***
До выдвижения наших войск в Арборскую глушь оставалось всего ничего — два дня. Поэтому, вместо того, чтобы морально и физически готовиться к этому событию, мы сидели с Хардинг на втором этаже таверны, за столиком в самом далёком углу, и играли в карты на щелбаны. — Внимательнее, Джим, — сказала она и бодро щелкнула меня по лбу, когда я в очередной раз проиграл партию. Хардинг я всегда мог пожаловаться на жизнь, что мне и хотелось сделать прямо сейчас, но я подумал, что слишком часто это делал, поэтому лишь улыбнулся и спросил: — Как у тебя дела-то? Редко о себе рассказываешь. Я взял карты и начал их тасовать. Хардинг заёрзала на стуле и робко откашлялась. — У меня? Да что там рассказывать… Разведчиков учат молчать — привычка уже, — она улыбнулась и вперила внимательный взгляд в карты в моих руках. — Ой, да брось, мы столько прошли вместе, от меня-то чего скрывать? Тем более, через пару дней у нас битва, может, помрём там, и не стыдно будет за рассказанное. — Ты как всегда оптимистичен, Джим, — добродушно засмеялась Нитка. — А то! Что бы вообще эта Инквизиция делала без моих светлых и позитивных дум? — я поднял на неё заговорщицкий взгляд. — Хочешь, уберу карты, чтобы они не подслушивали наш разговор и потом нам не пришлось устранять тридцать шесть картонных свидетелей? Хардинг захихикала, затем, немного помолчав, тихо сказала: — Ну, хорошо. Ты ведь знаешь, что Жозефина посылает периодически мне подарки? — я кивнул. — И ты наверняка видел, что Лелиана от этого жутко злится. — Да, и правда было такое, — я задумчиво поднял глаза и стал усердно вспоминать. Да-да, что-то было такое… — Это что же, она тебя ревнует? — Не меня… — покачала головой Хардинг и слегка побледнела. Казалось, ей было стыдно за что-то. — Сплетничать не хорошо, но мы ведь не сплетничаем, да? Мы просто, как настоящие разведчики, делимся информацией? Неожиданная перемена в голосе и лице Нитки меня насторожила. Что же творят эти чувства, что же творит любовь? Вместе с счастьем — или вместо него — мы всегда получаем боль и интриги. Неужели и бедная Хардинг попалась в эти жуткие сети? — Не волнуйся, всё хорошо, — тихо и серьёзно сказал я, чуть подавшись вперёд. Она вздохнула. — В общем… мне кажется, что Лелиана очень неравнодушна к Жозефине. Ты видел, как она смотрит на неё? Но это лишь догадки, Соловей скрытна до ужаса… И вдруг я вспомнил, как злилась Лелиана из-за подарка Хардинг, вспомнил, как мило она щебетала с Монтилье и как ласково смотрела на неё во время нашего чаепития в тот дождливый день. Вспомнил, как она рвала и метала из-за контракта Дома Отдохновения, как укрывала её пледом в один промозглый вечер и с каким блеском в глазах всегда говорила о ней. — А ты… как? — спросил я, проникнувшись сложностью внезапно обнаруженного любовного треугольника. В конце концов, в нём были замешаны девушки, которые для меня — не последние люди. Зная — о, прекрасно зная! — все муки разбитого сердца, я искренне не хотел, чтобы и они чувствовали то же, что и я. — Я?.. — немного отрешённо спросила Нитка, подняв на меня затуманенные глаза. — Я… не могу сказать, что… Вдруг послышался громоподобный смех с первого этажа, который нарушил всю атмосферу, царившую за нашим столиком-отшельником. Мы оба подпрыгнули от неожиданности — Да что за дебилы там ржут?! — рявкнул я и хотел было уж снять свой шарф с плеч, чтобы бросить его вниз — старый приём, чтобы развлечься или дать понять особо шумным личностям, что они перегибают палку. Правда, для того случая, чтобы развлечься, обычно кидают портянки или нижнее бельё, а особо шумных обычно успокаивают сапогом. Но я решил не травмировать психику бедной Хардинг первым действием, и не травмировать кого-нибудь вторым — а то война всё же, через пару дней выдвигаемся, ведь после сапога, ко всему прочему, начинается драка. И вообще я не хотел вновь освобождать свою загульную личность и знакомить с ней Нитку. Поэтому хотел снять шарф. Но что-то меня