Дримлэнд

Вздрогнув всем телом, я проснулась. Надо мной по безграничному темному небу рассыпались звезды в незнакомых созвездиях. Тело сильно замерзло, пока я спала, как бы не простудиться. Австралийская пустыня расстилалась на много миль вокруг, охраняя своими просторами от живых и от мертвых. Шел пятый месяц в мире зомби-апокалипсиса. Что-то хрипело вдалеке, и я безошибочно могла определить, что это зомби, но до него не меньше километра. Подняв на себе с земли гору тряпок, я села. Мир сильно изменился за это время: те, у кого не было убежища, всегда бежали, озираясь по сторонам, никогда не переводили дыхания. Те же, у кого оно появлялось, расслаблялись слишком быстро и вскоре вообще переставали дышать. Одиночек разрывали на части зомби, люди в группах крошили друг друга сами. Мертвые пожирали живых. Живые сходили с ума, теряли веру и надежду. Не знаю, соответствовала ли ситуация описанию в Библии, Коране и других религиозных текстах, но, по-моему, конец света должен был выглядеть именно так. Жить в нашем мире – это не просто спать по очереди и быть в постоянном ужасе. Это когда вся твоя одежда не твоего размера, когда ты радуешься женским трусам, прокладкам, а новые ботинки – праздник покруче Дня Рождения и Нового Года. Это когда ты в совершенстве знаешь анатомию, при том, что никогда нигде, кроме улиц, кишащих мертвецами, ее не изучал. Это когда ты открываешь для себя куда больше вкусов еды, чем просто сладкий, соленый, кислый и горький. Это когда в мире больше нет проблемы ожирения. Во всяком случае, среди живых. - Увижу, что спишь в карауле – подпалю патлы, - пригрозил мне мужчина, сидящий напротив, его безразличный взгляд был устремлен в пламя робкого костерка. Мы уже больше месяца ели собачьи консервы из одной банки. Ложка тоже была одна, но Канзас принципиально ел только пальцами – я никогда не интересовалась, почему. Он так и продолжал называть меня Сибирь. В нашем мире всё ускорялось до предела: дети становились мудрее и опытнее стариков, большие сообщества, в которых утром процветала демократия, к вечером обращались к диктатуре, человек, с которым ты прожил бок о бок день становился твоим лучшим другом, а тот, кто был рядом неделю становился твоей семьей. А мы с Канзасом держались. Месяц за месяцем. Канзас не был особо разговорчив или эмоционален. Все наше вербальное общение ограничивалось только тем, что он хрипло бурчал, что мне надо и не надо делать, или отпускал колкие комментарии ко всему, что видел. Этот человек ни на что не стал бы тратить слов зря. Но иногда мрачные мысли отпускали его, и он даже шутил – немногословно, и оттого более емко. Он не был со мной добр – он обзывался и грубил, подгонял вперед. Канзас уходил подальше от меня, как только появлялась возможность, бродил где-то по округе целыми днями, охотился. Но не бросал меня никогда. Что бы ни случилось. Как бы сильно он меня ни ненавидел, а он и правда ненавидел меня, и я чувствовала это. Мы прибивались и к большим группам выживших, что смогли забаррикадироваться в поселениях на отшибе, мы встречали целые караваны подвижных групп, и огромных, и по два-три человека. Но всегда оставались вдвоем после очередной атаки, когда кто-то уснул в карауле, когда два лидера не сходились во мнениях, когда вокруг умирали люди, когда выжившие кидали куски убитых в зомби, чтобы спастись. И все начиналось сначала. Страхи обращались в привычку. Мы стали обходить поселения людей стороной. В тот вечер мы сидели в руинах захваченного около недели назад лагеря. Все, кто жил в нем раньше, обратились и ушли за новой свежей плотью, из остатков укреплений мы соорудили забор вокруг перевернутого автобуса, развели костерок из еле тлеющих углей. Нас обоих покрывал толстый слой черной грязи из адской смеси бензина, сажи, солярки и пыли – камуфляж, чтобы скрывать от мертвых свой запах. Из еды ничего не осталось, даже собачьего корма. Канзас со вкусом докуривал последнюю сигарету. - Сейчас бы вомбата зажарить, - пробурчал он, глядя на костер безо всяких эмоций. Он специально упомянул вомбата, только потому что на днях я позволила себе назвать их самыми милыми существами на земле в его присутствии. - Кого угодно, только не их! - Любовь к животным сводит твои шансы выжить к нулю, - он до сих пор сердился, хотя тоже давно привык к голоду. «Вовсе нет. Я до сих пор жива только потому, что держусь рядом с самым страшным из них», - чуть было не ляпнула я. - Тогда мы ничем не лучше этих тварей. Просто мы готовим еду. Иногда. - Еще костер, блин, развела, - не унимался