Хамелеон

      Кларк всю жизнь понимал, что отличался от других. Он хотел узнать себя лучше, но в то же время не желал обвешиваться ярлыками. С самого детства он был смышлён, обаятелен и привлекал внимание людей. Но построить с кем-то близких отношений всё равно не удавалось. Если у него появлялся друг, то тот быстро становился марионеткой в его руках и так же быстро успевал наскучить. В конце концов, ещё с детства Кларк уяснил, что умение правильно распорядиться своими талантами верный путь к успеху и процветанию. Один из талантов — манипуляция. Люди привыкли окрашивать её в негативные тона, но манипуляция нейтральна, она лишь инструмент достижения цели. Кому-то дано воспользоваться таким инструментом, а кому-то нет. Всё просто. Его цель не всегда подразумевала злые намерения и если все получили именно то, чего хотели… Что в этом плохого?       Если родители хотели видеть его хорошим сыном, и он исполнял их мечты, мысленно устанавливая свою цену за «услуги», то кому от этого плохо? Все в выигрыше. Всё имело цену, а когда цена оказывалась слишком высока… Выживали сильнейшие. Бескорыстных поступков не бывает, за каждым из них стоит что-то — желание показать себя в хорошем свете, желание, чтобы тобой восхищались. Само по себе желание нравиться — сильный мотиватор. Возможно он — тот, кто отменно умел лгать, был честнее многих «нормальных людей». А вина… Вина лишь тормозящий фактор, который делает человека неуверенным в себе и подвергает его мукам суда совести. Суда, где нет присяжных или адвоката, но есть судья — ты сам. Меч Фемиды разит безжалостно, однако богиня не просто слепа, она умышленно ранит себя.       Нескованный цепями морали, Кларк старался играть по правилам, если соблюдение правил гарантировало выгодный итог. Если что-то хотели получить от него, ему непременно должны были дать что-то взамен. Альтруизм? Человек всегда желает получить больше того, чем поделился или хотя бы равную тому часть. Альтруизм придуман такими же манипуляторами…       В собственных суждениях пришлось усомниться, когда ему исполнилось десять. Вместе с родными он отправился в автопутешествие по штатам. Они и из Флориды выехать не успели — остановились в кемпинге на реке. В том возрасте он не думал, что с ним не так, не рассуждал о каких-то сложных вещах, доступных другим и недоступных ему, но задним умом понимал, что отличался. Отличался даже от кровных родственников, которые хоть и передали ему какие-то черты, но будто были слеплены из другого теста.       Зато уже в том возрасте Кларк был импульсивен и часто подвергал свою жизнь риску. Он не мог подолгу сидеть на месте, занимаясь тем, что вызывало скуку. Из лагеря он сбежал, как только представилась возможность — до поры до времени родители часто верили в его ложь. Забрался на высокий холм, разглядывая быстрое течение, омывающее камни. Высота будоражила и разгоняла кровь, склоняясь всё ниже, Кларк оступился на скользкой земле и слетел вниз. Не успев опомниться, он лишь заметил, как кто-то прыгнул следом, а затем от резкой боли потемнело в глазах. Очнувшись, Кларк увидел мальчишку. Бледного, взъерошенного и напуганного, как мог быть напуган ребёнок в его положении. Смертельно. Одной рукой мальчишка держался за сухую корягу, второй поддерживал его, не давая наглотаться воды. В полуобмороке Кларк почти ничего не чувствовал, перед глазами плыло.       — Ты… кто вообще такой?       — Я Джонатан.       Бывало, его обвиняли — мол, слишком пристально смотришь в глаза. Люди не любили, когда он подолгу держал их в напряжении, не отводя взгляда. В этом виделось нечто агрессивное, хищническое. «Вроде ребёнок, а смотрит, как тигр на кролика». Промывание мозгов не прошло даром и Кларк избавился от назойливой привычки изучать чей-то взгляд. Приберёг для особых случаев. Но с мальчишкой забылся, посмотрел прямо в его глаза и вдруг нарвался на такой же пристальный взгляд. Вмиг захватило дух, будто на полной скорости Кларк слетел с велосипеда или, как недавно, рухнул с высоты вниз.       — Странный ты…       И всё. Глаза снова закатились, Кларк расслабился, повиснув на незнакомце, будто на резиновом круге кинутым кем-то из спасательной бригады. Очнулся уже в лагере, взглядом ловя не светло-карие глаза Джонатана, а бледное лицо матери. Сперва подумал, что пацан ему померещился, но, щурясь и отворачиваясь от переливающихся огней машины неотложки, снова увидел его. Мальчишка не был навеянным бредом обликом, он был реален, укутавшись в одеяло, он сидел рядом со второй машиной и тоже смотрел в их сторону. Сосредоточив внимание исключительно на нём, Кларк не слушал вопросы врачей, не отвечал родителям. В конце концов, носилки с ним погрузили в машину и захлопнули двери. Зрительный контакт разорвался.       Едва-едва восстановившись, Кларк начал задавать вопросы. Кто это был? Как он там очутился? И главное — зачем прыгнул в воду? Если на первые два существовал логичный ответ, то последний выбивал его из колеи и вновь заставлял сомневаться в реальности пацана. Но Кларк знал, как ответить самому себе: всеобщее внимание и похвала — вот цена его спасения. Кто-то выбирает лёгкие пути, а мальчишка, видно, предпочитает рисковать — дело вкуса и глубины произведённого впечатления. Это не старушку через дорогу перевести, это спасти кому-то жизнь.       Потом, даже месяцы спустя, его мать не уставала повторять — вас свела судьба. Звучало так глупо, что он недовольно вздыхал и пытался соскочить с темы. Излишняя романтизация таких понятий, как судьба, семья, любовь или дружба, делала её не слишком разумной в его глазах. Мать поддерживала связь с родителями мальчишки, но получив ответы на мучившие вопросы, Кларк избегал с ним встреч.       