остановило. И я просто сказал: — Не обращай внимания, продолжай, пожалуйста. — Да что тут продолжать? — как-то обреченно вздохнула она. — Жозефина очень мила, но я к ней ничего не испытываю, кроме дружеских чувств. Лелиану жаль — вся изводится из-за неё. И перед обеими стыдно. Одной не могу ответить взаимностью, потому что чувств нет, а другая страдает и ревнует, потому что у неё чувства — есть. Её всегда жизнерадостные глаза вдруг потемнели, а веснушчатых щёк коснулась пугающая бледность. В душу мне закралось беспокойство и страх. Что же это такое? Почему любовь — такая сложная штука? — Говорят, любовь — это страдание, — вздохнув, сказал я. — Говорят, любовь — это работа. — Любить работу, говорят, хорошо, а любить на работе, говорят, плохо, — отозвалась она. Несколько мгновений мы сидели, не проронив ни слова и не обращая внимания на смех внизу. Мы молчали об одном и думали об одном, пытаясь найти выход или хотя бы утешение в этом чудовищном лабиринте переплетённых судеб и сложных клубков чувств. Затем я прервал наше молчание, споткнувшись о внезапную мысль: — Слушай, Хардинг, так может, я поговорю с Лелианой? — она подняла испуганный взгляд на меня. — Нет, я не буду ничего говорить о тебе, просто… попытаюсь узнать что-нибудь, может, она признается мне? А там уж… — Она догадается, Джим, — горько хмыкнула Нитка. — Лелиана всё видит и чует ложь за версту, ты же знаешь. — Но мы не можем это всё так оставлять! — я хлопнул кулаком по столу, показывая этим жестом свою уверенность. В глазах Хардинг блеснул странный огонёк. — Нужно расставить всё по полочкам, нужно разобраться в ситуации! — Джим, ты не представляешь, как это мило и благородно с твоей стороны, — улыбнулась мне Хардинг незнакомой доселе улыбкой. Это был знак благодарности и невысказанной признательности, немое выражение теплой дружбы. — Спасибо, что выслушал и вызвался помочь. Я слегка опешил. Сам не знаю, почему. Но на душе стало спокойнее от осознания того, что Нитка выговорилась. Её собственное облегчения я без труда прочитал в её глазах — всё так же поддернутых дымкой грустных мыслей, но с тем странным блеском, который был выразительнее любых слов. — Хардинг! — услышали мы до боли знакомый голос позади нас и встрепенулись. К нам подходила Лелиана собственной персоной. — Уж не верила, что найду тебя сегодня вечером. Ты мне очень нужна в офисе. Лелиана была мастерицей скрывать свои эмоции, но мы-то — то есть опытные и приближенные к ней разведчики — наловчились за столько времени читать хотя бы крупицу того, что она прячет за своей непроницаемой маской. Облегчённо вздохнули с Хардинг — она пришла явно не потому, что каким-то чудом узнала про наш разговор. Ей и правда нужна была помощь. А на меня сестра Соловей профессионально не обращала внимания из-за нашей ссоры. Я ответил ей тем же. Как же сложно любить, как же сложно дружить! — это последнее, что я взглядом передал Хардинг, которая вышла из-за стола и на прощание улыбнулась мне: «Всё будет хорошо. Спасибо, Джим». Стоило мне остаться одному, как очередной громоподобный смех раздался с первого этажа. Я положил карты в карман, встал из-за стола и перегнулся через перила. Посмотрел вниз и увидел картину маслом: за длинным столом сидели Варрик, Тревельян, Блэкволл, Бык, Коул, Жозефина и Каллен. Первые четверо — красные, с глазами в кучку. Коул — с блаженной улыбкой на лице, глядящий на всех то ли с восторгом, то ли с умилением. Леди Монтилье вальяжно сидела с невообразимой улыбкой в накидке командора и с бокалом в руке. Ни дать ни взять — царица антиванского подполья. А Каллен… Каллен сидел, кажется, без всего. Сидел напротив Жозефины и неловко поглядывал по сторонам. — Не тягайтесь в картах с антиванцами, командор, — с такой интонацией сказала Монтилье, что по моей спине прошла волна уважения. Слово пацана даю — она бы стала грозой всех таверн, если бы не благородное происхождение и работа посла. Пока я восхищался и проникался уважением