***
Я пришёл в себя уже в лазарете, на той же самой койке, которую с великой радостью и великим трудом покинул несколько часов назад. Мне ужасно не хотелось снова лежать в этом месте, но это было необходимо, я понимал. После того спокойного и уютного утопического мира, который мы создали в кабинете командора, быть в холодной и пропитанной страданиями комнате казалось худшим наказанием. Однако я быстро взял себя в руки, не впадал в отчаяние, несмотря на царившую тяжелую атмосферу, и снова наблюдая за страшными картинами (хотя в этот раз их было значительно меньше, ибо прошло больше недели и многие шли на поправку). Я с упоением вспомнил, как был счастлив совсем недавно, я вспоминал те бесценные минуты, проведенные с командором, и улыбка расплылась на моих губах, а в груди словно распустились большие красивые цветы. И я решил, что нужно менять мир к лучшему. Не одному же мне быть счастливым? Поэтому я прокашлялся и громко стал травить байки, какие только знал, а некоторые даже были основаны на реально прожитых мною событиях. Сначала все больные и раненные на меня косо и с недоверием поглядывали, не понимая моей оживленности и, наверное, подумав, что мне не ту припарку дали или маг заклинание восстановления не так прочитал. Тем не менее вскоре многие уже улыбались, а затем и вовсе хохотали; кто-то не постеснялся и тоже стал делиться своими историями. Я, к собственному удивлению, не робел, не испытывал страха, даже наоборот, с радостью вещал и ораторствовал, поддерживал нерешительных и разговаривал молчаливых. Может, это побочный эффект от передозировки счастьем? Как бы то ни было, это был определенно самый лучший побочный эффект, что со мной происходил. В тот день даже солнечные лучи в лазарете перестали казаться больными: они были тёплыми, золотыми, и напоминали о чем-то хорошем, домашнем и светлом. Угрюмость сошла с лиц раненных, морщинки на лбах разгладились и в глазах засияла надежда и радость. Даже жить захотелось, честное слово. Испугавшись внезапного гогота, прибежала Мать Жизель, и каково было её удивление, когда она увидела нас — больных и измученных, с улыбками на лице, утирающими слёзы и давящимися от смеха. Правда, моя пробоина в боку снова открылась (да и не у меня одного), но мы и над этим успели пошутить. Это было странно: ещё неделю назад мы готовились отойти к Создателю, ещё вчера мы были покрыты отчаянием, как некогда были покрыты пылью внутренности Скайхолда, а теперь мы вели себя так, словно никогда не болели, словно знали друг друга всю жизнь, а Адамант нам пригрезился в кошмарном сне. Когда нас с трудом успокоили, дали по какой-то микстуре и уложили спать, в лазарет влетела Лелиана. Я, не успевший задремать, в отличие от более удачливых моих соседей, с ужасом наблюдал, как её фигура стремительно приближается к моей койке. С учётом нашего последнего разговора и её резких смен настроений я не знал, что думать и к чему готовиться, поэтому на всякий случай сжался и укрыл голову одеялом, надеясь, что так она меня не увидит, не найдет, и покинет лазарет. Но она нашла. — Джим! — громким шёпотом произнесла она, после чего села ко мне на кровать. — Джима здесь нет, зайдите попозже, или отправьте ваше сообщение с самым вредным почтовым вороном, — прогнусавил я под одеялом, не желая высовываться наружу. — А кто вместо него? — немного помолчав, спросила Лелиана, учащенно дыша либо от быстрой ходьбы, либо от бега. Я был немного удивлен — обычно Соловей не любила играть в подобные маленькие бессмысленные игры. — Вместо него… шершень Анутан де ЛаКран, бз-з, бз-з, убиваю метко, целую крепко… — произнес я, а сам мысленно спросил себя: «Что?». — Что? — спросила Лелиана, после чего резко подняла одеяло, под которым бывший лучший разведчик превратился в знатного шершня, и приложила к моему лбу свою мягкую ладонь. Задумчиво произнесла: — Вроде бы нормальная… — Привет, — чувствуя неловкость, сказал я, когда увидел Лелиану и с наслаждением вдохнул свежего воздуха. Мы некоторое время молча смотрели друг другу в глаза, не зная, что сказать, и пытаясь как-то разбить купол неловкости, что навис над нами. Я слабо улыбнулся Соловью, как бы говоря: «Я не сержусь на твои слова, я понимаю, что ты тогда была на взводе». Взгляд её стал