На этом бы всё завершилось, если бы один из домов в их тупичке не был выставлен на продажу. Когда покупатель оформил бумаги, умиротворённую тишину улицы нарушили гудки и рык грузовиков. Рабочие помогли новым жильцам выгрузить коробки — Кларк сидел на веранде и подпирал ладонью лицо, наблюдая, как суетятся новоявленные соседи. Он видел мужчину и женщину, видел девчонку примерно вполовину младше его самого, видел, как она раздражающе скакала от отца к матери, а потом понеслась к ещё одному члену семьи — старшему брату, который выпрыгнул из кабины грузовика и подхватил её на руки. Кларк опустил руку, из скучающего подростка, превращаясь во внимательного хищника. Он слышал голоса — женский, мужской, совсем детский, но смотрел лишь на мальчишку. Джонатан — имя Кларк запомнил раз и навсегда.       Возможно, побывав на грани смерти, он возвёл своего спасителя в некий мистический идеал. Возможно, то, что мотив действий мальчишки был не совсем понятен, делало Джонатана притягательным и интересным. Интереснее многих из тех, кого Кларк встречал. Кларк на всю жизнь запомнил момент, когда на вопрос «как ты там оказался?», был дан слишком простой ответ:       — Я пошёл за тобой.       Не было в том ничего мистического, как и его родители, семья Джонатана остановилась в лагере для автомобилистов. Джонатан увидел его первым и пошёл следом. Вертевшееся на языке «зачем ты прыгнул?» вслух Кларк не произнёс, однако ответ на следующий вопрос поразил его до глубины души:       — Почему ты не подплыл к берегу?       — Я не умею плавать.       Будто мощным толчком его сбросили с того самого холма прямо в воду — лёгкие обожгло огнём и Кларк сделал громкий глоток воздуха, смотря на Джонатана глазами полными неверия. Он и правда почувствовал себя обманутым — нет, мальчишка не посланник мистической силы, он просто дурак.       Круглый дурак. Дурак из дураков. Каждый благородный поступок имеет свою цену, но не слишком ли он её занизил? Разве может человек обменять свою жизнь на… Да, по сути, не на что. Разве возможно то, что выгоды попросту не было? Не было и всё. Если ты не умеешь плавать и сознательно прыгаешь в глубокую реку, то тебе оно не выгодно, с какой стороны ни взгляни. Неоспоримая раньше истина дала трещину, и признаться, это снова выбило из колеи. Альтруизм? Возможно. Но скорее просто дебилизм.       — Хочешь, я научу тебя?       Если судьба и существует, то она просто не оставила им выбора. Новым учеником в классе Кларка оказался не кто иной, как Джон Дориан. Семья, которую его родители стали часто звать на воскресные обеды носила фамилию Дориан и приходила в полном составе. А их старший сын ни разу не отвёл взгляда, когда Кларку хотелось посмотреть кому-то в глаза. И если мир всегда делился на хищников и травоядных, к какому виду отнести Дориана?       Однажды пришлось признать, что Кларк не олицетворение рациональности — слепая иррациональная тяга несла его бурным течением реки и не за что было ухватиться. По всем законам здравого смысла, такие как они не могли сближаться. Вроде оба люди, но будто с разных планет, между ними было слишком мало общего и слишком много тех черт, которые разлучили бы кого-то другого, однако сблизили их. Кларку не хватало того, что было в Дориане, Дориану того, чем был пропитан Кларк. Судьба столкнула их безжалостно, процесс оказался необратим. Поняв, что Дорианом движет некий моральный ориентир, всё время ускользающий от него, Кларк смог признать и то, что вот это — альтруизм, а вот то, другое — сострадание. Он не хотел таких черт для себя, но они восхищали его, как часть Дориана, как совокупность всего того, что делало Дориана собой. Дориан умел терпеть боль, никогда не ревел, да и злился редко, но все чувства слишком явственно отражались на его лице — поэтому он не мог достоверно солгать. А Кларк… Кларк просто чувствовал слишком мало, сближаясь с кем-то помимо Дориана он продолжал рационально взвешивать все «за» и «против», подобно банкиру при крупной сделке.       Он наблюдал за людьми, за проявлениями их эмоций, старался понять и приспособиться. В конце концов, хамелеоном всегда был именно он. Кларк слишком любил себя и с детства был безжалостным к недоброжелателям. Во взрослой же жизни довёл это качество до совершенства, уничтожая своих врагов любой ценой. Он не брезговал методами, мог разыграть из себя поверженного, а затем «напасть». Для того чтобы победить, он был способен на всё. Даже «проиграть». Он скрупулёзно и вдумчиво искал слабые точки, узнавал о жизни будущей «жертвы» всё, а потом давил на больную мозоль внезапно, совершенно неожиданно. Хочешь победить — переписывай на свой лад сценарий и правдоподобно играй. Будь непредсказуем.       — Ты социопат? Психопат? ¹       — Кто? — Переспросил Кларк.       Диссоциальное расстройство личности. Впервые термин, возможно, определяющий его, Кларк услышал в четырнадцать. От человека на шестнадцать лет старше, от инструктора в секции бокса, с которым Кларк проводил довольно много времени и который был достаточно умён, чтобы разговорить его и заинтересовать.       — Мой брат тюремный психиатр… — Признался инструктор. — Говорят, что вы неспособны адаптироваться в социуме. Но он считает, что вы умеете это лучше многих.       — Мы?       — Вас много и все вы разные. Наиболее слабых сминает система, они попадают за решётку, теряют место в обществе. Но те, кто в состоянии приспособиться, занимают почти всю вершину пищевой цепи. В любом успешном предпринимателе или политике можно найти массу признаков психопата.       «Они умны, обаятельны и целеустремлённы. Они хищники, уничтожающие слабых и больных, они помогают популяции обновиться».       В некотором роде это приоткрыло завесу. Дав самому себе определение, Кларк начал много читать и даже решил дать шанс психиатрам — проникаясь его игрой, ни один не смог диагностировать «отклонения» от нормы. Вначале это казалось забавным, но чем больше Кларк читал, тем яснее понимал, что ларец Пандоры лучше оставлять закрытым. Иначе найдется какой-нибудь уникум, который не купится на фальшь и сообщит всем замечательную новость, что сломает ему жизнь. Если на него повесят ярлык чудовища, то в будущем он не получит нормальной работы, не наладит полезных связей и потеряет уже то, чего смог достичь.       