Дримлэнд

Оказавшись в своей избе, я бесшумно заперла все засовы, проверила ставни, кинула шубу в угол, и опрометью метнулась к сундуку под кроватью. Он был битком набит кривыми корнями деревьев, камешками причудливой формы, ветками, изогнутыми, словно стрелки, всем, что я находила в лесу на протяжении многих лет поисков пропавшего мальчика. Иногда мне казалось, кто он спрятался глубоко в чаще, на дереве или в пещере, что он просто не хочет возвращаться домой. Когда приемные родители были еще живы, я часто без спросу убегала в лес, если они ругались, если отец напивался, если я в чем-то провинилась, я шла искать названного брата. Мне казалось, что он не исчез вовсе, что он придет и защитит меня. И позже, когда я в слезах приходила со свадеб своих подруг, я шла не домой, а в лес, искать у него утешения. Кто знает, что было бы, если бы он не пропал? Конечно, такие прогулки по чащобе на могли пройти бесследно. Однажды, в тот самый день, когда первый проповедник объявился в нашей языческой деревне, раздавая каждому по новой библии, я убежала в лес сломя голову, слишком далеко. Меня назвали нечистой. Бобылихой. Меня назвали семенем зла, от которого отреклись родная мать и отец, которое разрушило семью, принявшую его, и которое потому не способно создать новую. Грешница, чертовка, проклятая. Я бежала и бежала все глубже в лес, проклиная все на свете, задыхаясь от обиды и лютой злобы, ненависти ко всему живому. Я не заметила, как вышла на засыпанную желтой хвоей каменную тропу. Тропа вела все вверх, и вверх, напрямик сквозь лес, и вековые ели уступали ей дорогу, будто это она была здесь раньше них. Раньше всей чащобы. Воздух там как будто загустел. Остановившись, я не услышала вокруг ничего, кроме бешеного стука своего сердца. Ни шума ветра, ни пения птиц. Только тихий тяжелый гул, словно нечеловечески низкий бас пел на одном дыхании. Как завороженная, я ступала все дальше и дальше по тропе. Вдоль нее стояли гладкие белые камни, в половину человеческого роста, все они были отесаны, изображали разных животных, стоящих спиной к идущему по тропе, смотрящих вдаль. Я загляделась на них, продолжая идти спиной вперед, и вдруг натолкнулась на что-то. В ужасе повернувшись, я увидела его. Огромный идол в три человеческих роста, высеченный из белого, словно кость, дерева, стоял посреди поляны на вершине холма. Это было существо с телом человека, и с четырьмя разными лицами, обращенными в каждую сторону света: волчья пасть смотрела на север, медвежья - на запад, морда росомахи пронзала взглядом юг, а бабра – восток. У идола было четыре руки, поднятых ладонями вверх, и на каждой ладони стояли дары: буханка хлеба, кувшин молока, синие цветы и кусок мяса. От даров исходил сильный свежий запах, молоко и хлеб источали тепло, цветы еще не увяли, с мяса по рукам на землю струилась кровь. Кто-то был здесь, кто-то делал подношение меньше получаса назад. Вдруг где-то близко хрустнула сухая ветка. Я добежала до дома, ни разу не остановившись, не смея даже обернуться. На страницах библии поверх текстов я рисовала лица Идола, все в мельчайших деталях, дары, тропу, холм, с разных сторон, я до последней мелочи перенесла на бумагу все, что хранилось в моей памяти. Идол был покрыт древними письменами и символами, которые уже никто из живущих не смог бы прочитать, но я помнила их очертания, и изобразила их. Сейчас я смотрю на них, словно именно в этой оккультной вязи скрыт ответ, разрешение, спасение от всех бед, свалившихся на нас и нашу деревню.