***
Ко всему прочему, оказалось, что я ещё и ногу повредил, но мне повезло — отделался вывихом. Однако ходить было трудно, а ходить надо было. Я выклянчил костыли у матери Жизель. Она, кстати, была замечательной женщиной. Выслушивала жалобы и просьбы всех и каждого, при этом не говоря о себе и не жалуясь на жизнь. Зато всегда залечивала душевные раны добрым словом. Когда она подошла к моей койке и спросила, беспокоит ли меня что-нибудь, я горячо зашептал ей о ссоре с Лелианой и о том, что мне не помешала бы какая-нибудь палка, чтобы передвигаться. Палку, даже две, она мне обеспечила практически сразу, но передвигаться было сложно. Пришлось потерпеть еще несколько мучительно долгих дней, чтобы рана затянулась и я мог спокойно прыгать по крепости. За эти дни я много думал, и думал, как всегда, о плохом, не забывая периодически настраивать себя на хорошее. Но разве можно было веселиться и надеяться на что-то светлое, когда каждый день кто-то поблизости умирал, каждый день я слышал предсмертные хрипы, видел страшные судороги агонизирующих мужчин и женщин, видел их глаза, когда их души отправлялись к Создателю, полные смирения и… облегчения. Для них всё закончилось, и на кончике жизни, в последние мгновения, что они впитывали в себя, они осознали, как всё, что было до этого мига, — являлось пустяками, мелочами, чем-то бессмысленным и до смеха ничтожным. Я смотрел в их глаза, и не понимал — почему я здесь?..***
Однажды ко мне зашла Хардинг и рассказала о всех недавних событиях. Сперва она извинилась, что не пришла навестить меня раньше, потому как практически сразу после битвы ей было велено отправляться на разведку в Свистящие Пустоши. Разве я мог злиться? Она не забыла про меня, и этого было уже более, чем просто достаточно. — Кто-то после битвы сказал мне, что ты погиб… — тихо сказала она. — Да я живее всех живых! — попытался весело произнести я, но услышал в своём голосе нестерпимую фальшь, от которой самому стало противно. Хардинг смотрела на меня долго и внимательно, и её сочувствующий взгляд, словно она находилась у постели умирающего, был каким-то совсем невыносимым. Я отвернулся и спросил, как там Лелиана, на что Нитка ответила: — Она злится на тебя, потому что ты чуть не умер. «Женщины», — подумал я и покачал головой. — Мы потеряли при Адаманте многих своих, она очень сильно переживает. Ты же знаешь, как она нас оберегает, — сказала Хардинг и задумчиво улыбнулась. — Считай, что она нам как мама. А Инквизитор словно озверела. На всех кидается, ругается, заваливает работой… В этот момент зашла мать Жизель и сказала, что Нитку искала Жозефина. Хардинг обещала зайти вечером или на следующий день. Я кивнул, обдумывая её слова.***
Когда мы потеряли Убежище, я не понимал того ужаса, не понимал, почему кругом все понурые и убитые горем. Теперь, окунувшись в пучину страха, крови и потерь, я осознал. Я всё осознал. Лазарет был словно на обочине мира. Нет, он был словно отдельным, маленьким, душным мирком боли и ужаса, где постоянным гостем была Смерть. Даже солнечные лучи, что проникали через узкие окна, казались какими-то нездоровыми, больными. Хотелось приложить к их золотым крыльям припарку и сказать «всё будет хорошо».***
Хардинг сдержала обещание и пришла ко мне на следующий день. — Тебе бы прогуляться, Джим, — с сочувствием произнесла она вместо приветствия, и взяла мою руку в свои теплые маленькие ладошки. — На тебе совсем лица нет… Тебе, может, помочь? — Не надо, спасибо. Еще денёк или два полежу, а потом — посмотрим. Лучше расскажи, что ещё нового. Хардинг несколько секунд на меня смотрела с нескрываемой жалостью, потом вздохнула. Сказала, что Мидж погиб. Эта новость меня действительно ошеломила. Он спрятался от авангарда среди лучников, но всё равно не миновал смерти. И я подумал: никуда не сбежишь от того, что тебе предначертано. Трус ты или храбрец, не так это и важно, Ёе изящные руки заберут того, кто ей нужен. Я не считаю, что у Смерти костлявые руки, как принято говорить в народе, и понимаю теперь, почему изображают Ёе как некую безобразную ветошь. Моменты, когда душа расстается с телом, поистине ужасны, но разве что-то безобразное может подарить покой?.. Затем Нитка рассказала о том, что Тревельян и несколько несчастных счастливцев упали в Тень, и что после неё Варрик страшно поругался с Вестницей, потому как та чуть не оставила Хоук умирать в этой самой Тени. Однако Тетрас слишком