О какой бы демократии и равенстве их страна не вещала, люди до сих пор не принимали и боялись того, чего не понимали. Разве он чудовище? Он не чудовище, чудовища те, кто убивает в порыве страсти, кто в наркотическом дурмане запекает в духовке собственных детей, кто мучает животных — в поисках способа почувствовать силу. Дориан никогда не трогал слабых, потому как внутренний моральный кодекс не позволял ему причинять боль ни в чём не повинным. Но у Кларка, человека, который не руководствовался уставом кодекса, тоже не возникало желания замучить насмерть котёнка. Неинтересно оно, не сможет пощекотать нервы. Он заранее знал итог, он не станет мучить кота или ребёнка, потому что это не принесёт ему практической пользы. Он не получит от этого ничего — ни удовольствия во время, ни удовлетворения принесёнными плодами. Только противостояние равному или более сильному имело значение, только наказание «за дело» будет иметь смысл. Так кто чудовище? Тот, кто выжигает себя чувствами или прагматик, живущий так, как умеет?       Это деловой подход к жизни. Концепция «товарно-денежных» отношений. Ты мне, а я тебе — всё предельно просто. И Кларк — прагматичный, рациональный, безжалостный к врагам, ещё не понимал, что безжалостнее всего было сводить его с Дорианом. Фатум сошёл с ума. Фатум решил проверить его на прочность, а он не выдержал испытания и надломился. Они вдвоём, словно химическая реакция веществ, какая рано или поздно приведёт к взрыву. Их нельзя хранить близко друг к другу, и уж тем более нельзя смешивать в одной пробирке. Но если бы не Дориан с чуждым милосердием, если бы не его альтруизм, в существование которого Кларк до определённых пор даже не верил, такого человека, как Мартин Кларк уже не было бы в живых. Реакция запустилась, но никому и в голову не пришло это пресечь.       Сначала всё выглядело так невинно, на уровне детского любопытства. Дориан понравился ему, как мог понравиться симпатичный, милый щенок. Всё вышло из-под контроля немногим позже, когда Кларк стал вспоминать о нём чаще, чем вспоминал о ком-то другом. Когда, будто не в силах вынести разлуки, он начал к нему приходить. Начал наблюдать ещё пристальнее, начал задавать больше вопросов, с удвоенным рвением пытался понять и впервые за всю жизнь почувствовал себя одиноким без кого-то.       — Ну, а как же родители? — Удивился Дориан.       — Что родители?       — Они же любят тебя бескорыстно. В этом нет эгоизма.       — Ты такой глупый и наивный. Любой нормальный человек скажет, что эгоизм есть во всём. А уж родительская любовь пропитана эгоизмом едва ли не больше, чем всякая другая. Они любят сам факт обладания ребёнком, вкладывают в него свои нереализованные мечты, навязывают свои жизненные установки. В моем случае — я просто создаю образ того, кого видеть они хотят и получаю что-то взамен. Без отдачи с их стороны многое бы усложнилось. А ты… Ты лишь послушно играешь по их правилам. Это не мудро, Дориан.       — Я не играю… — насупился Дориан. — И ты не прав.       Он не играл. Никогда, ни в чём. Когда кто-то похитрее пытался ударить исподтишка, Дориан бил в открытую. Честно. И если Кларк любил интриговать и выбирать методы, то Дориан просто и без изысков пёр напролом. Он был человеком совсем другого сплава, но вместе с этим, он был таким же импульсивным. Его мотивы поражали настолько, что иногда приходилось делать паузу для того, чтобы многое обдумать. Со временем Кларк понял, что Дориан не уникален, в мире много таких идиотов, но для него Джон Дориан так и остался неповторимым. Есть те, кто живет, не руководствуясь «товарно-денежными» отношениями, кто смел и бескорыстен, но таких, как Дориан больше нет. Его Джона Дориана больше не будет. Он словно воплощение всего того, чего Кларк мог желать даже втайне от себя, даже не подозревая об этом. И Кларк хотел его только для себя, разве можно его упрекнуть?       К окончанию школы заново довелось переосмыслить: с Дорианом любительский диагноз давно перестал себя оправдывать. И, скрепя сердце, пришлось признать: возможно, в собственном определении он ошибся. Кларк и раньше видел, что не все из поведенческих характеристик Клекли² ему подходили, но во многие он вписался почти идеально. Однако его отношение к Дориану явно выходило за грань того, что мог позволить себе классический психопат. Он не знал, может ли социопат или психопат питать что-то к другому человеку, он не находил прямое подтверждение этому в книгах или статьях, и ему не у кого было спросить.       В конечном итоге, вопрос собственного распознавания отошёл на задний план. Социопат ли он? Может, да, а может, нет. Это не имело большого значения, пока Кларк без проблем проходил каждого психолога, каждого психиатра, без проблем прошёл аттестацию в полицию и всё благодаря умению имитировать. Умение обводить людей вокруг пальца, он ценил в себе настолько высоко, что был непомерно горд после каждой удачной «постановки». Чувство собственного превосходства сопутствовало ему всегда и во всём — в школе, в академии, на работе, даже просто прогуливаясь по улице, он иной раз умудрялся смотреть на людей свысока. Если он родился психопатом, то это самое удачное, чем могла наградить его природа. А если он встретил Дориана по какой-то особой причине, то, наверное, лишь для того чтобы горько пожалеть об этом в будущем.       — Прости меня… Прости…       — Не прощу. За то, что оказался здесь вместе со мной, за то, что снова подарил ложную надежду — я тебя не прощу.       