Эпицентр

Проснулся рано, несмотря на то, что ночью все ворочался, мысли в голове крутились. Все ждал – как с Олежкой – вот и появится картинка со счетом на табло: «Минус два». Не появилась. В спальне сумрачно, тускло, хоть и утро. Шторы не задернул с вечера и на окна снежной коркой ветер нанес причудливые, тонкие узоры. И выл, как будто плакал. Пурга, мать ее, в праздник. Ожидаемо, не зря такая теплынь стояла. Интересно, Крайнов свалил или нет? Хотелось встать, заварить кофе, покурить… И не видеть Димкино лицо. Какую маску он натянет? Сделает вид, что не было того острого момента. Да и что было? И не было… Показалось, померещилось, придумалось. Какой-то ты, Штейн, не завоеватель, где твои арийско-татарские корни? Но Димочка не ушел, слышал Костя – на кухне гремит чашками, чайник ставит. – Кофе свари! – крикнул из спальни, Димка что-то буркнул в ответ. Постоял под прохладными струями, но бодрости это не добавило. Погода действовала, и спать хотелось до одури. Когда на кухню вполз, Димка пил что-то из большой кружки. Глаз не поднимал. Костя чувствовал себя кротом, подслеповато разглядывая Димкину рожу. Есть на ней и смущение, и неловкость. Интересно, как бы повел себя, если бы Штейн тот Рубикон перешел… Сбежал бы, несомненно. – А где кофе, Дим? – а Костя неловкости не чувствовал, грустно и все. И ветер свистел заунывно, от порывов легкая дрожь пробегала по стеклам, заставляя окна вибрировать. Димка плечами пожал. – Так вон в банке на столе. Растворимый. А варить я не умею. – Пиздец, Крайнов. Толку от тебя ноль. Учись, женишься, будешь Машу баловать, – не удержался, поддел. – Ну, тебя. Пусть она меня балует, – сказал, как будто выдохнув с облегчением. Словно Штейн акцент правильный во вчерашнем разговоре выделил, самый для Димки безопасный. – Козел ты, Димка, – сказал и подумал, впрямь козел – девушка к нему с другого края страны едет, все побросав… И мысль возникла, что так и будет: та – баловать, унижаться, а Димка – одолжение делать, в женитьбу играя, себя из болота ее усилиями вытаскивая. Козел. Уже ставил джезву на конфорку, когда раздался звонок. И не мобильный, а домашний телефон тренькал настойчиво. Кто-то свой, может, мама? Не мама – Еремин. Вот же ментяра, и домашний номер вызнал! Костя на Димку покосился - уйти, чтобы не слышал? Да к черту его. Голос у Еремина низкий, с приятными заигрывающими нотками: – Доброе утро, Костик. С восьмым марта тебя, – и смеялся, засранец. – Взаимно, дорогой, – Штейн в тон ответил, слегка слова растягивая и Димкину реакцию отслеживая. Тот явно прислушивался, с кем это Костя разговаривает, любопытно ему. – Хотел тебе букетик мимоз привести, да погода нелетная, – пошутил Сашка, но с намеком. А Косте весело стало, придурок он, Еремин. Представил картинку – Саша на пороге с букетиком, Крайнов лохматый на кухне, а он сам, сонный и в штанах, висящих где-то на бедрах. Хотел хохотнуть, но почему-то хихикнул. – Ладно, Саша, не переживай, я и сам могу подарить, все одно – маме, сестре, подружкам… и тебя в список включу… дорогой. – И не надейся, Костя, меня к подружкам… – сукин сын, Еремин – все свое гнет. – Ну-ну, – Костя улыбнулся, посмотрим еще. – Я тебя предупредить хочу, – Еремин уже по-деловому, – наши орлы к вам на завод завтра с постановлением приедут. Ты не дергайся, времени вам дали десять дней. Отписывайся спокойно, договора, бумажки подготовь, накладные с нефтебазы только не прикладывай пока. Придумай что-нибудь. – Понял, Саш. Придумаю, не в первый раз. И спасибо… – Спасибо мало, Костик, – у Сашки тон по-прежнему серьезный. – Встретимся? У меня тут еще кое-что для тебя есть интересное. Ого, началось! Может, не сиди рядом Крайнов, Костя сразу бы вежливо Сашку отфутболил на попозже, не готов он с Ереминым встречаться. Не решил для себя - сомневался. Да и действие Ереминского хищного магнетизма как-то позабылось, казалось наваждением. Но Димку хотелось позлить, за его реакцией понаблюдать… – Интересное показать? – не специально, но кокетливо прозвучало. У Димки глаза сузились, но делает равнодушный вид. Сашка засмеялся: – Нет, Костик, интересное – рассказать. Это по твоей «Звезде». Кое-что произошло, даст тебе информацию к размышлению. – Так расскажи, что тянешь. – Не, Костя. Шустрый ты очень. Только при личной встрече. Даже можешь с собой Крайнова не звать, – будто видел, что Димка рядом сидит, и понятна Косте суть этой встречи. Еремин свои желания еще в «Махаоне» обозначил. Приятно конечно, кому приятно не будет? Но не привык Штейн, чтобы его в угол загоняли. А Еремин что-то типа шантажа затеял. Придешь – узнаешь, не придешь – не узнаешь. А придешь, уже не уйдешь. Хуй тебе, Сашенька. – Не знаю, Саш. Я на этой неделе не смогу вырваться, – Костя сделал вид, что не заинтересовался особо. – Ты смотри сам, если тебе не надо… – сука