутное и искажённое отражение в зеленоватой поверхности чего-то вроде экрана, заключённого в ящик, не иначе как пластмассово-деревянный. Рядом на треноге, отполированной до блеска, наверно, частым использованием, среди разбросанного по полу разнородного хлама красовался ещё один технический динозавр. Видеокамера внешне напоминала что-то среднее между портативным медицинским сканером и мощным ручным излучателем. Мэл перевела дух: ощущения не обманули — рядом и вправду никого не было. Светящееся красным пятнышко древнего индикатора говорило о том, что камера включена, и чужой взгляд следил за пленницей через мерцающий зрачок древнего объектива, очевидно, уже некоторое время. Мэл вспомнила первую свою беседу с чужаком на темы этики с моралью, и скроила кривую улыбку, стараясь смотреть прямо в объектив, хоть тяжёлая голова и покачивалась, как трава на несильном ветру. — Решил порадоваться ответной боли? — голос сипел, а в ответ только шелестели согнанные движением мелкие летучие твари. Хотя где там шелестели — гудели, как эскадрилья древних бомбардировщиков; звук пульсировал, то нарастая, то затихая, что вместе с неведомо-полузнакомой едкой вонью вызывало приступы тошноты и головокружения. Падающие из окна солнечные лучи сместились, совсем чуть-чуть, но теперь немилосердно жгли ухо и всю правую сторону лица. Пить хотелось с каждой секундой всё сильнее, губы и язык распухали и Мэл решила не ждать момента, когда окончательно потеряет способность говорить: — Хочешь уморить жаждой и полюбоваться, как я превращаюсь в мумию? А это… — Мэл смогла только чуть запрокинуть голову, указывая подбородком на мутный экран, — чтобы поближе не знакомиться? Соображаешь, да? Ответа всё так же не было, только отражение в стекле усмехнулось зло и отчаянно — бледный призрак с тенями у глаз, в окружении размытых солнечных бликов. Звон насекомых начинал то ли убаюкивать, то ли просто постепенно отключать сознание. Едкий дурман больше не казался неприятным, наоборот, обещал даровать сон, спасительный и наверняка смертельный. — Дерьмо… — не узнав собственное бормотание, Мэл нашла себе ориентир в виде индикатора на камере и уставилась в него пристально и зло, хоть свинцовая голова продолжала раскачиваться бесконтрольно на слабой и тоненькой шее, грозя переломить её пополам. — Приветствую, дохлятина! Наверняка, ты его уже задала, вопрос, какого хуя ты здесь делаешь? Ну что, сестрица, блядь, уже догадалась? Нет, это нихуя даже не месть. Это то, что такие, как Хойт, называют равный обмен! — Сознание, кажется, всё-таки «уплыло» на тугих, обволакивающих волнах запахов и звуков, и Мэл вскинулась резко, мгновенно разлепив веки, когда в звенящую пустоту врезался скрежещущий, как сверло на полных оборотах, слишком уж знакомый голос. Хотя нет, это скрежетало в ушах, голос вибрировал самодовольными нотками, давая понять, кто здесь хозяин положения. Ослеплённый боковым солнечным потоком, древний экран теперь тускло светился, вырисовывая изображение: лицо, фигура по плечи. Слишком крупно, слишком выпукло, как будто бывший пленник станции пытался сквозь стекло влезть в это засыпанное хламом помещение, нависнуть теперь уже над собственной пленницей. Давить, давить и давить, любым способом, на который хватит фантазии — это было видно ещё у него в памяти. И ведь получалось же — так отстранённо подумала Мэл, пытаясь почувствовать. Где он, где находится? Где сидит перед таким же древним монитором и камерой, ухмыляется, как довольный сытый кот, который только что поймал мышь и придушил её, решив оставить пока в живых. Мышь… ну да, конечно, сейчас. — «Приветствую»… гостеприимный какой. Ну-ка, насколько ты далеко? И что будет, когда я тебя «нащупаю»? «Равный обмен»? — Мэл оскалилась, обнажив высохшие от жажды зубы. Во рту появилась, наконец, капелька слюны с привкусом здешней вони и жгучей желчи, а внутри всё сжалось: нет, это просто слова. Вокруг роилась и копошилась жизнь, где-то неподалёку пульсировало даже человеческое сознание, но