Кларк открыл глаза и некоторое время просто глядел в потолок. Деревья, покачивающиеся за окном, отбрасывали нечёткие тени. Шумели, задевая ветками стекло. Он моргнул, избавляясь от остатков сонливости, и провёл ладонью по ткани лёгкой рубашки, одолженной у Дориана. Сколько прошло времени? Мышцы ныли, голова гудела, он думал, что отключится прямо в душевой, но после того, как Дориан опять замолчал, Кларк доплёлся до постели, нашёл под ней сумку и достал рубашку… А затем, видимо, прилёг. Стоило голове соприкоснуться с подушкой — усталость взяла своё. Он не спал почти трое суток, сейчас же складывалось впечатление, что именно столько он и проспал. За окном светало, Дориана нигде не было видно — Кларк обошёл всё. Собственно, обходить было почти нечего: в доме всего одна комната, маленькая кухня со старым кряхтящим холодильником, телевизором и складным столом, а также душевая.       Натянув джинсы, Кларк вышел наружу, кинул быстрый взгляд в сторону гаража. В сумке Дориана денег было больше, чем он предполагал. Хватило на то, чтобы купить подержанный пикап, арендовать этот дом, приобрести кое-что по мелочи — в общем и целом сумма вышла настолько незначительной, что почти никак на них не отразилась. Денег было достаточно, достаточно даже для того, чтобы сбежать в другую страну и неплохо там устроиться. И всё-таки они здесь. Пережидают бурю? Если так, то всё верно, из Штатов сейчас не выбраться, лучше притихнуть, дождаться благоприятного момента, а уж потом пересекать границу.       Вернувшись в дом, Кларк открыл холодильник, скептически оглядел пустые полки и бутылки с водой на дверце. Скудные запасы, которые они успели купить в супермаркете по дороге сюда, иссякли. Запастись по полной помешал, будто из ниоткуда возникший коп. Поэтому еды они взяли мало, а до ближайшего супермаркета ехать не меньше ста миль. И если бы в гараже не стоял пикап, Кларк решил бы, что Дориан отправился именно туда. Впрочем, в этом тоже была определённая доля риска. Мотаться по местам, оборудованным камерами — неразумно. Отсвечивать своими рожами и просить кого-то купить еды — не разумно вдвойне. Так, где же этот идиот?       Приложив холодную бутылку ко лбу, Кларк склонился и нахмурил брови не рассержено — напряжённо. Этот идиот… Кларк, сколько себя помнит, задавался вопросом «да что с тобой, мать твою, не так?!», а потом в голову пробрались странные мысли: если есть термин для него, то и для Дориана должно найтись слово, которое пусть не охарактеризует того целиком и полностью, но, во всяком случае, подойдёт. И кое-что подошло. Глупое такое словечко, банальное и всем известное — эмпатия. Дориан был добр к людям, внимателен, когда кто-то просил у него помощи, он никогда не оставался в стороне. С годами Кларк почти убедил себя: если человек воспринимает чужую боль, как собственную, то даже в этом есть проявление эгоизма — помогая, альтруист хочет пресечь свои страдания. Альтруизм прорастает из эгоизма… Но затем Дориан сел в тюрьму и вновь испортил так тщательно прорисованную картину мира. Разве помогая матери, он пресёк свои страдания?       — «…Ники Шерман — зачем ты убил её?»       — «Потому что она была тварью».       Дориан многим сопереживал, и если Шерман стала исключением, то наверняка сопереживания удостоился кто-то пострадавший от неё. Эмпатия на обыденном уровне вовсе не смертельная болезнь, как и социопатия, это в принципе не болезнь. Эмпатию можно развить, а можно «убить». Социопатию нельзя, эмпатию запросто.       Навести оружие, посмотреть в прицел…       Джон смотрел в прицел винтовки — было видно, как молодой самец оленя поднимал и опускал голову, то показываясь из кустистых зарослей, то вновь скрываясь в глубине. Вот он вышел на открытый участок, вот, опять опустив голову, захватил губами листья с земли. Посмотрел прямо в прицел, нервно подёргивая хвостом. Рога на его голове частично покрыты бархатистой кожей, тёмные глаза беспокойно стреляли из стороны в сторону.       Джон оторвался от прицела, вдохнул полной грудью холодный воздух и выдохнул совсем бесшумно. Он уже стольких лишил жизни, что убийство какого-то оленя не должно вызывать трудностей. Не должно, а всё равно вызывало. Джон нагнулся к оптическому прицелу, мысленно сосредотачиваясь уже не на олене…       — К такому мешку с дерьмом как ты, я бы жалостью не давился.       — А теперь повтори это ещё раз, Красавчик. Ты правда веришь в то, что останешься честным, справедливым? В нашем-то мире? Думаешь, сможешь выйти чистым отсюда? Ты смешон! И мне жаль тебя.       Джон поднял руку с самодельного надгробия, напрягся всем телом, а миг спустя уже вскочил с колен, одним точным рывком выхватывая пистолет. На ушибленном дулом виске, без сомнения, остался красный след, перед глазами скакали искры, но перепачканной в земле рукой Джон держал пистолет ровно. Крепко сжимал рукоять.       — Тише, дружочек… — собеседник шагнул назад. — Спокойно. Мы же из одной команды. Мы повязаны, бежать тебе некуда. Убьёшь одного из своих — значит, умрёшь сам.       — Боишься, Уэйн? — Кто-то подал голос и Уэйн повернул голову к сокомандникам. Те даже не потрудились взять Джона на мушку, смотрели и скалились, будто попав на премьеру нашумевшей комедии.       — Тебя — нет. Его, — Уэйн кивнул на Джона, — возможно.       — Не жалей меня. — Привлёк к себе внимание Джон. — Не я жалок.       Сначала губы Уэйна просто скривились в сдерживаемой ухмылке, а затем он не смог совладать с собой и хохотнул. Тихо, опустив голову. Следом уже громче…       — Чего тебе спокойно не живётся? — Изумился Уэйн. — Выезжай на миссии, выполняй работу, получай гонорар. Рассматривай это как помощь своей стране. Война везде, война никогда не кончалась и никогда не закончится. Если ты не в состоянии воевать, то, конечно, не хрен тебе здесь делать. Но как-то же ты сюда попал? Значит, можешь. Значит, всё можешь!       Может. Война не кончалась. Нарковойна. Она не заканчивалась и не закончится. Никогда. Сколько бы «особых миссий» не было выполнено — вместо одной отрубленной головы у Гидры вырастет две. Их ЧВК создана не только для исполнения честолюбивых планов пожилых генералов, которые по выходу на пенсию планируют работать на крупную корпорацию и которым нужна «официально не задокументированная сила». Частная военная компания создана ещё и для ведения подобного рода войн.       