он, Еремин. Костя глаза прикрыл, понимая, что врать Сашка не будет, и на самом деле, есть информация интересная и важная. – Саш, давай в субботу созвонимся? – пошел на попятный, все-таки работа на первом месте, а личные опасения и страхи… Не настолько Костя осторожный, думал же – обожжется-не расплавится. Да и отделаться от Сашки постарается, на старой дружбе сыграв. Хотя с Ереминым не пройдет это, чувствовал, интуиция подсказывала. – Давай в субботу, раз занят очень, – Сашка недоволен, но понимает – слишком давить на Штейна не стоит. Вообще сорваться может. Отключился и взгляд Димкин поймал вопросительный. Но Костя ничего не объяснил - обойдется. А Димка не спросил. Собрался быстро, сказав, что ехать надо скорее, пока колея есть, не то застрянет у дома Штейна до того, как проезды не расчистят. А снега и впрямь намело много, машины на парковке полностью засыпаны, стоят белыми сугробами. Но вроде уже не валит, только ветер срывает поземку, кружит, порывистый, злой. Ушел Крайнов, какой-то неприкаянный, с неуверенностью в глазах. На стоянку за машиной Костя не пришел, дополз. Дорогу хоть и почистили, а межкварталки – не успели. День выходной, и народ еще тропинки не протоптал. Снег, мокрый, липкий, забился за голенища высоких ботинок, перчатки промокли. Хорошо, хоть куртка спортивная, водоотталкивающая. Еще очки приходилось чистить от наледи. Думал, если машину на трассу не выгонит, то и на завод не поедет. Не настолько он герой. Но нет – на стоянке гремел гусеницами маленький трактор, очищая выезд. Костя подождал, покурил, машину щеткой обмел, хотя, что толку? Пять минут, и она снова покрыта ледяной коркой. К понтону подкатил, а на нем толпой, в стылых черных шинелях махали лопатами матросики с военных судов, стоявших у причала. Пока на другой берег добрался, раза четыре тормозили, сигареты стреляли. Жалко пацанов, и Костя раздал всю пачку, хорошо, что еще одна в бардачке хранилась. На заводе, урча двигателями, работала вся спецтехника. Снежные завалы уже сгребли в кучи, прочистив путь к гаражу. Отлично! В боксе как-то на удивление тепло, и Костя, расстегнув куртку, принялся просматривать документы конкурентов. Быстро нашел, что нужно. Уходить собрался… И вот черт, или судьба, или слишком педантичный характер заставил его залезть в коробку, где хранились бумаги по позапрошлому году, все левые договора, счета, акты по тендеру, который они тогда успешно выиграли. Там же были и Костины выкладки, расчеты, показывающие реальную картину. На какой странице пришло осознание? Не резко – опа, а что это? А как-то исподволь, смотрел – сначала не верил, потом стал перелистывать, потом еще раз. Осознание… Костя не дергался, руки не дрожали. Спокойно, методично снимал коробки, где им же аккуратно подшитые в папки, по порядку, по датам, лежали документальные подтверждения откатов, расписки, прямой компромат на все их махинации. Одна коробка – папки – страницы. Другая – папки – страницы, следующая… Год назад, два года, три. Что ж, на этом можно остановиться. Все предельно ясно. Присел сверху на нагромождение ящиков, прикурил. И курил. Курил. Курил. До тошноты, до фильтра, до ожогов и горечи на губах. Наблюдал, как таял снег в отпечатках рифленых подошв, становясь чистыми, прозрачными лужицами. С непромокаемых ботинок он давно стаял, а ноги все равно замерзли. Холод поднимался снизу, от стоп, вверх по икрам, выше, дальше. Холодно. Очень. Прикурил еще одну сигарету, наверное, шестую или седьмую, и понял – сейчас стошнит. Судорожными волнами подкатило к горлу. Дыши, дыши… Черт… бросился к воротам. Вырвало, едва успел открыть тяжелую железную дверь. Долго содрогался от горькой желчи и спазмов, выворачивая нутро, надрывно кашляя. И все же… стало легче – холодный завывающий ветер, несущий и кружащий снежную взвесь, отрезвлял, приводил в чувства. Холодно. Стоя на коленях, глядя на кофейно-коричневые капли-пятна на белом, почему-то вспомнил детскую сказку. Забавные выверты сознания. Вроде бы надо думать о вечном и главном, о предательстве и лжи, а он видит картинки из старой книжки Андерсена. Что чувствовал Кай? Холодно. Очень. И все. Защитная реакция психики, сначала повергшая в полное бесчувствие, теперь включила другие механизмы. Анализ, прогноз, план. План созрел, когда давился никотином. И сейчас заставлял действовать с привычной педантичностью. Костя складывал обратно коробки с папками, стараясь вернуть все как было до его приезда. С тем лишь исключением, что менял их содержимое, отдельно откладывая то, что необходимо для воплощения плана в жизнь. Отчетливо понимал, что до завтра не успеет… Не успеет поменять все, что вложено было Труновым – самые опасные документы с его, Кости Штейна, размашистой и без сомнения подлинной подписью. Того, чего там быть просто не должно, Штейн бы