We are dead men

      Дни шли своим чередом, и никаких особенных событий не происходило, не считая поведения Кока, который, получив в помощники куда менее строптивого юнгу, чем Лич, стал открыто издеваться над ним. По его вине Хэмп, и без того не умеющий правильно ходить по палубе, теперь хромал на одну ногу и выглядел ещё более жалко, чем обычно. Никто из матросов не любил Кока, но и не старался помочь нерадивому юнге. Только раз Лич заметил, что Джонсон остановился рядом с ним, и, осмотрев повреждённое колено, что-то сказал мужчине, кивнув на камбуз. Юнга спустился вниз, и оставшуюся часть дня проходил уже с тугой повязкой, стараясь переносить вес тела на здоровую ногу.       Первое время Хэмфри сторонился всех, кроме капитана, которого до смерти боялся, и которого он чем-то сильно заинтересовал. Но вскоре юнга начал проявлять интерес к остальным членам команды и первый стал заводить с ними разговор. Подошёл он и к Личу, несмотря на то, что на лице этого матроса большую часть времени было враждебное и мрачное выражение, отпугивающее потенциальных собеседников. Джордж, как и ещё несколько матросов, только что закончил работать с помпой и, тяжело дыша, стягивал с себя рубашку. Уфти-уфти стоял рядом, его рубашка лежала уже у ног ирландца, на его красивом, смуглом лице не было и тени усталости, хотя дышал он так же, как и сидящий рядом Лич. Хэмп завёл ничего не значащий разговор, осторожно интересуясь их жизнью на суше, но потом вдруг спросил:       - Вы женаты, Лич?       Канак, услышав этот вопрос, тихо засмеялся. У него был приятный, мягкий смех, и даже Лич, оторопевший от такого вопроса, невольно улыбнулся, услышав гавайца.       - Вы, верно, шутите, — Уфти опустил руку, потрепав светловолосого матроса по голове, — разве он похож на того, у кого есть женщина?       - Можно подумать, у тебя она есть, — добродушно огрызнулся Лич.       - Твоя правда, — пожал плечами канак.       Хэмп внимательно смотрел на них, но не видел ни тени сожаления в глазах этих матросов. Оба они были красивы, но по-разному: красота Уфти-Уфти была женственной, несмотря на прекрасно развитые мышцы и крепкое тело, а Джордж был похож на молодого тигра, и красота его была несколько дикой, хотя ирландца слегка портила его костлявость. За такими должны были волочиться девушки, но, видимо, оба матроса не воспринимали это всерьёз. Что скрывать — Хэмфри и сам, несмотря на то, что почти всегда жил в городе, не был женат. Но у него были мать и сестра, с которыми он не знал забот, а эти люди… он сомневался даже в том, что у них были матери или сёстры.       Юнга поднял голову, прикрыв глаза рукой. В «вороньем гнезде» стоял Джонсон, пристально вглядывающийся вдаль и иногда отчитывающийся находящимся внизу матросам. Уфти, проследивший за взглядом Хэмпа, усмехнулся:       - Про него можете и не спрашивать. Наверняка краснеет от самого невинного взгляда какой-нибудь дамочки, скромник.       - Нам пора, — вдруг подтолкнул его поднявшийся с палубы Лич. С хмурым видом он повернулся к Хэмпу, — и вам хватит прохлаждаться.