Колумбия всегда славилась широким распространением наркобизнеса. Колумбия стала первым «очагом возгорания», потушить который послали ЧВК «Outcomes Force». Первым для Джона Дориана. «Карателям» поручили уничтожить огромный по территории и численности наркопосёлок в джунглях. Убийц, торговцев людьми и наркотой было не жаль, но посёлок населяли не только они. Там были жёны, любовницы, дети и куча рабов, не по своей воле причастных к бизнесу «хозяев». Но благородными освободителями «Outcomes Force» не стали.       В задачу Джона, уже тренированного и готового увидеть всякое, входило первое — снять охрану и впустить «Outcomes Force» внутрь. Он помнит, как смотрел в прицел, видя не людей — видя тех, без кого мир станет чуточку чище. Помнит, как нажимал на спусковой крючок, помнит отдачу винтовки в своё плечо, и помнит, как вооружённый отряд въехал на расчищенную территорию.       Всё прошло успешно — сопротивление было подавлено, потери их группы незначительны. Не пострадав в масштабной перестрелке, Джон решил, что всё закончилось. Всё позади. Но его наивность синоним глупости. Во все времена завоеватели убивали мужчин и насиловали женщин. Правда, в достаточной мере отдохнув и расслабившись, женщин «Outcomes Force» тоже убили. И выжгли следы своих развлечений до горсти чёрного пепелища.       Джон помнит и то, как пытался им помешать. Как едва не погиб в борьбе с людьми, которым сам же и расчистил дорогу. Помнит, как привлёк внимание Конрада Шейна. Чересчур пристальное, назойливое, такое же ненормальное, как и сам Шейн. Выжил Джон только благодаря заинтересованности Шейна, остался не покалеченным благодаря его скрытой лояльности. Шейн с чего-то решил, что если и калечить его, то не физически. Не дать возможности покинуть ЧВК по «профнепригодности».       Не дать возможности в принципе покинуть ЧВК. Ни под каким предлогом.       — Это война! — Воскликнул Уэйн. — Ты не догоняешь?       — Я был готов воевать. Но насиловать женщин и резать детей — это не война. Я не воюю с мирным населением. У войны есть правила, то, что сделали вы — просто мясорубка.       — У войны нет правил. Лишь один закон — кто сильнее, тот и прав. Тот и получает женщин, удовольствие, и право называть себя сильным. Так жили наши предки, Красавчик, нужно уважать предков, согласен?       — Убийство беззащитных — это признак слабости, не силы.       Уэйн опять склонил голову. По подрагивающей спине было видно, с каким трудом он подавляет смех.       — Заливаем мы друг другу высокопарную хрень. Но с тобой хоть поговорить можно. Ничего… Пройдёт время, и тебя перевоспитают. Не страдай зря, Джон, ты отличный малый, только больно уж замороченый. — Уэйн положил руку ему на плечо. — Отсюда все твои беды. Мы наёмники. Сколько таких как мы? «Blackwater»³, «MPRI», список псов войны можно продолжать бесконечно. Все они связаны со скандалами и обвинениями в нарушении конвенции прав человека. Не мы первые, не мы последние.       Джон сбросил руку.       — Неужели ты нашёл в этом оправдание?       — Мне плевать. Положить на всю эту лабуду… А вот тебе советую найти. И к слову, Джон… Здесь не было мирного населения.       Олень скрылся за деревом — в прицел попадали только его ветвистые рога. Пришлось снова оторваться от винтовки. Джон расслабил палец на спусковом крючке, выпрямил шею.       Когда «срок отсидки» подошёл к концу, и продлевать его разнообразными способами оказалось невыгодно, Джон получил подобие свободы. Он думал, что если и придётся воевать с кем-то, то только с собственными фантомами. Поначалу так и случилось… Только случайности порой не случайны.       Мэр Квентин Бэйли не был ужасным человеком. Он был эдаким пронырливым типом, знающим в какой именно шкаф заглянуть, чтобы найти там покрывшийся пылью скелет. Он знал, как войти человеку в доверие, сколько нужно выждать, прежде чем получить к себе благосклонность. Он не стал бы мэром, если бы не знал. Бэйли делец, управленец, популист. Он хотел признания и любви, он открывал больницы, школы, дарил обделённым сиротам игрушки. Но у монеты всегда есть оборотная сторона — мэр не просто управленец, он паук в самом сердце паутины. Мало кого повергнет в шок новость, что политика вовсе не чистое, непорочное занятие. Святош в таком деле не сыскать. Задача мэра навести в городе порядок, а порядка не достичь без баланса сил. Мэрия крыла землю, недвижимость, коммунальные услуги, профсоюзы… Заключала сделки и тем самым сдерживала удары крупных группировок, крышевала нечистых на руку банкиров. Шишки в преступных верхах знали, кто есть кто, и буквально ели с его руки. Если не можешь победить теневой мир, то резонно научиться его контролировать.       Джон невольно столкнул с края стола фотографии, извинился и присел, начиная убирать за собой бардак. Квентин Бэйли, вольготно расположившийся в кресле, сделал усилие и развернулся. Глянул почему-то с загадочной полуулыбкой.       — Тебе бы лучше не трогать этого, Джонатан. Пожалеешь.       Если бы он промолчал, Джон сложил бы всё обратно в бумажный пакет и ни разу потом не вспомнил… Но когда твоё внимание акцентируют на чём-то будто специально, трудно сдержаться. Джон опустил глаза, перевернул фото на лицевую сторону и окаменел. В груди что-то оборвалось, пальцами он сдавил фотобумагу сильнее, комкая с левой стороны.       — Этого человека зовут Майкл Грейс. — Бэйли заговорил как-то обыденно, словно не произошло ничего особого. И параллельно занялся документацией. — Когда-то он увёл у меня крупный контракт на землю. Использовал грязный приём, поджог здание — детский приют — без жертв не обошлось. На том проекте я хотел получить предвыборные плюсы, связи… Меня этого лишили. Я очень злопамятен, Джонатан, столько лет прошло, а я всё искал возможность Грейса раздавить. И вот нашёл. Один мелкий вор залез недавно в его дом… Вор ничего не взял, потому что его спугнули. Зато, почуяв запах крупных купюр, успел сделать эти фотографии.       