никогда не позволил себе такой фееричной глупости. Эти бумаги подшивались в папки абсолютно безличными, а теперь на них везде стояло его имя. Как признание, доказательство причастности. Он знал откуда у Трунова оказались чистые белые листы формата А4 с его автографами – когда-то давно, уезжая в отпуск вслед за шефом, оставил пачку с подписью в бухгалтерии, а потом забыл забрать. Они там и затерялись, утонув в глубинах бумажного вала. И вот всплыли. Неожиданно, как направленный взрыв динамита, точно заложенного под фундамент привычного мира. От физической нагрузки пот струился по спине, от горячего дыхания запотевали стекла очков, но теплее не стало. И думалось почему-то не о Трунове, а об Олеге. Предательство… Тогда, внезапно вернувшись ночью – планировал остаться за городом на даче у друзей, но не остался, сейчас и не вспомнить почему – тихонько открывая дверь в квартиру, уже подсознательно догадывался, что увидит. И увидел достаточно, чтобы понять – это не в первый раз. Слишком привычно, слаженно, даже буднично. Сплетенные тела, рваное дыхание, стоны. Костя стоял в дверях, скрытый темнотой. Банальный штамп, сценка из киношной любовной драмы. Но драмы не случилось – он просто уехал к Лешке, даже не напился. Его не тошнило, не трясло, не возникло пугающего ощущения краха. Только взвизгнуло что-то, словно лопнуло холодное стекло на контрасте крутого кипятка. Что, понял уже потом, когда сквозь трещину, капля за каплей, утекала – он чувствовал это всеми фибрами: осязанием, обонянием, зрением, вкусовыми рецепторами – его любовь к Олегу. Не заткнешь, не склеишь. Но это потом… А сначала, обидно – да, но скорее, за Олежкину глупость, больно – да, он еще любил. И все же… понятно, объяснимо, прогнозируемо. Он знал, мог быть честен сам с собой, что неделя, месяц, два, и он сделал бы то же самое, может, иначе, не притаскивая домой, где-то в клубе или гостинце, но сделал бы. Думал об этом, допускал в себе и в Олеге. Вот и произошло, только Олежка опередил его. Не ощущал себя преданным. Тогда. И если бы Олег себя повел по-другому, когда правда выплыла наружу, если бы не каялся, не ел сам себя, объясняя, что слаб, что Кости слишком много, что он теряется в Штейне, и это лишь глупая попытка защиты от полного растворения, то и Костик вел бы себя иначе. Не выплескивая на Олега кучи дерьма, ударяя по самому больному, наслаждаясь виной и раскаянием. Убийство за убийство, месть за потерю… Жесткость… она всегда была в нем. Нивелированная, приглушенная годами солнечной, теплой любви в семье, воспитанием, отсутствием тяжких драм и трагедий. Баловень судьбы… Да. Именно благосклонность судьбы не позволила этой, скорее всего, врожденной черте преобладать в характере. Не жестокость, которая заставляет утверждаться за счет слабых и безответных. Именно жесткость к другим и к себе, как один из залогов его успеха. И еще преданность... Он всегда ощущал себя не так, как Димка представляет это о сюзеренах и вассалах, а скорее, офицером, принесшим присягу. А теперь… Смешно. Он просто пешка, глупая, наивная пешка. Трунов Олег Викторович, любимый шеф… Расчетливая, хитрая сука. Интересно, он когда Костю на роль жертвенного агнца выбрал? Когда возникла эта идея? Теперь, понимая, что льстил себе – гниль видит он, как же… – не удивился бы, что сразу и возникла, еще пять лет назад, когда тот разглядел и авантюризм, и желание не разочаровать, и эту ебаную преданность… Хотя, все это выглядит, скорее, как страховка. Так, на всякий случай. Мало ли что, вот ОБЭП этот, а вдруг? И тогда – прощай Штейн. Се ля ви. И от этого было еще холоднее. Если бы под Труновым горела земля и он в срочном порядке, в панике искал бы возможность спасти свою шкуру, то Костя мог бы понять и простить… Потому что это бы говорило о слабости, жалкой слабости хомо-сапиенс. Но нет! Заранее, обдуманно, планомерно дорогой шеф – теплота в глазах, сокрытая гордость: «вырастил на свою голову» – готовил Костю Штейна, возомнившего себя любимым, к закланию на алтаре алчности. Все по правилам предательства, и с этим дальше жить. Шоры упали, руки развязаны, быть подлецом так приятно… Легко. С завода уехал уже часов в пять вечера – сканировал, распечатывал, копировал, не реагируя на звонки, не отвлекаясь на перекуры. Только одна коробка. Еще пять. Ну, ничего, есть завтра и послезавтра и после-после… Главное тут, как быстро Трунов обнаружит подмену подмены. За удачу! Костя, отхлебнув кофе, салютнул сам себе кружкой и принялся дальше повторять все действии шефа, только теперь на документах красовалась не небрежная подпись Константина Сергеевича Штейна, а витиеватая – уважаемого папы всея «Звезды». И гелевой ручкой. А Костя как-то читал – при почерковедческой экспертизе, для надписи, сделанной такой ручкой, невозможно определить период, когда она была