злой голодный Канзас, - Эти мрази нас и сырыми съедят. Я безуспешно крутила радио, переключая с волны на волну. Ничего. Только шипение и свист с гудками, и вымотавшее всю душу сообщение, поставленное на автоматический повтор на всех языках. - «Сохраняйте спокойствие, ситуация под контролем. У нас временный некротический карантин» – уныла проговорил за радио я. Окинула взглядом костерок, тряпки вместо постели, пустыню вокруг. Искры улетали в звездное небо, вокруг ни звука, ни души. Только хрипы радио и тихий треск веток в огне. - Мы прямо как Киллджои, - хмыкнула я без надежды, что Канзас поймет. - Только у них была тушенка, - вдруг кивнул он. - Как думаешь, они живы? – я придвинулась ближе к костру, почти что положив ноги на угли, становилось холодно. Он недоуменно покосился на меня. - Нет, не Киллджои, а чуваки из всяких там групп, - я постаралась вложить максимум равнодушия в имена людей, которые заменяли мне друзей в жизни до конца света, - Ну, там, Джеймс, Билли Джо, Честер, Оливер… - Они жили в больших городах, - сощурился парень, - Там эта хрень распространялась быстрее. Все они мертвы. Весь мир сдох и ходит. -Думаешь, будут когда-нибудь еще новые альбомы? Песни, концерты? Фильмы, книги? Он не ответил, неопределенно пожав плечами, шелестя куртками, которых на нем было, наверное, около тысячи. Причем, я точно знала, где-то в этой толще спрятался пушистый розовый халатик. - Даже если они все мертвы, - ответила я сама себе, - Даже если я одна, последняя на планете помню строчки их песен, я надеюсь, что настанет когда-нибудь день…Когда можно будет пошуметь. Без страха, что эти придут и сожрут тебя. Поорать со сцены в микрофон любимые песни, попрыгать в толпе фанатов, под любимую музыку, которая будет играть настолько громко, что ребра будут шевелиться. Это правда дает мне надежду, Канзас. Ради этого стоило бы выжить. Он внимательно посмотрел на меня поверх костра, в его прищуренных голубых глазах плясал огонек. - Совсем ты дура. Канзас произносил свое фирменное «stupid» по-американски, без смягчения, то есть не «стьюпид», а резко, «ступид», и мне от этого было почему-то жутко весело. Такой смешной звук не может быть обидным, как бы американец не старался. Ночью пошел дождь и стало еще холоднее. Канзас, стоявший первый в карауле, ввалился обратно в автобус через двери, что теперь оказались в пололке. Он промок насквозь, от сутулого темного силуэта отделялись облака пара дыхания. Его куртки висели на нем, как тряпки на шаман-дереве бурхане на Байкале. Я приподнялась на постели из хлама, вопросительно глядя на него. - Я иду? – спросила я. Он помотал мокрой головой. «Толку от тебя» Это значило, что снаружи слишком холодно для того, чтобы зомби передвигались быстрее, и что, возможно, они не учуют нас во время дождя, а значит, дозор не нужен. И Канзас повалился на тряпки рядом, спиной ко мне. Услышав по дыханию, что его колотит дрожь, я подползла к нему вплотную, обняла и накинула свой плед. На это потребовалась немалая храбрость. Но он резко вывернулся и встал. Наверное, мне должно было бы быть смертельно обидно и стыдно, но я вымоталась слишком сильно, чтобы переживать, и уже дремала. Вдруг сверху на мой тонкий плед упало еще что-то теплое. Судя по весу, это была кожанка Канзаса. В следующий миг он нырнул под плед в одной майке, и крепко обнял меня. - Б-б-лин, какая же т-т-ты костлявая, - пробурчал он, его колотила дикая дрожь, так что он постоянно больно натыкался грудью на мой подбородок. - Я же ничего не говорю о том, как ты пахнешь, - огрызнулась я. - Себя понюхай! – и мы обнялись еще крепче, руками и ногами. Мне стало тепло, и он тоже переставал дрожать. От него пахнет куревом и бензином, пахнет мужчиной, кожей и дождем, все эти запахи, сливаясь воедино образуют эту ауру… От Канзаса пахнет безопасностью. Робко прижавшись к его груди, мне наконец удалось уснуть. Все это время, пока мы были вместе, мы не старались никак идентифицировать наши отношения. Наверное, другие на нашем месте уже давно бы переспали, но на нашем месте были только мы – два эмоционально незрелых социопата. Мы почти ведь и не разговариваем, хотя я неплохо владею английским, видимо, даже лучше, чем сам Канзас. Но кивки, мычание, свист я научилась понимать налету. Наверное, если бы мы были в фильме, то понадобились бы субтитры. Он мне «как брат», «как отец», «друг», «парень»? Всё это ни к чему. Человечества больше нет. Социума нет. Ты можешь просто жить, не навешивая на человека никаких ярлыков, и надеяться, что он доживет до утра.