Сделав глоток воды, Бэйли прочистил горло и продолжил:       — Как и в любом более-менее развитом городе, в нашем есть посредник, решала, если угодно. Он знает, какой именно предприниматель связан с мафией, знает, кто из политиков балуется травкой или снимает шлюх, знает, чей отпрыск плотно сидит на кокаине и знает меня. Меня все знают, ведь это я им плачу. В надежде слить кому-то горячую информацию, воришка вышел на моего посредника. Вот так кадры попали ко мне. Иронично, правда? Грейс выбрал правильную тактику. При поджоге он едва не попался и впредь начал вести себя втрое осторожнее. Он даже в открытые конфликты почти не вступал, что удивительно, учитывая сферу его деятельности. Бесконфликтность и недвижимость — я бы сказал, что это несовместимые понятия.       — Зачем вы мне это рассказываете?       Джон в последний раз глянул на фото, чуть поморщился и убрал их обратно в пакет.       — Хочу, чтобы ты помог мне сделать выбор.       — Выбор?       — Как думаешь, Джонатан, чего заслуживает педофил? Жизни на налоги? Принудительного лечения? У меня всегда была невысказанная позиция на этот счёт — бешеных собак отстреливают, не лечат.       — К чему вы клоните? Я не могу вас понять.       Джон выпрямился, кинул на стол пакет. В голосе его просквозило непривычное раздражение. Он знал, что Бэйли хороший психолог и понимал на что тот давит. Он не понимал лишь одного — с чего бы мэру знать, куда именно нужно давить? С того, что уже составил психологический портрет? С того, что Джон отсидел за убийство? Этого не достаточно, чтобы заводить подобный разговор и рисковать так безрассудно.       — Я не клоню, я спрашиваю напрямик. Что выбрать, Джон? Если позвонить копам, Грейс спустит все деньги на адвокатов, и уж поверь мне, те добьются для него мягкого приговора. Смертельная инъекция такому не грозит.       Джон всегда видел опасный блеск в глазах Бэйли. С самой первой встречи. Видел, насколько тот горяч и азартен. Иногда Джон задумывался… Если бы Мартин Кларк не подался в полицию, какая судьба его ждала? Стремительный взлёт в карьере политика, может юриста или стремительное падение прямо в клетку исправительного учреждения строгого режима?       — А чего хотите вы? Мести?       С довольно громким стуком Бэйли отложил ручку и полностью развернулся, кривя тонкие губы в улыбке. Такой чуткой, участливой, что не оставалось никаких сомнений — мэр хочет не просто мести, он хочет чего-то гораздо большего.       — Мстят равным, Джонатан, слабейших наказывают.       — Вы попадёте под подозрение, если накажете его, сэр.       — Не попаду, если связи между мной и им не обнаружат. А её не обнаружат. Нет ни свидетелей, ни официальных бумаг, при случае копы не найдут ничего. Но будет мне… — Бэйли потянулся к телефону, кажется, щурясь от яркого отблеска запонки, которая попала под свет настольной лампы, — заговорился. Позвоню Сайксу, он найдёт кому отдать улики.       Джон накрыл его кисть и сжал. Заставил опустить трубку обратно на аппарат.       — Было хоть что-то правдивое в нашей встрече?       — Конечно, Джонатан. Моё расположение к тебе всегда было правдивым. Ты мне очень любопытен, мне интересно, что выберешь именно ты.       — Меньшее зло.       — Умница, — мэр сжал его руку в ответ, — я в тебе не ошибся.       Да, Бэйли хороший игрок. Всю жизнь он делал только беспроигрышные ставки. Обмануть его практически невозможно — как обманешь человека, для которого врать, словно дышать? Мэр знал на кого поставить, потому что с самого начала он знал, кто такой Джонатан Дориан и что тот из себя представляет. Он разыграл спектакль с покушением на жизнь, чтобы втереться в доверие и не вызвать подозрений, проявляя слишком назойливый интерес к человеку, только что вышедшему из «тюрьмы». В конечном счёте, Бэйли сам признался, что одна из тренировочных баз ЧВК находилась на его территории, и что он не мог об этом не знать. Он честно признался, что сам записался в «няньки», и в случае внезапного «бзика» со стороны Джона, должен был сообщить об этом куратору. Он даже поведал ему, что знает о маленькой хитрости — GPS трекере, замаскированном под часы. Джон был обязан носить часы, почти не снимая — если датчики переставали считывать сердечный ритм и артериальное давление, трекер передавал своё критическое «SОS». Бэйли нашёл способ обмануть сигнал GPS. Свёл с нужным человеком, который определил частоту, смастерил глушитель и создал прибор-дубляж, дающий в эфир запись такого же сигнала. Когда требовалось «уединиться», Джон просто надевал глушитель, а дубляж оставлял в своём доме. Поэтому военные не сразу поверили в то, что что-то вышло из-под контроля. Они потеряли слишком много времени и опомнились только ближе к Эверглейдс.       Одним словом, мэр вовсе не казался Джону прекрасным человеком, но он был меньшим злом в той реальности, где чтобы совершить добро, нужно было стать необходимым злом. В той — не поделённой на чёрное и белое, в той, где Закон значит слишком мало и где некоторые люди перестают восприниматься людьми. Попавший под прицел Грейс — не человек. Садист Конрад Шейн — не человек. Его подружка Шерман — человек ли она? Нет, если мучение школьниц было для неё оправданной мерой.       Пусть мэр гнался за собственной выгодой — закажи он Грейса у киллера, остался бы компромат, в этой сфере все держат друг друга за яйца — но Бэйли обеспечил ему почти идеальное прикрытие. Он не учёл лишь одного — отставника Конрада Шейна, истинного военного, присмотр за которым осуществлялся слабый, наверное, блеск медалей слепил всем глаза. Шейн и из ЧВК-то был убран не по собственной воле — старая травма дала о себе знать, и армейское руководство решило: отвоевал Шейн своё. Они лишь избавились от того, кого использовать стало нерационально. А уж Шейн пустился во все тяжкие, от скуки или от отчаяния человека, которого списали со счетов. Может от всего разом. Он доказал, что не в силах примириться с реальностью и зажить пусть не совсем обычной жизнью, но жизнью без убийств.       Ирония в том, что Джон тоже не смог.       Олень вышел на свет, вновь глянул прямо в прицел и стало ясно — сейчас или никогда. В нос ударил запах оружейного масла, отдачи в плечо почти не ощутилось, лишь несильный толчок защитной скобы по фаланге среднего пальца. Олень рухнул на землю с простреленной головой, и Джон распрямился.       Ещё один пример необходимого зла.       — Я голоден. Прости.