накропана на бумаге. У него тоже хранилась в сейфе увесистая пачка Труновских автографов, оставшаяся еще с тех времен, когда платежные документы возились «ножками» в банк, а не отправлялись через интернет. Банк не принял гелевые подписи, и шефу пришлось переподписывать все шариковой ручкой, а про эти – Штейн сказал, что уничтожил. А сам сохранил. Зачем? Почему? Ведь не думал же, что пригодятся. Везение, удача, фарт, интуиция… Сидел за праздничным столом с родителями, с сестрой Аленкой, с племянницами, улыбался, ел сочные мамины манты, пил горячий сладкий чай, но согреться не получалось. Никак. Холодно. Шутил, смеялся, что-то рассказывал, а сам просчитывал ходы, предугадывал ответные. Не мог отвлечься ни на милую семейную болтовню, ни на Лерку – она сама позвонила, удивленная и обиженная, что не поздравил, а у нее двойной праздник. Косте в секунду, одну единственную, вдруг резко захотелось разделить хотя бы с Леркой, сказать: я такой жалкий дурак, Лер, так долго, так наивно обманывался, так искренне восхищался… Не сказал, не поделился, не попросил помощи. Он все сделает сам, один. Никто не должен знать. Доверия больше нет. Согреться так и не получилось. Ни под горячими струями воды, ни под теплым одеялом, ни от выпитых двухсот грамм водки. Но от водки все же был эффект – сон наконец пришел. А до этого Костик прокручивал в голове не сегодняшнее открытие, а поступки шефа, его слова, его поведение. Вот он с Труновым первый раз на охоте, они промокли и устали как собаки. Два генерала и четыре полковника, не считая свиты, пьяные в уматищу, хвастаются и трясут тушками подстреленных уток. У Кости только две, да и не охотник он. Зрение ни к черту, опыта нет. Ему скучно, надоели тупые армейские байки и унылые разговоры «по душам». Хочется уйти в сторожку, там завернуться в спальник и уснуть. Но к нему прицепился какой-то не в меру назойливый полковник. Бесит его Костя, не вписывается в картинку, ни его внешний вид, ни его молчаливость, ни его трезвость. Это потом уже до виртуозности отточил в себе способность к мимикрии под окружение. А тогда… еле сдержался, жертвой он, Штейн, быть не привык. Вот-вот и сорвался бы. И Олег Викторович, улавливая ситуацию, буквально собой «прикрыл» – отвлек ищущего скандала полковничка на себя, умело перенаправил разговор, придавил авторитетом. Дал возможность Косте свалить. Тот свалил. И в буквальном смысле, свалился на настеленные в сторожке нары от усталости, только ботинки стащил. А потом, сквозь сон, чувствовал, как Трунов накрывает его теплым спальником, заботливо подтыкая края. Неравнодушие шефа тогда едва ли не в первый раз ощутил и запомнил. Или еще один случай – попал Костя в подставу на дороге. Понимал, что подстава, но пять амбалов в кожаных куртках не оставили даже возможности позвонить. Выдернули телефон из рук. Угрозы, давление - все как всегда. Штейн тогда быстро сориентировавшись, труса включил, на условия согласился, что, мол, сейчас деньги подвезут и ГАИ вызывать не будут. Так разрулят. Только к знакомому обратиться надо. Под внимательными острыми взглядами набрал шефа, чушь нес несусветную, говорил дрожащим голосом. Вот как Трунов понял? Но понял, уже через полчаса амбалов скрутили мощные парни из ОМОНа. Матов и пожеланий в свой адрес Штейн услышал, пока ушлых ребяток растаскивали по милицейским газикам, таких, что уши в трубочку сворачивались. Потом Трунова пытал, как догадался. И выслушал в свой адрес многое, в том числе и то, что тот в жизни не поверил бы – Штейн и не попытался выкрутиться, сразу сдался без боя, что хитрости и упрямства ему не занимать. И в его тоне – завуалированная снисходительностью гордость и одобрение. И другие случаи, разговоры. Сколько их было… Костя ведь не сразу принял Труновское расположение, не верил в искренность, искал причину, но потом и поверил, и себя отпустил. Позволил себе нечто большее, чем простая рабочая вертикаль в отношениях. И на его чувствах к Трунову всегда, пусть мимолетной мыслью, но сказывалось, крутилось где-то на дне: «а что бы было, если бы…». Не банальная похоть, а что-то щенячье, восторженное. А теперь… все было ебаной ложью, все! Или даже хуже – ложью не было. Нельзя так притворяться, как любимый шеф, или все артистические награды мира его. Просто в какой-то момент весы качнулись, и чаша с пока неясными выгодами перевесила. Победа разума над чувствами… Словно его предали дважды. И от этого было еще холоднее. Четверг и пятницу Костя помнил смутно, как будто вокруг все покрыто тонким слоем льда, и невозможно рассмотреть очертания предметов, а действия кажутся смазанными, размытыми. Помнил, что утром одевался еще тщательнее, чем обычно. Помнил свои глаза в зеркале – они его выдавали. Тот самый, со вчерашнего дня не проходящий, холод будто проник и во взгляд, делая глаза