ничего похожего на тёмный огонь, который вызвал шок и ужас на станции, и близко не наблюдалось. — С твоими ёбаными способностями, ведьма, я на том расстоянии, чтобы игра была честной. — Мэл прикрыла глаза, чтобы не видеть эту ухмылку, прилипшую к объективу камеры «с той стороны». С такого расстояния любое лицо казалось уродливым и страшным, а причудливое освещение искажало цвета, придавая им мертвенные, будто тронутые налётом гнили оттенки. В голове пульсировала боль, ворочая осадок от слова «ведьма». Да, так её уже называли. Родной отец, не раз и не два. В довершение ко всему в мозг ввинтились слова «честная игра»; всё это всколыхнуло волну злости, что перекрыла даже очередной приступ тошноты. И… что за вонь всё-таки, а? — А ты попроси хорошенько, — всё так же, не глядя, сквозь зубы процедила Мэл. Кольнул страх: вот сейчас её вытошнит прямо на колени, которые невозможно даже разомкнуть, и это доставит врагу очередную порцию удовольствия. Нет уж, ты, дикарь в красном. Нет уж, и ты, папочка. Ведьма так ведьма, сейчас вы её получите! Жаркий, насыщенный испарениями воздух походил на тухлый кисель, но Мэл с шумом втянула его в себя — так же, сквозь зубы. В голове тут же прояснилось, а перед внутренним взором, наоборот, развернулось туманное серое поле реальности, более глубинной, чем привычная. Восприятие мгновенно пожрало десятки метров — надо же, а в стенах станций такое никогда не получалось даже при нормальном самочувствии. Мэл скривила губы, когда на сером фоне возникли алые «электрические схемы» человеческих тел. Эмоции улавливались слабовато — раздражение, глухая, мелкая злость, какие-то инстинкты, вглядываться в которые не хотелось. Но Мэл всё-таки протянула ниточку к ближайшей «схеме» — надо же проверить, иначе всё зря! Скользнула в самый центр «проводков», светящихся, но каким-то тусклым, бурым, как будто что-то постоянно гасило импульсы, ещё немного нажала, и… Взгляд чужими глазами всегда заставлял концентрироваться сильнее, чем обычно, и Мэл, скребнув пальцами по серому, необработанному дереву подлокотников, впилась в него ногтями. Картинка плыла и косилась, как работа пьяного оператора, но разглядеть получилось: рядом с тем, в чьё сознание Мэл бесцеремонно влезла, среди каких-то несуразных, сложенных из чего попало построек, болталось ещё двое. Два мужика, выряженные хоть во что-то из красного тряпья — майку ли, широкие штаны, платок на физиономии. «Понятно, насмотрелась… » — Мэл прогнала с глаз дикие картинки, добытые из памяти главаря этих молодчиков. Потом, всё так же до боли кривя губы, коснулась «проводков» в центре груди фигуры, с которой только что контактировала… — Попроси хорошенько — может, я не стану применять свои «способности», — всё больше усиливая нажим, повторила Мэл громче, стараясь чётче артикулировать застывшим от напряжения ртом. «Проводки» человеческого сердца на другом конце контакта конвульсивно вздрагивали, рвались, испуская панические импульсы, и замерли вдруг почти неожиданно. Короткие волосы на затылке, до этого собранные в аккуратный пучок, теперь противно прилипли к совершенно мокрой коже, но Мэл усмехнулась, как только открыла глаза. Бандит в экране больше не заполнял собой всё изображение и ворчал что-то в чёрную коробочку с антенной, в которой узнавалась раритетная рация. Потом скривился гадко, пробормотал что-то вроде «Ебать ты всё-таки ведьма», но порадоваться у Мэл не получилось. Обшарпанное помещение вдруг куда-то поплыло, голова сделалась совсем тяжёлой, как наполненный водой воздушный шарик, свесилась на грудь. Но дарить пленнице право на спасительную отключку никто не собирался. — Ты мне пытаешься приказывать, сучка? Мне, блядь? По-моему, ты не в таком положении! Ох уж эти привычки! Прибывают на мой остров, «хозяева жизни», пытаются командовать. Но удача здесь повёрнута ко всем вам вертлявой жопой, она — моя сучка! Я здесь решаю, кто доживёт до завтра. Непривычно, принцесса грёбаная? О да! Конечно, ты же привыкла, что все ходят по струнке по