***

      Запах цветов и апельсинов перекрыл даже запах раствора, которым в больницах обычно натирают пол. Похоже, дверь была плотно закрыта, но звуки интеркома и голоса суетившихся врачей всё равно проникали в палату, шелестя в ушах невнятной какофонией. Сначала Хойт просто открыла глаза, непонимающе таращась в потолок. Затем попыталась вскочить. Натянула прикреплённые к ней трубки до предела, болезненно зашипела, но словно резким ударом в грудь что-то отправило её обратно на постель. Тело не слушалось, будто ей не принадлежало, голова немного кружилась, в ушах звенело. А, может быть, это пищал прибор где-то вблизи… Пролежав ещё какое-то время, Хойт схватилась за простреленное бедро, а после, опять замерла в попытке привыкнуть к ощущениям. Огляделась: светло-зелёные стены, пара кресел, пара тумб из фанеры, несколько увядших букетов — пора бы убрать. Её кровать в самом центре, а рядом оборудование, настойчиво призывающее в палату медицинский персонал.       Медсестра явилась сразу, на пару с врачом — седовласым мужчиной. Высоким, худым и жилистым. На то, чтобы привыкнуть к его речи и начать говорить самой понадобилось время. И только спустя несколько часов, ещё перед визитом детектива, взявшегося за её дело, вместе с доктором в палату смог зайти Тревис Салливан. Первые пятнадцать минут он и слова вставить не мог, всё наблюдал и слушал чужой разговор. Вклинился только, когда она задала самый главный вопрос:       — Вы опознали труп?       — Какой труп? — Явно не понял Салливан.       Хойт вскинула взгляд.       — Мужской. Примерно в шесть футов ростом.       — Не было трупа, мэм.       Её взгляд наверняка не переменился, но на лице уже начала проступать суровая надменность.       — А ДНК? — Хойт до последнего цеплялась за то, во что верить ей хотелось, — анализ готов?       — У нас не было материала.       Сперва Хойт смотрела на него совершенно беззвучно. Выуживала из памяти события, пыталась разложить их в правильной последовательности. Но всё, что вспоминалось: терпкий вкус крови, ощущение дикой боли и темнота. А потом вспомнилось кое-что ещё: она очнулась на пару секунд. Увидела нависшего Салливана. Он как раз стягивал рубашку, чтобы её накрыть. Выходит, пропитавшейся кровью Чарли одежды на ней в тот миг уже не было.       — Ротовую полость тоже не проверили?       — Что мы должны были там обнаружить? — В растерянности проговорил Салливан, сжимая пальцами стебли ирисов в упаковочной фольге.       Они проверили её полость рта. На наличие следов спермы. Что случилось с кровью? Они не могли не заметить её при всём желании.       — На мне была кровь! Почему вы не потрудились узнать, чья она?!       — Кровь была. Ваша. Из пулевого ранения в бедре.       Хойт опять замолчала, буравя его тяжёлым, но озадаченным взглядом. Замешательства было больше, нежели злости.       — Выйдите, пожалуйста. — Она повернулась к врачу, игнорируя его сердитое выражение лица. — Выходите!       Когда в палате остались только она и Салливан, Хойт подозвала его ближе: буквально заставила сесть в одно из кресел.       — Где и как меня нашли?       — Я не смогу назвать вам точное место сейчас. Собака вела нас в правильном направлении, мы услышали выстрел, пошли на звук, но сперва никого не обнаружили.       — Чужой крови не было?       — Даже если и была, мы не смогли определить этого, лейтенант.       — Что дальше?       — Мы вызвали подкрепление, однако нашли вас раньше, чем дождались их. Пёс потянул нас в заросли и только благодаря ему мы…       — Я была в одежде? — Перебила его Хойт.       Салливан нисколько не смутился, но промедлил с ответом. Вытащил из вазы завядший букет и заменил его новым. Ирисы пахли карамелью, Хойт так и не вспомнила какой именно это сорт. Она никогда не питала любви к цветам и не выносила подобные подарки. Она бы в цветах и не разбиралась, если бы по долгу службы как-то раз не пришлось выучить целую энциклопедию, посвящённую им.       — Нет. — Сказал Салливан. — Мы обнаружили вас совершенно голой.       — Вы были удивлены?       — Само собой. В госпитале вас проверили на насильственный половой контакт.       — И?       — Если вы не хотите заявить об обратном, то всё в порядке, мэм. Признаков изнасилования не нашли, спермы тоже не было, из-за перчаток ваши ногти остались чисты…       — Вы искали кого-то? Исследовали ближайшие места?       — Конечно, но вы истекали кровью. В таких ситуациях дорога каждая минута, в приоритете была ваша жизнь, поисками того, кто напал на вас, занялась подоспевшая группа.       — Как оно?       — По нулям.       Её нашли не там, где всё случилось. Там, где был Чарли, осталось много следов и крови… Но всё это уже неважно, если улики смогли быстро уничтожить.       — Так я и думала. Что с текущим расследованием?       — Ни Кларк, ни Дориан не объявились, мы делаем всё от нас зависящее. Только объясните сперва, что произошло. Ситуация нестандартна, лейтенант, но меня больше удивила не ваша нагота, а сам факт того, что вы из плоти и крови и даже можете погибнуть.       