к Монтилье, из-за стола с многозначительными взглядами стали подниматься все, кто за ним сидел. А Каллен продолжал сидеть — без портянок, беззащитный, с немой мольбой во взгляде. Я с ужасом понял, что кроме меня помочь ему никто не сможет, ибо то была воля антиванцского посла — оставить командора нагим; послу перечить не могли. Что-то внутри меня бунтовало, ещё свежая рана в душе пульсировала, и одна часть меня говорила: нет-нет, ты не обязан ему помогать выпутываться из этой ситуации, может, и поделом ему. Другая же часть меня возмущалась: он же не назло тебе Тревельян любит, так почему же не помочь человеку, когда ты видишь, что кто-то нуждается в спасении? Я вздохнул и поплёлся в комнату Сэры, понимая, что вторая половина меня сильнее первой. Не знаю, на благо это было или нет. Зато дверь в комнату эльфийки всегда была открыта, а сама девушка, кажется, была совсем не против проходного двора в своей скромной обители. По крайней мере, это явно касалось тех, кто был ей приятен. А я был ей приятен. В общем, я схватил первый попавшийся плед с кресла (решил не трогать рваные штаны — вдруг командору не по размеру будут) и быстро спустился вниз. К счастью, у него хватило ума не убежать в чём мать родила. — Командор, держите, — бесцветно произнёс я и протянул ему плед, устремив взгляд куда-то в сторону. — О, Джим, хвала Андрасте! — услышав своё имя, я невольно вздрогнул. И вздрогнул ещё больше, когда услышал в голосе Каллена радость и некую теплоту. Я сглотнул и продолжил смотреть куда-то в сторону, ожидая, пока он накинет на себя плед. Когда командор встал, укутавшись спасительной бордовой тряпкой, я мысленно обрадовался — к счастью, впору ему пришёлся, даже колени закрывал. — А это, случаем, не кусок шторы из тронного зала? — А дарёному коню в зубы не смотрят! — обиженно буркнул я и хотел было уж уйти, но... — Нет-нет, я ничего против не имею… Джим, постойте, — он подошёл ко мне, но я продолжал упорно смотреть не на него. — Я вас так давно не видел, что-то случилось? — Командор, простите меня, но это не самое удачное место и положение, чтобы разговаривать на подобные темы, — с льдинкой в голосе произнёс я. А в душе у меня играла капель. — Да… да, вы правы. Но вы зайдёте ко мне? Завтра утром? — с напугавшей меня надеждой спросил он. — Я… хорошо, я зайду, — ответил я, не на шутку растерявшись. Растерявшись настолько, что даже зарделся и сказал это с какой-то почти теплотой. А потом опомнился. — Да, сэр, я зайду, будет выполнено, сэр. — Здорово. Буду ждать, — тихо добавил он с лёгкой улыбкой, и гуськом направился к двери. — А ш-шо там?.. — послышался пьяный и недоумевающий голос откуда-то из-под стола. Кажется, это была Сэра. — Я выиграла?! В следующую секунду она схватил меня за лодыжку и потянула на себя. Я то ли заорал, то ли завизжал, и едва увернулся от сапога, летящего мне прямо в лоб с соседнего стола. А послезавтра, между прочим, мы должны выдвигаться в путь.29. Не было бы счастья, да несчастье помогло
26 марта 2017 г. в 23:59
Следующий день мало отличался от предыдущих — я посещал тренировки (к счастью, стрелы больше не попадали в мишень так хаотично), выполнял мелкие канцелярские задания и всячески избегал встреч с командором и Инквизитором. В последнем мне здорово помогал Маркус, который оказался действительно неплохим парнем. Мне почему-то казалось, что после моей исповеди он отдалится от меня, что вчера он просто проявил уважение ко мне и моим чувствам. Сегодня он первый со мной поздоровался, рассказал про какой-то случай, свидетелем которого стал пару минут назад, и спросил, как я себя чувствую. Я, честно сказать, был растерян. У меня до сего дня не было друзей среди мужчин. Ну, с братом я был в хороших отношениях, но то был брат. До Инквизиции были только собутыльники, а после неё — приятели. Дориан был славным малым, да только в последнее время мы почти не общались из-за моей загруженности и его похождений вместе с Инквизитором.