велению твоего мизинца. Нихуя! Теперь моё шоу! Моя территория! — Хреновая режиссура у твоего шоу. И массовка какая-то… хлипкая. — Сознание зацепилось только за две последние фразы — всё остальное ревело и скрежетало в крике, отражалось от стен, рикошетировало, осколками втыкаясь в мозг. Слова, как много слов, бессмысленных ругательств, каких-то горько-смешных сравнений. Принцесса… по велению мизинца… Его территория… да кто ж спорит? А звуки всё давили, душил и запах, похожий на запах плохого спирта. Какие-то смутные ассоциации… горючее? Укол неясного страха — не слушать, не чувствовать — ведь почти получалось. А тело среагировало будто само по себе — ему нужно избежать опасности. Сжались кулаки, хоть и с трудом — путы крепкие. Верёвки врезались в кожу, кажется, тут же стёсывая её до крови, но ни мысли об этом — нужно опереться на ноги и, может быть, удастся привстать, сдвинуть стул с места. Зря. — Решай уже, давай! — Мэл почудилось вдруг, что путы на правом запястье заметно слабее, чем на левом. Она усмехнулась прямо в засвеченный солнцем экран, толком не видя на нём рожу хозяина здешней «территории». Получилось чуть распрямить ноги в коленях, потом податься вперёд — стул приподнялся над грязным полом, противно скребнув по нему ножками. «Не закреплён…» — мелькнула мысль, почти радостная, но её тут же смял, заглушил болевой разряд. Позвоночник, очевидно, решил, что с него хватит — боль молнией прошлась по всему телу до кончиков пальцев, как от удара о землю, и Мэл осела со стоном, чуть не завалившись вместе со стулом на бок. — Всё ещё пытаешься приказывать? Охуеть! Блядь! — Из динамика телевизора тем временем трещало и громыхало, пират на экране встряхивал ирокезом то ли в злорадстве при виде корчей пленницы, то ли в бешенстве от её непокорности. — Ещё приказывать пытаешься? Ничего, я спокоен, я спокоен. Всё, скоро ты будешь корчиться от боли в языках пламени. Тупая белая девочка. Умолять о пощаде! — Ты сломаешься, блядь! — Это обещание долетело до Мэл сквозь дикий визг и скрежет, похоже, уже прямо в ушах. «Было бы чему ломаться», — хотела было пробормотать она, усмехаясь прямо в лицо почему-то собственному отцу, плывущему перед глазами. Тот всё так же твердил про «отсутствие выхода», перебирая холёными пальцами невидимые струны. А ещё называл неугодную дочь «девочкой» и «принцессой». Мэл тряхнула головой — отец растаял, на его месте ухмыляющийся пират вертел в своих далеко не холёных, но таких же длинных пальцах маленький блестящий прямоугольник. Чуть слышный металлический щелчок — у прямоугольника откинулась крышка, ещё один, глуше — над ним возник сначала сноп искр, потом язык пламени. Именно что язык — здоровенный, он проплывал по экрану туда-сюда, словно маятник гипнотизёра. Ещё один музейный раритет — газовая зажигалка. А этот запах… Где-то под грудной клеткой будто живой комок льда заворочался — с огнём у Мэл были «особые отношения». Так выразился в своё время флотский психолог… да плевать. Плевать! На эти рыжие всполохи — как волосы пилота Ричарда Рэйда, друга и сослуживца. На рыжий огонь, что поглощает эти волосы, лижет уже мёртвое лицо, белое, с окровавленным ртом. — Много хочешь… — пробормотала Мэл, растягивая губы в полуулыбке. Как тут всё ясно. Никаких несовпадений мыслей и сказанного вслух, как «дома». Угроза ведь исполнится, так? Точнее, не угроза — обещание. Язычок пламени всё ещё двигался по экрану, описывал причудливые пируэты. Последние резервы организма потрачены на пустой выброс злости — причинение смерти безвестному ублюдку в красных тряпках. — Если умолять нет смысла, может найтись другой способ. «Другой способ». Если «выхода нет». Флотские психологи об этом молчали — как-то неэтично было с их стороны продвигать методику, как ни крути, суицида. Но описание её, достаточно подробное, мог найти даже курсант Академии. Мэл в своё время нашла, в возрасте семнадцати лет — были причины. Проконсультировалась, потренировалась — эта «пилюля» имела и лечебную сторону, всё