Вместо ответа Хойт снова осмотрелась. Медленно обвела палату взглядом, останавливаясь на каждой незначительной детали. За одним из букетов покоилась стопка то ли писем, то ли открыток…       — Что это там? — Кивнула она в сторону бумаг. — И откуда столько букетов?       — Пожелания скорейшего выздоровления. От родных, взволнованных коллег…       И хоть лицо её было бледным и уставшим, а под глазами пролегли тени, усмешка вышла наверняка такой же ироничной, как и всегда.       — Взволнованных? Не более чем жест вежливости, Салливан, хороших манер. Они ненавидят меня, но разве я против? С толпой мне не по пути. Дай сюда все те бумажки.       Получив открытки и конверты, Хойт сразу убрала те, где виднелась печать департамента и подписи «взволнованных» коллег под строчками пожеланий.       — Не скажите. — Решил поспорить с ней Салливан. — Шон Даррелл торчал в клинике днями и ночами, пока его буквально не заставили уйти. Если это не преданность, то…       — О том, что нет мне преданных людей, я и словом не обмолвилась. Не додумывай.       Скучающе поддерживая разговор, Хойт не переставала рыться в почте и, наконец, наткнулась на конверт с надписью по самому центру: «дочери». Быстро распаковала, сосредоточилась на маленьком квадратном снимке. Свою руку, сжимающую рукоять ножа, она, конечно же, узнала. Узнала и место, где было сделано фото: именно там возникла необходимость вцепиться человеку в горло. На мгновение Хойт прикрыла глаза, не зная поздравить себя за проницательность и сказать «ты в очередной раз оказалась права» или поздравить того, кто отправил этот «подарок». Приложенная записка, недвусмысленно намекала на то, что о случившемся в Эверглейдс она в ближайшее время точно не расскажет:       «Вдруг на смену одной бешеной придут две? Кто-то писал ещё до меня — знакомый, управляемый враг лучше неизвестной угрозы».       Сложив послание обратно в конверт, Хойт аккуратно запечатала его, пристроила у себя на коленях и едва ли не любовно накрыла ладонью.       — Скажите, детектив, были ли в последнее время нераскрытые убийства, совершённые при помощи боевого ножа «Боуи»?       Удивление Салливана многократно возросло, он было приоткрыл рот, но с ответом нашёлся лишь несколько мгновений спустя.       — Да, убийства бродяг предположительно этим ножом. Делом занялись детективы Паркер и Стюарт. Но откуда о подробностях известно вам?       — Не бери в голову. Ещё до того, как ты вошёл, со мной связался кое-кто из Департамента. И последний вопрос, — она приподняла конверт, — отец прислал мне это почтой?       — Насколько помню — нет. Вы открывали глаза, реагировали на голос, даже произносили слова, но, по сути, были без сознания довольно длительное время. Тот букет роз от вашего отца завял и, кажется, кто-то из медицинского персонала убрал его. Остался только конверт.       Хойт улыбнулась.       — Розы — элегантная классика. В этом весь мой папочка.       — Так мы будем говорить о том, что произошло? — Гнул своё Салливан. — Это связано с вооружённой командой? Мы направили запрос в АТФ, они либо не хотят раскрывать информацию, либо не проводили в той местности никаких операций.       — Не сейчас. Говорить я буду не лично с тобой.       Это даст немного времени на подготовку. Если уж врать, то правдоподобно, продумав каждую мелочь. Выхода всё равно нет. Не потому, что коллеги копы настолько тупы, чтобы поверить в то, что валяясь в клинике, она смогла убить каких-то бродяг. А потому что они слишком не тупы, чтобы упустить возможность сбить с неё спесь. Схема проста: некто оставил на ноже её отпечатки и ДНК, убил бездомных и прислал ей фото. Орудие убийства с её отпечатками должно стать залогом того, что она промолчит.       Некто подстраховался, но неверно подгадал момент: во время совершения преступления она находилась в клинике. И не просто находилась — даже не просыпалась. Но это не помешает волкодавам из ОВР организовать против неё внутреннее расследование, отстранить от службы, или подсобить какому-нибудь молодому прокурору, чтобы тот построил карьеру на её несчастье. Она-то знает, как это бывает. Сама оттуда. Её характер и манера вести дела далеки от ангельских, поэтому наравне с полезными связями и верными подчинёнными она приобрела гораздо больше врагов, чем следовало бы. Им только повод дай — набросятся как стая гиен. Хойт сама неоднократно подавала пример. Показывала мастер-класс по уничтожению грязных копов.       Если короче, то виновна она или нет, после обнародования улики житья ей не дадут. И к нынешнему делу не подпустят на пушечный выстрел. За редким исключением все, против кого организовывают внутреннее расследование, на время отстраняются от службы.       — Меня это тоже касается. — Настаивал Салливан. — Я чувствую ответственность за случившееся. Вас умыкнули прямо у нас из-под носа…       — Не надо, Салливан. Я на полном серьёзе считаю, что твоей вины в случившемся нет и не было.       Ещё до того, как он успел ответить, дверь в палату распахнулась, и порог переступил шеф Сайкс, наверное, впервые показавшийся в общественном месте без секретаря. Салливан, похоже, безотчётно — по глубоко въевшейся привычке — выпрямил спину, поднося ко лбу правую руку с сомкнутыми пальцами.       — Мы не в армии, детектив, вольно, — парировал Сайкс, занимая то кресло, с которого поднялся Салливан. — Элисон, мне позвонили, и я решил заехать.       — Вы очень любезны, шеф, — Хойт выдала ещё одну улыбку. Заметила взгляд Салливана и едва уловимо кивнула на дверь, позволяя ему выйти из палаты. Конверт она до сих пор поглаживала рукой. Любовно и ласково.       — Любезность ни при чём, чистое беспокойство.       — И честны.       Продолжая улыбаться, Хойт посмотрела на конверт в своих руках. Отчего-то вспомнилась старая байка, которую пересказывал отец: угодивший в капкан койот не станет дожидаться неминуемой гибели. Он отгрызёт свою лапу. Койот сделает всё, лишь бы остаться в живых.       Таков инстинкт выживания.