долго оберегал подругу, чтобы позволить ей сгинуть по приказу Инквизиции в тех краях, куда письма не доходят и куда попадают физически раз в тысячу лет. В общем, Варрик за шкирку потащил Защитницу к Разрыву, за что потом получил выговор от Тревельян. — Может, и не зря ты Вестницу недолюбливаешь? — хмыкнула Хардинг. — Мне Хоук нравится, а господин Тетрас так её любит… Чуть не забыла, вот, держи. Нитка протянула мне конверт и красную ленточку. — Хоук не верила, что ты погиб, и написала тебе письмо. После Адаманта, несмотря на уговоры Варрика, она уехала в Вейсхаупт, предупредить других Стражей о случившемся. И… ты снова потерял ленточку, я тебе новую принесла. — Хардинг, ты… ты просто прелесть прелестная, — растроганно произнес я, смотря на предметы в её руке. Я был очень признателен Хардинг за то, что она выкраивала для меня время, но её презент переполнил чашу моей растрогательности и признательности. — Ниточка, как же ты до сих пор одна? Зардевшаяся Хардинг смущенно опустила глаза и неловко пожала плечами, а я действительно не понимал, как эта милейшая девушка может быть одинокой.***
Через пару дней, вечером, я всё же решился прогуляться. Мне бы хватило и трости, но выбирать не приходилось, поэтому я взял костыли и с горем пополам выбрался из лазарета. Выходил я из него так, что все раненые смеялись как в последний раз. Сначала я не мог справиться с управлением, потом раза два чуть не поцеловал пол, а один раз — мать Жизель, которая появилась словно из ниоткуда. И всё это сопровождалось моими воплями и смачными гномьими ругательствами. В любое другое время я бы страшно оскорбился, что надо мной смеются, но лазарет был таким местом, где смех был редким гостем, так что я даже был рад, подарив пару смешных минут тем, кто мучился от боли и груза плохих мыслей. Я — идиот, поэтому, немного подышав свежим воздухом, отправился к кабинету командора. Хоть в глаза ему посмотрю, что ли… С величайшим трудом и упорством, граничащим со слабоумием, я добрался до нужно места. Что я услышал, стоя у двери? Конечно же, голос Тревельян. Мы с ней так часто случайно пересекаемся, что порой я задумывался, а может это она — моя судьба?.. Я поморщился, замотал головой и стал вслушиваться. На костылях ходить было сложно, но стоять — еще сложнее. И всё же спугнуть Инквизитора ни в коем случае было нельзя. Мне и так повезло, что дверь кабинета была немного приоткрыта. Я подошёл (подполз, прискакал — как лучше сказать в моём случае?) к ней и стал вслушиваться в чужой разговор. А разговор был не из приятных. Каллен рассказывал о своей лириумной зависимости, немного истерил, Тревельян же была спокойна. Слишком спокойна. И когда командор, казалось, готов был сойти с ума и не знал, как ему действовать, Тревельян холодно произнесла: «Принимай лириум дальше. После того, как одолеем Корифея, что-нибудь придумаем. А пока мне нужен генерал моих войск. Желательно, в здравом уме». После этого я услышал, как захлопнулась дверь. Видимо, Тревельян покинула кабинет через другой выход. Если у Каллена что-то наподобие ломки, а Инквизитор разрешила ему «утолить жажду», может ли это означать, что командор рванется за дозой? Времени на раздумья и возмущения в сторону Тревельян совершенно не было. Я ударил правым костылём дверь, решив таким образом эффектно появиться, но, во-первых, силы удары не хватило бы, чтоб дверь поддалась, во-вторых, я забыл, что она открывается в другую сторону. Ругнувшись, я каким-то чудом открыл эту грешницу, и зашёл в самый удачный момент. — Командор, не делайте этого! — встревоженно произнес я, когда увидел Каллена, стоявшего около своего стола со склянкой лириума в руке и измученно смотря на неё. Было видно, что решение Тревельян ему было не по душе, но раз уж разрешили, как тут противиться?.. — Что?.. — испуганно и с каплей раздражения произнес командор. — Что Вы здесь делаете? Вы подслушивали? — Да… — слегка растерялся я, но, вспомнив об опасности лириума и равнодушии Тревельян, серьёзно, твердо сказал: — Да, я подслушивал. Можете отчитать меня за это или сделать выговор, но я не могу поступить иначе, простите, командор. Не нужен Вам этот лириум. Я слышал про генерала армии Кокофея. Самсон же, да?.. — спросил я, а Каллен встрепенулся. Я ничего не знал о Самсоне, кроме того, что у него из груди торчит кусок красного лириума, а сам он — на стороне Криводолбея. Ну, и ещё то, что у них какие-то неоднозначные