зависело от «дозы» и длительности воздействия. Дальше не пошла. А сейчас, наверно, настал момент, если уж даже маньяки не жмут вовремя на спуск, предпочитают растянуть удовольствие. Никакой «магии», ничего сверхъестественного. Просто выровнять дыхание, хоть жирно-спиртовая, жгучая вонь осела уже, кажется, и в желудке, а не только в лёгких. Мозг ощущает себя пьяным, тело почти приятной слабостью отходит от болевой вспышки — так, хорошо, ровнее. А теперь медленнее — и сердце тоже: тук… тук. С экрана что-то говорят, демонстрируют гибкое пламя — всполохи, всполохи… — Ричард… — Собственный голос еле слышен из-за оглушительного треска — наверно, это корчатся от жара переборки. Вокруг, куда достаёт взгляд, лопаются голографические контуры, гаснут изображения. Схлопываются потоки цифр, сменяются пустой, дымной чернотой. Мигает свет, в ритм этому мельтешению почти над ухом кто-то кашляет. — Рич? Мёртвые не кашляют, и на секунду вспыхивает радость — пилот жив. Веки поднимаются с трудом, как будто под них налили клею. Физиономия рыжего пилота, напарника, друга, просто придурка Ричарда Рэйда прямо напротив. Конопушки выделяются на ней, как кратеры на побитой метеоритами луне — он бледен, ох, как бледен. Пламя ревёт и беснуется, подступая к Рэйду со всех сторон, а он почему-то не двигается с места, не пытается как-то спастись. Только кашляет, надрывно, без остановки. Выталкивает из себя кровавые сгустки — губы сплошь окрашены красным — и дёргается, дёргается, как поддетая острогой рыба. И глаза у него как у рыбы, вытащенной с глубины. Ещё вдох. Дышать теперь можно реже — сердечный ритм заметно замедлился. Это принесло странный покой, напряжение почти сошло на нет, а вонючий воздух уже не казался таким противным на вкус. Только дурманил спиртовыми парами, а перед глазами, спрыгнув с зажигалки, вовсю плясал огонь, пожирая пульты, приборные панели, экраны, экраны… — Рич… прости… — лейтенант Мэллори Харт с трудом узнаёт в этом лепете свой голос. Рыжее пятно, которым выделяются волосы друга, подскакивает перед затянутым слезами взглядом. Так иногда бывает. Противоракеты вылетают на перехват тысячной долей секунды позднее, чем надо. К борту корабля прорывается хищная птичка, всего одна. И в пылающей рубке один кашляет надсадно, пришпиленный к пилотскому креслу обломком противоударной рамки, а другая… — Рич… — Кашель пилота почему-то стихает — нет, скорее начинает прерываться какими-то полузадушенными тягучими паузами. Раздаётся хлопок, совсем рядом, и на секунду вместо жара пылающий терминал рулевого начинает испускать холод. Сверху сыплются ледяные хлопья противопожарной пены, но с новым хлопком жар вспыхивает снова. — Рич?.. — Никто больше не кашляет. Тело не слушается, его просто нет — повинуется только шея, но кажется, что искорёженная рубка вращается. — Прости, Рич… — губы зашевелились — Мэл заговорила вслух, может шёпотом, а может, громко. Грудь вздымалась всё медленнее и тяжелее, сердечные удары невероятно растянулись во времени, и эти паузы приносили всё больше покоя. Интересно, почему она не сделала этого раньше? Хотя бы тогда, в рубке, лёжа с перебитым позвоночником, бесполезная и ненужная. Или уже в госпитале. Или после того, как отец перекрыл ей все пути… почему? Выбрать самому момент ухода — что можно придумать лучше? И покой куда лучше огня… — Сдохнуть решила? — с презрительным смешком осведомились, казалось, со всех сторон сразу. — Блядь! Я думал, ты не такая слабая сучка. А ты просто еще одна из всех этих цивилизованных уёбков! «Да что ты знаешь, сволочь?» — всколыхнулась в ответ горькая мысль. В груди сразу стало как-то больно и тесно, сердце трепыхнулось — раз, другой, будто пытаясь сбросить поводок искусственно навеянного ритма. А тот же самый голос отовсюду тем временем злорадствовал, говорил что всегда прав, никогда не ошибается, неизвестно к кому обращаясь. А потом вдруг сделался вкрадчивым, чуть ли не проникновенным, давая Мэл понять, что говорят именно с ней, побуждая вслушаться: — Не-не-не, ты правда думала, что уйдёшь безнаказанной? Ты думала, блядь, что можешь унизить Вааса Монтенегро, а потом бац — выпихнуть в ёбаный портальчик и забыть, как хуев призрак прошлого? Сердце ухнуло гулко — ошибка, и тут тоже сбой, как вся жизнь целиком, начиная с рождения, когда природе вздумалось вложить в ДНК что-то, с чем остальные люди не собирались мириться. Одна ошибка всегда тащила за собой следующую, нарастал целый ком, закручивал, сминал, давил, разламывал. «Выпихнуть в портальчик» — это ошибка, да. Нужно было по-другому. Ещё там, на стенде. — К слову о нём, забавная у тебя цаца. — Он продолжал настаивать, этот голос, будил насмешками злость. Без которой было бы легче — сердцу, что несколько мгновений назад уже еле шевелилось в похожем на кокон спокойствии, но теперь колотилось где-то под горлом, разгоняя кровь. — Блядь, а этот еблан, наверное, уже сдох? Да, сестрица, прошлое — такая вещь, что хуй знает, за каким хреном мы его храним… Мэл напряглась: что он мелет, этот бандит с непонятным, странным именем, о каком прошлом говорит? Открыла глаза — влажные ресницы разлепились медленно и с трудом — и вдруг дёрнулась вперёд, зашипела бешеной кошкой. В мертвенном свете экрана пират вертел в пальцах кольцо — подарок брата. Потом, увидев наконец нужную реацию, с ухмылкой и явным знанием того, что делает, демонстративно надавил на камешек в центре передней части. — … совсем недолго. Всего пару месяцев, сестрёнка — ты как раз выздоровеешь, встанешь на ноги. Я никогда тебя не бросал… не брошу — ты же знаешь. «Всего пару месяцев» — призрак брата улыбался прозрачной улыбкой в шарике голограммы. Лэнс Харт всегда держал обещания, обманул только в тот раз — не вернулся. Ушёл под лёд вместе с глайдером на промёрзшем озере в стылом мирке, сами звёздные координаты которого заставляли желудок Мэл скручиваться от ненависти. От последнего разговора брата с сестрой осталось только это кольцо, и его сейчас держали грязные пальцы какого-то… — Эй, ты! Как палец-то, не болит?! — Мэл выкрикнула первое, что подсказала ей ненависть при виде рук, посягнувших на святое — на левой кисти как раз светлела свежая повязка. Голограмма погасла — пират уставился на пленницу, странно кривя узкие губы, и Мэл то ли выпалила, то ли прорычала, не давая ему опять заговорить и снова дёргая верёвки на запястьях: — Надо было тебя ещё в лаборатории придавить!.. Он отклонился назад, отдаляясь от экрана, вроде потянулся за чем-то, всё так же кривя рот и сдвигая брови, отчего длинный шрам с началом на левой, кажется, даже налился кровью. У Мэл промелькнула мысль, что сейчас последует крик, как это было уже не раз и она, зло улыбаясь, откинулась на жёсткую спинку стула, не обращая внимание на боль в позвоночнике. Почти ошиблась. — Да, теперь вижу через стекло тебя я. Знакомое чувство? Здесь мои правила. Интересно, в твоем ёбаном мирке используют бензин? Незнакомый запах? А если сделать так… О! Неужели я всё поджег? Блядь! Это все из-за тебя, сестрица! Мы ведь только начали разговор. Но ты меня выбесила, сука ебучая! Да, выбесила. Срыв на крик произошёл только под конец, но Мэл почти не слушала. Бензин… перед глазами возникла картинка: жутко старинное авто в семейном ангаре. Пилот-водитель Альфред сдувает пылинки с блестящего от лака капота. Всё-таки топливо… За тем, как пират сдавил что-то в кулаке, Мэл пронаблюдала как-то отстранённо. Так же деревянно выслушала сообщение о поджоге, но тут снаружи, за стенами обшарпанной конуры, в которой приходилось торчать уже битый час, что-то оглушительно хлопнуло, перекрыв ругань. Вход в чёртову конуру, наверно, скрывался в коридорчике за выступающей стеной. Трескучей рыжей ленте понадобились считанные мгновения на то, чтобы вынырнуть оттуда, и Мэл на секунду замерла, когда в лицо ей пахнуло настоящим жаром. Пламя потянулось к ногам, пожирая попадающийся на пути мусор, и тут ругань смолкла совсем. Динамик телевизора отозвался визгом и скрежетом на шумный выдох, а потом пират рассмеялся.