слишком светлыми, прозрачными, только крошечный черный зрачок и тонкий ободок по краю радужки не позволяли взгляду выглядеть уродливым, безумным, яростным. А во всем остальном Костя был самим собой - ни одного срыва, ни одного прокола. Работал, курил с Леркой, обсуждал с шефом планы и разбирал «полеты», давал задания и поручения. Помнил, как приехали парни Еремина, как читал постановление на проверку, как шеф просил его потянуть время, Костя это и сам знал, как Трунов еще раз пообещал все объяснить в скором времени. Костя кивал, соглашался, а сам отстраненно запоминал, анализировал, отслеживал реакции. Как машина, без злости и ненависти. Наверное, из всех эмоций самой сильной была ирония, которой все же удавалось прорваться сквозь тот самый слой льда. Сам себя иногда назвал или Юстасом-Костасом, или Штирлицем-Штейном, а в голове появлялись картинки, где Штирлиц-Тихонов раскладывает портреты бонз Рейха, и голос Копеляна комментирует за кадром. Так и Костя, вечером в пятницу после отъезда Трунова, распотрошив уже четвертую коробку с компроматом и заменив в ней все собственные подписи на Труновские, крутил-вертел фамилии так и эдак. Шеф, Белицкий, Орлов, Еремин, Крайнов, почему-то к ним в ряд пристраивался Воронцов. Какое-то смутное, еще не оформившееся подозрение заставляло и его включать в список персон-участников операции под кодовым названием «Подстава». Словно Штейн упускал из вида нечто важное, какую-то информацию, которая была под носом, вертелась на кончике мысли. Но поймать не мог, как не пытался… Надо переключиться, отвлечься на что-то другое, но не удавалось. Тогда Костя сделал то, о чем потом не пожалел. И еще раз подивился собственной удаче. Он позвонил парню с телевидения, который сунул ему визитку в «Махаоне» неделю назад. Всего неделю… Прошла всего неделя, а мир перевернулся, сместилась ось мироздания – глобальное похолодание наступило. Ледниковый период. Каждой клеткой ощущал, как под напором льдин трещат и ломаются все ранее сдерживавшие механизмы, выпуская наружу подлую расчетливую тварь. С парнем, его звали Игорь, встретились в небольшом уютном баре. Костя, позвонив в начале одиннадцатого, даже не скрывал своих намерений: потрахаться и разбежаться. В надежде, что секс позволит разомкнуть, пусть ненадолго, мыслекруг - «победить-завод-Трунов-предательство-враг-война-победить». Игорь на удивление очень быстро согласился. И через час они в полумраке маленького бара пили темное чешское пиво. Костя в основном молчал, отвечая лишь на прямые вопросы, зато парень сыпал остротами и смешными историями о местных знаменитостях, интервью и передачи о которых он, как оператор, снимал в студии. Игорь был забавный – умный, образованный, одержимый профессией и надеждой свалить на материк. Может быть, в другое время и в другой ситуации Штейн с удовольствием продолжил бы это знакомство, но в тот момент это было абсолютно лишним, ненужным. Поэтому, не теряя времени, после стакана пива Костя бесцеремонно напомнил о цели встречи. Парень слегка растерялся, но Штейн с наглой улыбкой настоял, что «а попиздеть» смогут после. Так они оказались в небольшой съемной квартирке Игоря, всего в паре километров от дома Костика. И не смущала искренняя симпатия парня, ведь запомнил же, сам подошел тогда, и согласился на встречу быстро, наверное, надеялся, ждал, что Костик позвонит. Он, Штейн был сволочью, хотя грубым не был, резковатым и нетерпеливым скорее. Прижав к стене в прихожей, ощупывал, гладил, раздевал. Уворачивался от поцелуев в губы, ни к чему это. Сам целовал, прикусывал кожу на тонкой шее, ключицах, забираясь под рубашку, под пояс брюк, сжимал ягодицы, скользил пальцами по влажной расщелине, пробираясь ниже, глубже. Парень повелся, поддался напору – стонал, выгибал шею, терся пахом. Костик подхватил его – легкий, тонкий, хрупкий, не во вкусе Штейна, но сейчас в самый раз – бросил на разложенный диван, быстро стащил остатки одежды. Сам разделся, но только, наверное, потому, что мять костюм не хотелось, а то бы и трахнул его так, расстегнув брюки. Ноги на плечи и поскакали. Натянул презерватив и попытался воткнуться без смазки. Парень, тихо вскрикнув от боли, дернулся, стараясь вырваться из захвата, уйти от проникновения. Черт! Да и самому не особо приятно - на сухую идет плохо. Еще немного, глубже… Дискомфорт теперь на переднем плане и вытесняет собой ебаные мысли... Фак… стой, Штейн, видно же - под тобой не раздолбанная шлюшка, так и порвать можно… Остановился, успокаивающе погладил по животу. Подтянул повыше и сплюнул на покрасневшую дырочку. Большим пальцем протолкнул вязкую слюну во внутрь, а потом сразу двумя смоченными пальцами толкнулся, растягивая, подготавливая. Игорь заметно расслабился, но Костя не для него старался, а ради собственного удобства. Все, хватит. Пристроил