Маркус посоветовал мне одну вещь: не рассказывать всем подряд эту историю с командором. Я сказал, что особо и некому её рассказывать, а тем, кому посчастливилось потратить пару часов жизни на мои душевные излияния, в итоге стали мне близкими и добрыми друзьями. Наверное, я на подсознательном уровне знал, кому следует доверять, а кого надо слать ко всем генлокам.
Размышляя о последних событиях в своей жизни, я наряду с этим убирался в ящиках стола. И вдруг закричал. Благо, я сидел в офисе, так что кроме Шмоплза и птиц Лелианы никто не обратил на меня внимания, потому как большего никого поблизости не было. Почему я закричал? Потому что вспомнил слова Маркуса и Соловья. Слова о том, что обо мне спрашивал командор. То есть, он запомнил меня, запомнил моё имя, заметил, что я перестал появляться у него в кабинете… Я вспомнил его взгляд в последние недели, вспомнил его поведение. И не знал, как теперь ко всему этому относиться.
Я столько времени ходил и думал о том, что у него нет плохих качеств, а теперь столкнулся с одним из них лично, прямо в лоб. Как это прикажете называть-то? Вот он вроде бы многозначительно посматривал на меня (если, конечно, я тогда не страдал от помутнения рассудка), а вот он надирается и… становится почти мужем Тревельян. Наверное, я зря так плохо думаю о командоре, и в те моменты, когда мне казалось, что между нами начинает что-то зарождаться, я просто себе чего-то навыдумал и возомнил, что нравлюсь ему. На самом деле — нет. На самом деле — всё было кончено.
В конце концов, я сам был виноват во всём. Нечего было столько времени нага за хвост тянуть. Почти год прошёл, а чего я добился, если так посмотреть? Особенно, если сравнивать свои успехи с успехами Тревельян. Даже смешно становилось.
У меня было одно желание — попасть в прошлое и сказать самому себе: «Эй, Джимми, не лезь ты во всё это дело, брось! У тебя всё равно ничего не получится, только время своё зря тратишь. И хватит нести эту чушь про то, что нельзя унывать. Только в своём унынии ты и найдёшь в итоге покой и смысл». Надо было отступить ещё тогда, когда я стал свидетелем их поцелуя. Но нет же! Всё ещё верил, надеялся, за что-то цеплялся, словно утопающий искал спасения. Всё, Джимми, можешь отпускать своё якобы спасительное бревно — до берега плыть далеко, берега и вовсе не видно; бросай его и заполни лёгкие солёной горькой водой, так или иначе умрёшь — от голода ли, от холода ли, от клювов жадных птиц. Лучше сейчас утони, пока хуже не стало.
Мне стало дурно от своих мыслей. Жизнь продолжается, да. Рано или поздно вода из лёгких испарится и я достигну желанного берега. Рано или поздно звук разбившегося сердца перестанет звучать в ушах мучительным эхом, рано или поздно его склеит время или другое чувство. Я же извлёк из этой любви много уроков, и я благодарен за то, что Каллен появился в моей жизни.