мягче, и уголки её чувственных губ слегка дернулись. Купол треснул. — Привет, — ответила она и уголки дернулись уверенней, на несколько секунд замерев в облегченной улыбке. — Ты как? Лелиана смотрела на меня, и в глазах её я видел чувство вины, а она словно говорила мне: «Мне правда очень жаль, что я тогда сорвалась на тебя». Я же ей отвечал: «Кто былое помянет — тому глаз вон! На ошибках мы учимся, всё хорошо». — Уже лучше, спасибо, — сказал я, и увидел на её лице некоторое удивление, вызванное, возможно, моим подозрительным спокойствием. Лелиана прошептала, что не может со мной долго общаться хотя бы потому, что здесь много лишних ушей. Я согласился с ней и через пару минут она покинула меня. Точнее, планировала покинуть. Дойдя до двери, она вдруг развернулась и вновь подошла к моей койке. — Чуть не забыла, — сказала она и протянула мне два письма. Одно было от Хоук, другое — от матери. Разумеется, я поспешил их открыть. Больше всего, честно скажу, хотелось как можно скорее прочитать строки, написанные доброй родительницей, но в то же время я боялся прочитать строки, написанные доброй родительницей. Судя по всему, моё письмо, которое я пришил к нижней рубахе на тот случай, если не выживу, нашли и отправили по адресу. Это могли сделать хотя бы потому, что кто-то распустил слух, будто бы я оставил этот растленный мир и ушёл кадрить Андрасте. И мне было страшно распечатывать конверт с письмом матушки — мало ли что я в нём прочитаю? Поэтому сперва я приступил к писулькам Хоук. У неё, к слову сказать, был очень аккуратный почерк с длинными завитушками. С учётом её характера, я был уверен, что она пишет минимум как бронто лапой, максимум — как пятилетний ребёнок. Хоук писала, что успешно добралась до Вейсхаупта, но ей там ужасно скучно, потому что нет ни одного знакомого лица, кругом все страшные зануды и её грозят выгнать из крепости за отвратительное поведение. Желала мне скорейшего выздоровления и обещала подвесить за портянки того, кто распустил слух о моей гибели. Также она писала, цитата: «Только вздумай где-нибудь помереть — я приеду и прибью тебя». Я ухмыльнулся, вспомнил бойкий характер девицы и решил, что умирать — себе дороже. Затем трясущимися руками я открыл письмо матери, и я увидел самое страшное. То, чего боялся больше всего: шершавую, волнистую бумагу в некоторых местах и расплывшиеся чернила. Она плакала. Сердце моё сжалось, и в груди защемила тоска. Я прочитал только одно предложение, написанное до боли родным почерком, до боли любимой рукой, и на глаза мои навернулись слёзы. Я жаждал читать дальше, я хотел узнать, как дела у моей семьи, но у меня не хватало сил. Я боялся, что сорвусь с места и поеду домой, я боялся прочитать что-то плохое, боялся, наконец, выяснить причину слёз, которые матушка обронила на письмо. Проглотив ком в горле, я заставил себя прочитать. К счастью, ничего плохого не произошло. Что удивительно — вместе с моим письмом маме прислали записку, что я жив и почти цел. Я ничего не понимал: почему весь Скайхолд был уверен в том, что со мной можно прощаться, но при этом матери сказали правду? Я оставил этот вопрос на потом, и ещё несколько раз перечитал письмо, пока не запомнил каждое предложение, каждое слово, каждую буковку, несмотря на то, что ничего особенного в письме, как такового, не было. Я был рад получить весточку от близких, но, к сожалению, даже у такого радостного события были свои тени, ибо нестерпимая тоска по дому сжала каждую клеточку тела. Уже не хотелось ни геройств, ни завоеваний неприступного командора, ни славы, ни побед. Хотелось уехать как можно скорее и остаться в родимом доме. Желание это было таким сильным, что его почти что можно было потрогать. Однако покидать Инквизицию было нельзя. Хотя бы потому, что я давал присягу. Я долго думал обо всем, что произошло со мной за последние месяцы, вспоминал события из прошлой жизни, в которую не вторглась Инквизиция со своим волосатым глазом на знамени. Противоречивые чувства одолевали мою душу, и, под их напором, я незаметно для себя уснул.***