***

      Но вскоре от капитана начали поступать команды, которые стали вестниками собирающейся бури: тушить огни ночью и вывешивать фальшивые сигналы днём. Луис передавал команды Джонсону, но тот не двигался с места, коротко отвечая «нет» на требования матроса. Джорджа вдохновляло упрямство товарища, но ни он, ни Луис не могли не заметить, как при этом Волк смотрел на Джонсона. И тогда сам Луис выполнял эти поручения, больше заботясь о сохранности своего тела, а не души. Швед не останавливал его, но всегда начинал ворчать, с недовольным видом следя за действиями матроса. На баке редко разговаривали, но, один раз, улучив минуту перед ужином, Лич задержал собравшегося уходить Джонсона. Услышав своё имя, матрос обернулся, со слегка смущённым, как обычно, видом посмотрев на юношу.       - Почему ты не делаешь этого? — спросил Джордж, указав на потушенные огни.       - Потому что это неправильно, — простота ответа привела ожидавшего оправданий Лича в замешательство, и в этот ужин, погруженный в свои мысли, он только вполуха слушал разговоры остальных. Сам он тоже никогда не тушил огней, но ему и не говорили это делать. И сейчас он задумался о том, как бы поступил на месте Джонсона. У ирландца был не самый лёгкий характер, но лжецом он никогда не был и этот обман, на который шёл Ларсен, претил и ему.       Но один раз, молчавший до этого, капитан всё-таки обратился к Джонсону, который в очередной раз отказался вывешивать фальшивый сигнал.       - Эй, Йонсон! — раздался грубый окрик, — подойди сюда!       Но матрос не сдвинулся с места, будто не слыша приказа.       - Йонсон! — ещё громче крикнул Ларсен, но снова не получил ответа.       Луис с беспокойством посмотрел на товарища, едва заметно покачав головой. Швед продолжал работу с безучастным видом, и только напряженно стиснутые челюсти и легкое беспокойство во взгляде показывали, что он прекрасно осознает опасность своего положения.       Капитан размашистым шагом приблизился к матросу. Джонсон повернулся, встретив его разгневанный взгляд и не отведя своего. На его лице, как обычно, было робкое выражение, так часто обманывающее других.       - Йонсон, я… — в третий раз начал Волк, но был остановлен матросом.       - Джонсон, сэр, — негромко, но твёрдо перебил его матрос, — моё имя Джонсон. Д-ж-о-н-с-о-н.       Капитан уставился на него с яростью, усиливающейся с каждой буквой, растягиваемой шведом, когда он произносил своё имя. Лич едва удержал смешок, увидев покрасневшего до кончиков ушей мужчину, которого матрос поставил в положение нерадивого школьника. Все ждали, что капитан проучит дерзкого подчинённого, но он, хотя его кулаки и сжались так, что побелели костяшки пальцев, лишь отдал ему приказы, с издёвкой повторяя и выделяя правильное имя шведа.       Ларсен ушёл, но по его лицу было видно, что он слышал продолжающееся ворчание Джонсона, которому не по душе пришлась порученная работа. И вновь сигналы вывесил Луис.       В этот день Лич снова не принимал участия в разговоре за едой. Он встрепенулся, услышав вдруг своё имя, и по лицам матросов и поднявшемуся хохоту понял, что звали его уже не первый раз.       - Что?       - Луис сказал, что Джонсону стоит быть осмотрительней, и спросил твоего мнения, — усмехнулся Уфти-Уфти, сидевший рядом с толстым матросом.       Бывший юнга повернулся к соседу, который молча склонился над тарелкой, не выражая никакого интереса к теме разговора. Джонсон вообще, как уже заметила вся команда, редко говорил и никогда не шутил. Все списывали это на причуды его характера и расы, и, в целом, были правы.       - Я считаю, что он честнее и храбрее вас всех, — нахмурился юноша, обведя взглядом всех товарищей. Никто не выразил согласия с его словами, только лишь Джонсон исподлобья глянул на него и печально улыбнулся.       - Тут его это до добра не доведёт, — хмуро буркнул Нилсон, гребец в шлюпке Смока и Лича.        