головку, и вошел уже осторожнее, но все равно жестковато, конечно. Хотя ничего, потерпит. Они оба потерпят… Слюна - не смазка, впитывается быстро, и все - никакой легкости скольжения. Но это скорее плюс, чем минус и мыслей почти нет. Крепко держал за бедра, не давая уйти от резких, глубоких толчков. И отвлекся, забылся, врываясь по самые яйца, с долей удивления наблюдая, как к Игорю возвращается эрекция, слушая его хрипы и гортанные стоны. И все же кончить не мог, ходил где-то по краю, вот-вот… и не мог. Только когда навалился всем телом, прижимая животом дрочащую руку, только когда добрался до шеи, только когда впился укусом до боли, до крови, только когда услышал всхлип, только когда ощутил боль ответного укуса в плечо… все смешалось: оргазм свой, боль, оргазм чужой, боль, тонкая трещина по льду и ослепительная чистота в голове. Круг разомкнулся… Момент опустошения, невыносимый, пугающий и, в то же время, момент свободы… Только короткий, слишком короткий. Парень, отдышавшись, смотрел на Костю умными, темными глазами и, слава богу, ни о чем не спрашивал. А потом выдал, когда Штейн уже понадеялся, что вопросов и разговоров не последует: – Ты же с Труновым работаешь? - Костя воззрился на него, изогнув брови, с недоумением и недовольством – самое время об этом поговорить, да и тема охуеть как уместна… – Ну? – Прости, что лезу… Но очень уж интересно. Он у вас что, в депутаты баллотироваться собрался? – Игорь, видимо, понял, что его любопытство неприятно Штейну, но не сдержался. А Косте и самому стало интересно. Он прикурил сигарету, парень на это поморщился, но пофиг, пусть морщится… – С чего ты взял? – Да он на днях к нашему метру журналистики… Знаешь Ростикова? – Костя кивнул, что-то слышал. – Вот к нему приходил, договаривался о ролике про вашу «Звезду». Такой ролик, пафосно-рекламный, с флешбеками в прошлое и бравурным настоящим. Я и решил, что к выборам ноябрьским уже электорат обрабатывать собрался. Только рано как-то еще… Никакой чистоты, никакой свободы. Снова зацикленное в повторе: «план – враг - победа…» Снова лед, снова блядски холодно. Уходя, поймал себя на мысли, что ему абсолютно наплевать на парня, за все это время ни разу не подумал: как он? Что думает? Что чувствует? Еще неделю, да что там, три дня назад, случись такое, Костик все равно где-то внутри задавался бы этими вопросами. Плюс еще нормальный мужицкий – «понравилось?», хотя бы ради самолюбия. Да и не вел бы себя так по-свински, все из того же самолюбия. Чтобы не услышать «нет» в ответ. Хотя и упреков он не услышал… Но похуй. Похуй на парня, похуй на самолюбие… А вот на Трунова с роликом не похуй. Все чудесатее и чудесатее… Еще один кусочек головоломки сложился, только полной картины пока не видно. Он, Костя, просто еще не задал себе главный вопрос. Что-то крутилось, что-то билось в подкорку, но зацикленность мозга не давала мысли сформироваться. А потом ночью или, скорее, под утро, приснился сон. Костик проснулся, посмотрел на часы – половина шестого. Отчетливо помня, что приснилось, побрел на лоджию, прикурил. Закашлялся. Черт, он и вправду много курит… Сон… Из серии ярких, логичных, будничных. Назвать такие сны пророческими язык не поворачивался. Он не Кассандра… Но они снились ему часто в юности, достоверные, детальные. И имеющие свойство сбываться. Костя помнил свой самый первый – во сне он, Штейн, не Костя, а сестра Аленка. Она, окруженная толпой, стоит на кладбище, рядом рыдает подруга Инна, закутанная в черный платок, кого-то хоронят, но Костя-Алена не видит. Гроб опускают, плач, шепот. Помнил все эмоции, ощущения… ветер, солнце, грязь, запах, вороны на соседних могилках. Сознание там, во сне, раздваивалось – он вроде и не он, и в то же время смотрит со стороны, откуда-то сбоку. И шепот доносит: - Такой молодой… как же Инна одна и с детьми… меньше гонять надо… мотоцикл… авария… Хоронят мужа Аленкиной подруги, Егора. Проснулся тогда и, так же как сейчас, помнил все в мельчайших подробностях. Сестре не стал рассказывать, не придал большого значения. Просто удивился – он того Егора видел пару раз, да и Инна не частый гость у них в доме. К чему? Но не удержался и Лешке в красках описал на следующий день. А когда через неделю Аленка в соплях прибежала и в реанимацию, где родственник работал, названивала, уже догадался, знал, что случилось. Алене рассказал про сон, но она не поверила. Чушь, говорит, Егорка еще на операции и травма не опасная, нормально все будет. Но нормально не было – во время операции тромб оторвался или что-то в этом роде. После похорон все Костика пытала, в сон так и не поверив, но Лешка свидетелем оказался, все слова Штейна подтвердил. Потом и другие были, не такие трагичные, разные – про учебу, про работу, про друзей и родню. Костя даже себе рожающим приснился