отношения с Калленом. В общем, я понятия не имел, что говорить, поэтому решил нести всякую ересь: — Сегодня Вы принимаете обычный лириум, завтра — красный, а что потом? Послезавтра решите сойти с ума или присягнете нашему врагу? Сколько Вы жили без лириума? Неужели готовы махнуть рукой на все муки, что терпели, готовы плюнуть на свои принципы, на свою цель? А если у Вас всё получится и Вы сможете доказать, что можно вылечиться от зависимости, и тем самым дадите шанс на новую жизнь не только себе, но и многим другим? Каллен слушал меня с расширенными от удивления глазами. Когда я закончил свою тираду, портал в мир красноречия захлопнулся, мне больше нечего было сказать, а командор ещё некоторое время смотрел на меня и сжимал в руке склянку с лириумом. Мне показалось, что на меня посыплется поток грубых слов, пригрозят выговором и увольнением. Вместо этого Каллен взял со стола коробочку с какими приборами, подошёл к окну и выбросил в него то, что держал в руках. — Вы абсолютно правы, — сказал Резерфорд и с благодарностью, смешанной с удивлением и налётом недавнего безумия от ломки, посмотрел на меня. Мне показалось, что именно этих слов он и ждал от Тревельян, ждал, в конце концов, хоть от кого-нибудь. Сложно что-то начинать, а уж тем более продолжать делать, когда в тебя не верят, когда не поддерживают. И вот появился я — тот, кто подарил его очаровательному заду волшебный пиндель, и дал понять, что он не один. Вдруг Каллен бросил мимолетный взгляд на Вестницу Джима и мои костыли, а затем спросил: — Вы случайно… не Джим? Меня словно заклинанием цепной молнии ударили. Я сглотнул, вобрал в лёгкие побольше воздуха, расправил плечи и как-то небрежно, но важно, бросил: — Да, я Джим, и это не случайно. Однако снова я услышал в своём голосе противные нотки фальши и вымученной веселости. Командор с некоторой жалостью посмотрел на меня и мягко улыбнулся. У меня это вызвало смешанные чувства. С одной стороны, мне было противно от этих сочувствующих взглядов, я мечтал как можно скорее поправиться, чтобы не чувствовать их на себе, с другой, это же был Каллен... — Лелиана рассказала мне о Вашем подвиге, — сказал он. Я же чуть не потерял сознание. Мало того, что Каллен помнил моё имя, мало того, что благодаря мне он отказался от лириума во второй раз, мало того, что он улыбался мне и мы с ним находились наедине, так ещё и Соловей ему нашептала про мой глупый, но самоотверженный поступок. — На самом деле, сначала мне доложили, что Вы погибли, Лелиана совсем недавно мне сказала правду. Прошу меня извинить, что не навестил Вас, но... в последние дни я сам был не в форме... Каллен повернул голову в сторону и нахмурился. — И я даже не знаю, как мне Вас отблагодарить за то, что спасли мне жизнь при Адаманте, — почти шёпотом произнес Каллен. — И то, что не дали… снова быть зависимым. — Да я же… — начал было я, но воспоминания о сражении и лазарете больно впились в меня, прожгли грудь раскаленной цыганской иглой. Подумать только: буквально мгновенье назад я готов был летать от счастья, а теперь, от нескольких слов и воспоминаний, последовавших за ними, я словно опять падал вниз, чтобы никогда не вставать. Чересчур долго я ползал меж страшных мыслей, и это дало о себе знать. — Каллен, я… я рад, что Вы выжили, — сказал я и вдруг почувствовал, как горло сжали сдерживаемые всё это время горькие рыдания. Там, в лазарете, в страшном, пропитанном кровью и лечебными мазями мирке, там, на поле боя, я слишком близко увидел Смерть. Заглянул ей в глаза. Слишком ясно я помнил эти две бездны, на дне которых — осознание бессмысленности и безграничное смирение. Я сам медленно умирал вместе с другими в том лазарете, вдыхал спертый воздух и самые отвратительные запахи, которые только может источать человеческое тело. Там я забыл, как дышать. И теперь, выбравшись оттуда, теперь, когда лёгкие мои наполнились ароматами жизни, а глаза увидели солнечный свет, я словно разбил те железные путы, обвивавшие мою грудь и мою душу. Я помню, как плакал от того, что больно ударялся, как плакал от обиды или от переполнявших чувств. Но эти слёзы были другими. Я не знал, как объяснить свои чувства и эмоции в тот момент, но я действительно был искренне рад, что Каллен не познал того смирения, которое настигало всех в последние мгновения жизни. — Что… что с Вами? — обеспокоенно спросил немало растерявшийся командор, и аккуратно усадил меня на своё кресло.