Одним пасмурным утром Мать Жизель и один из лекарей оповестили меня, что я свободен. То есть, что я достаточно поправился для того, чтобы перестать занимать койку в лазарете. Я хотел сорваться с места и стрелой помчаться к комнатам разведчиков, но только пришлось взять себя в руки и спокойно, без резких движений и громких визгов радости дойти до нашей башни, ибо я не хотел, чтобы снова из-за каких-то неловких движений у меня там что-нибудь открылось и мне бы сказали снова ложиться и страдать. Нет уж, увольте! Я буду страдать, да, буду, но в более приятных местах! Лазарет я не любил, однако хорошо сдружился с ребятами, что были моими соседями. Я не мог расстраиваться, что ухожу от них — Мор подери, мы ведь живем и работаем в одной крепости! В любое свободное время можно собраться за кружечкой эля в таверне, но уже здоровыми и целыми. Я радовался, шагая обеими ногами по плитам Скайхолда, который шептал мне сквозняками разные приятные и ободряющие вещи. Без костылей и швов жить хорошо, вот что я скажу. И в башню разведчиков я впервые поднимался с таким удовольствием. Вдруг я услышал знакомый голос: — Джим, ты ли это? Живой, мёртвый, воскрешенный искусным некромантом? Я повернул голову и увидел Дориана Павуса, который, без всяких сомнений, обращался ко мне. — Вы… вы помните меня? — искренне удивился я, и с ужасом представил, что он сказал это другому Джиму, а я… в общем, да. — Тебя сложно забыть, Джим, — лукаво улыбнулся Дориан, подходя ко мне с блеском в красивых глазах и массивной книгой в руке. — Взгляд у тебя особенный, что-то в нём определенно есть, какая-то хитринка… и цвет у них просто изумительный. Мне казалось, что я попал в другой мир. Может, я спал? Плавал по просторам подсознания, и думал, что давно проснулся. И разговор с Калленом, и письма, и Дориан, даже моё выздоровление — всё это казалось нереальным, химерическим. Или я просто недооценивал себя, тех, кто меня окружает, свою удачу? — ПАВУ-У-УС! — вдруг послышался жуткий, потусторонний, за гранью реального голос, принадлежавший разъярённой Тревельян. Стены Скайхолда задрожали и отбили эхом страшный рёв, больше похожий на рык дракона, чем на голос молодой женщины. В последнее время говорили, что Инквизитор больше стала смахивать на Вестницу не Андрасте, а Корифея, ибо ходит злая, как сотня генлоков (а строго между нами, без косметики она ещё и выглядит примерно так же, пожалуй, даже хуже), зыркает на всех так, что даже кунари в обморок падают, и чуть ли не ядовитой слюной плюётся. От строгого и властного гласа мы с Дорианом встрепенулись. От страха я хотел спрятаться за него, он — за меня. В итоге мы только лбами ударились и запутались в руках, ногах и одежде, из-за чего едва не упали. Но, по опыту зная, что на плиты библиотеки падать больно, мне пришлось сохранить равновесие и заодно удержать Дориана, чтобы бедный тевинтерец не заработал ферелденских шишек. — Павус, нам пора, — доносился из недр Скайхолда страшный, насмешливый голос Вестницы. Неожиданно она успокоилась, но эта новая интонация была не лучше. Она растягивала слова и периодически смеялась, да так, словно хотела как минимум сожрать Дориана живьём, а до этого приправить его солью, перцем и долгими, мучительными пытками. Я сглотнул. Мне тогда показалось, что я прохожу Истязание. Только демон, к сожалению, не сделал бы меня одержимым. Он сделал бы вещи много, много хуже… — Скорее, к Лелиане! — быстро сказал я, распутываясь из Павуса. — Она поможет! — Нет, Джим, — со скорбью в голосе и смирением в глазах, от которого я вздрогнул, вспоминая лазарет, произнес Дориан. Затем он гордо поднял голову и уверенно добавил: — Я должен идти… Я обещал пойти с Тревельян, Сэрой и Быком исследовать Свистящие Пустошни... Это моё бремя, и я вынесу его с честью. Я посмотрел на тевинтерца с уважением и восхищением. Мы с ним общались всего пару раз в Убежище, и вот теперь. Но как мы сблизились в эту минуту! Как чувствовали мы друг друга, как понимали! Словно знали всю жизнь, словно выросли вместе и никогда не расставались. — Мы еще встретимся, мой друг, — сказал побледневший от страха Дориан и сглотнул. — Я верю в вас, лорд Павус, — ответил я и голос мой дрогнул. Мне было страшно за него, ибо я не понаслышке знал о демонах, что сидят в Инквизиторе. — Я буду ждать вас… — Спасибо, Дж… — не договорил Дориан. Его перебил оглушительно громкий рык, от которого у нас обоих поседели пряди волос. Тревельян приближалась.