однажды. Это для восемнадцатилетнего пацана было уж очень странно. Но он уже привык, да и были основания – сестра как раз в роддоме лежала, последнюю неделю дохаживала. А во сне Косте приснилась лампа огромная и свет яркий, все ближе и ближе, а потом провал в сознании. А очнувшись, там же, в операционной, услышал: «…все нормально, девочка, вес…». Про этот сон он маме рассказал. Она засуетилась, лампа эта ей не понравилась. Все бегала и повторяла: «Наркоз, наркоз, зачем наркоз…». А Аленку внепланово прокесарили, что-то не так пошло, то ли давление зашкаливать стало, то ли еще что. Мама долго еще к Косте приставала, про сны выспрашивала. Смешно, но мама – врач, мистицизма особого в этом не видела, но верила абсолютно. Считала это работой на опережение – сознание не улавливает, а подсознание уже обработало информацию, сделало анализ, и сном выводы выдало. Наверное, права. Потому что предчувствие, интуиция в нем всегда были очень развиты, хоть и на скорость мысли жаловаться не приходилось. Вот и сегодняшний сон был из этой категории – логически стройный, осязаемый, буквальный. Он в кабинете шефа, за окном яркое солнце, Трунов в костюме, а Костик почему-то нет. Одет как-то по-блядски. Джинсики узкие и низкие, ботинки со шнуровкой высокие и рубашка черная, до груди расстегнута. Еще болят запястья, но, там, во сне, он не может посмотреть на руки. Перед ним папка с документами по тендеру. Они выиграли. Он знает. И знает, что сейчас ему предложат уйти с завода. Но он не уйдет, не время еще. Да и будет все так, как сам захочет. У него тузы на руках и диктовать условия будет он. Олег Викторович сначала смотрит с грустью и сожалением, но по мере беседы его лицо меняется. Словно маски сняты, и нет нужды притворяться. Зло, с ненавистью. И с обреченностью – Костик переиграл его по всем позициям. Но ощущения триумфа и радости от победы нет. Мерзко, гадко и грязно. И главное – он знает правильный вопрос. И даже правильный ответ. Спасибо подсознанию, или чем бы это ни было, но спасибо… Последняя, пятая коробка. Все почищено, поменяно. В гараже только копии, а подлинники с подписями Трунова Костя вывез, ему тоже нужна страховка. Теперь если любимый шеф обнаружит подмену, то найдет ничего не стоящие бумажки, а главный козырь останется у Штейна на руках. Главный вопрос не «когда это началось?» и не «для чего это нужно?», а «сколько стоит?». Сколько стоит завод с выигранным тендером и топливным контрактом с администрацией? И сколько стоит без этого? Разница на порядок. Существенная, выражаемая всего в одном нуле, но добавленному к семизначной цифре. И никто не должен узнать, тендер - липа, они просто физически не справятся с поставленными задачами, даже если и будут привлекать сторонние силы. Контракт с Белицким – сумма отката так огромна, что выгода от него сомнительна. Зато на бумаге все красиво. Фильм, лживые бумажки и покупатель, который, заглотив эти наживки, приобретет по сути пустышку. Покупатель… не зря фамилия Воронцова возникала у Кости в ассоциативном ряду с Труновым. И тот разговор с Лешкой пришелся очень кстати, и предчувствие, ощущение связи с его, Штейна, делами, не обмануло в который раз. И не для ментов эта подстава, эта подстава для Воронцова. План шефа – получить с продажи по максимуму, свалить, а когда правда о пустышке вылезла бы наружу, тогда обнаружились бы подписи Штейна, а они бы обнаружились, безусловно. И кто в ответе? Он, Константин Сергеевич Штейн. Не убьют, конечно, но бежать из города бы пришлось. Поломать Трунову игру? Кинуть в лицо «я все знаю»? Обезопасить себя, рассказав Воронцову? Ну уж нет. Риск дело благородное, хотя благородства тут ни на грош. Подлость, расчетливость, беспринципность - три слова… сделать их своим девизом, отбросив как ненужный хлам все остальное – преданность, совесть? С волками жить… и далее по тексту. Уподобиться? Вероятно и нужно… только сомневался, что получится… Хотя у него, сегодняшнего, может, и выйдет. Уезжая с завода, увозя с собой в набитой доверху коробками машине все тузы и козыри в игре под названием «Утопи врага, выплыви сам», понимал, он сам себе отрезал пути к отступлению. Уподобиться, встать на уровень, а скорее – опуститься до уровня, переиграть чужим оружием… Он победит, он знает. А цена неизбежно будет большой… Он готов платить, как всегда, готов. Да и собой можно гордиться – многоопытный Олег Викторович в хитрости с Костиком не сравнится. Только нет ни гордости, ни удовлетворения от проделанной работы. Отстраненное равнодушие, но оно похоже на сжатую пружину. День, два, три и пружина раскрутится, ударяя с отдачей, лопнут под напором льдин и отстраненность, и равнодушие. Отчетливо понимал, что не выдержит этот постоянный холод – сорвется, совершит ошибку. И нужно вернуть себя настоящего, попытаться