Со всех сторон раздалось поддерживающее бормотание, которое, однако, быстро стихло. Мрачную обстановку разрядил Уфти, громко выругавшись и пообещав однажды вылить эту «дрянь», которой их кормят, Коку за шиворот. За пару недель плавания гаваец не подрался разве что только с Луисом и Джонсоном. Первый был труслив и всегда уходил от драк, а второй редко реагировал на задиристого моряка. Канак делал это не со злости, и после очередной склоки никто не держал на него обиды. Его желание проучить Магриджа уже выходило за обычные рамки, но остальные матросы, так же невзлюбившие неряшливого кокни, горячо поддержали его.       Время ужина подходило к концу, и Лэтимер, Нилсон и Гаррисон стали собираться на ночную вахту, когда Джонсон вдруг взял в руки мандолину, которая до этого момента лежала в куче вещей, никем не тронутая. Она была несколько расстроена, но никому из собравшихся в кубрике людей это не мешало. Моряки могли затянуть песню и под стучание ложки о кастрюлю.       Из под пальцев шведа полилась грустная мелодия, но её быстро оборвал канак:       - Давай про пьяного моряка, нечего тоску нагонять!       Джонсон поднял взгляд на Уфти-Уфти и улыбнулся. В этой улыбке уже не было присущей ему меланхоличности — она была задорная, почти мальчишеская. Пальцы мужчины ударили по струнам, и он, смотря в глаза гавайцу, запел:             «Что нам делать с пьяным матросом,             Что нам делать с пьяным матросом,             Что нам делать с пьяным матросом,             С утра пораньше?»       Никто из собравшихся не умел петь, но хор, подхвативший песню Джонсона, поразил Гаррисона, Келли и Лича, ещё неопытных матросов, первый раз выходивших в море, своей слаженностью.             «Кинуть в шлюпку за кормою,             Кинуть в шлюпку за кормою,             Кинуть в шлюпку за кормою,             С утра пораньше!»       Пропел Уфти, и к нему присоединилось ещё семь голосов. Молчали только трое матросов, не знающих ни строчки из песни. Но вдруг все восемь голосов разом смолкли и Джонсон повторил свой вопрос. И на этот раз ему ответил хор:             «В шлюпке той проделать дырку,             В шлюпке той проделать дырку,             В шлюпке той проделать дырку,             С утра пораньше!»       Песня была длинной и вскоре к ней присоединились и трое новичков, старательно повторяя куплеты за старшими товарищами. Наконец прозвучали последние аккорды и последний вопрос: «Что же делать с пьяным матросом?», на который уже никто не дал ответа. Мандолина замолкла и Уфти-Уфти довольно оскалился. Он иногда выполнял роль шантимена, задавая темп работы задорными гавайскими песнями, отстукивая ритм на всём подряд, но никогда не пел «баковых» песен, и был рад, что кто-то взял на себя эту роль.       Джонсон не убирал инструмент. Лич посмотрел на его раскрасневшееся лицо и сверкающие глаза, удивившись про себя, как песня может преобразить человека.       Когда ночные дежурные ушли, из кубрика снова полилась песня, которую пел уже один Джонсон, а остальные лежали на своих кроватях, молча слушая его и думая о чём-то своём.       - Эта проклятая жизнь полна тяжёлого труда и борьбы, — пел матрос, отбивая ритм ногой. До этого он часто плавал с английскими моряками и знал множество их песен. Их песни, как и шанти скандинавов, собираемые веками, были куда разнообразней и интересней, чем у американцев.             «Катимся к старой Мауи,             Возвращаясь домой с просторов Арктики,             Мы катимся к старой Мауи»       Песня про китобоев, возвращающихся домой, не слишком подходила к ситуации, но она всегда нравилась Джонсону и, к тому же, никто не был против. Простые, незамысловатые фразы находили отклик в каждом моряке, слушающем её сейчас.             «Шесть адских месяцев мы бороздили холодное Камчатское море,             Но сейчас мы возвращаемся домой с просторов Арктики,             И катимся к старой Мауи»       Акцент Джонсона не портил звучания, более того — его совсем не было слышно. Швед с неожиданной для всех лёгкостью пел как быстрые, так и медленные песни, и не было больше этой тяжеловесной медлительности и растягивания слов.       Но вот он пропел последние строчки:             «Наши паруса натянуты и ветер подгоняет нас вперёд,             Подгоняет к старой Мауи»       Всё стихло. В ответ ему не раздалось ни звука, но это в этом и не было необходимости — это молчание было лучшей наградой. Матрос убрал мандолину и стал готовиться ко сну, снимая одежду и гася поскрипывающую от качки лампу.