согреться… Пусть истерикой, пусть криками, пусть болью… Боль, она вчера помогла – эффект краткосрочный, но все же был. И хотелось, билось, вопило под сковывающим панцирем изо льда: бей, круши, делай больно… другим… себе… Позвонил Димка, но Костя трубку не взял. Крайнов… с его Машей… фак. Костик не вспоминал о нем, просто выбросил из головы, еще тогда решив, пусть катится к черту. Маша так Маша. Пусть женится, плодится, размножается… Крайнов, как все и всегда, свалил выбор на Костю, а он устал выбирать и решать за других. Он решил за себя – переболеет, избавится от этой глупой зависимости и пойдет дальше. Но теперь та подлая тварь, что вылезла наружу, нашептывала: «не отпускай, сломай, поиграй, уничтожь. Отомсти за год качания на весах неуверенности, за год притворства, за год унизительной одержимости. Купи». И Димка купится, потому что, отбросив все иллюзии, Штейн знал – Сорин прав, Лерка права, даже ебаный Трунов прав, слабость Димки - в его корыстной, трусливой душонке. Так просто сыграть на этом. Легко… В шашлычку на день рождения Лерки ехать к семи, а сейчас только час дня. Но сидеть дома, проматывая круг за кругом события, эпизоды, мысли, сил уже не хватало, ни душевных, ни, банально, физических. Отвлечься… И Костя, побросав в сумку полотенце, тапки, очки, плавки, рванул в бассейн. Спортивный комплекс построен во времена Олимпиады-80, Костя здесь еще в юности занимался плаваньем, года четыре, даже в областную сборную входил, но дальше первого разряда не поднялся. В росте проигрывал. Ребята в команде были высокие, с длинными руками и ногами – один взмах, один толчок приходились на полтора Костиных. Сил тратил больше, а мощи не хватало. Брал в основном техничностью. Кстати, тогда и обнаружил в себе тягу к высоким, длинноногим парням с широкими диафрагмами и сильными плечами. В субботу днем в бассейне, как обычно, пусто, только несколько теток на крайних дорожках и Серега из сборной, который в индивидуальном порядке готовился к зональным соревнованиям. Они были знакомы, встречались то на воде, то в сухом зале, где Штейн разминался перед заплывом. На пару минут завис у бортика – любовался четкими, сильными движениями рук, разрезающих водную поверхность, долгими скольжениями, каплями воды сверкающими на напряженной спине. Красивый, мощный кроль, красивый, мощный парень… К черту. Оттолкнулся от тумбы, вошел в воду. Понял, что хорошо вошел, правильно, проскользив по инерции метров десять, вынырнул, взмах, еще, еще… Сегодня без разминки тяжеловато, неразогретые мышцы сопротивлялись, но это даже к лучшему – сильнее устанет, а усталость притормозит бешеный бег сознания. Бассейн, толчок от стенки, скольжение, еще бассейн, еще толчок… Где-то метров через пятьсот понял, что дыхания не хватает, легкие горят огнем, надо бы сбавить темп, перейти на брасс. Ебаные сигареты. Ну уж нет! Сильнее, быстрее, взмах, левой, правой, разворот корпуса, вдох, выдох. На восемьсот втянулся, в голове – ни единой мысли, только пульсация крови, только жар в горящих легких, только шум в ушах… Тысяча двести, тысяча шестьсот, две тысячи, три... Все, хватит. Ухватился за поручень, с трудом удерживая себя на поверхности, посмотрел на часы – фак, это его рекорд – пятьдесят минут. Убиться можно! Стащил очки и шапку, минут пять полежал на воде, расслабляясь, усмиряя бешеный пульс, восстанавливая дыхание. Вроде и согрелся, и расслабился, и отвлекся… Только расплата придет – болью и дрожью в мышцах, это закономерно. Боль… даже хорошо, пусть ее будет больше… Оперся о бортик, подтянул себя из последних сил и выбрался из воды. Внезапно почувствовал взгляд – на соседней дорожке, на тумбе, кто-то сидел, наблюдая за ним. Сначала показалось, что Серега, но нет – фигура другая, более хрупкая. Без очков, с расфокусированным от усталости взглядом, сразу и не поймешь кто. Но этот кто-то смотрел не таясь, откровенно пялился – высокий парень в узких плавках, было в нем что-то знакомое. Он махнул головой, здороваясь и приветливо улыбаясь. Точно знакомый, но Костя не помнил где и когда его видел, да и вспоминать не хотелось. Кивнул высокомерно, ну, если получилось – рожа красная, вся кожа словно раскаленная, вот-вот и пар повалит, в ногах от напряжения легкая дрожь. Но не удержался, прошелся взглядом, не узнал, нет, но отметил – влажную, гладкую спину, безволосую грудь с коричневыми, аккуратными, напряженными от прохлады сосками, кубики пресса и ярко-выраженную паховую мышцу, уходящую в низко сидящие плавки. Очень мило, даже больше… Посмотрел в лицо – точно где-то видел: темно-серые глаза с мокрыми, загибающимися вверх ресницами, сросшиеся брови и ни единой волосинки на щеках. Молодой, даже слишком, года двадцать два. Парень хотел что-то сказать, улыбаясь, но Костя прошел мимо, в раздевалку, игнорируя и улыбку, и собственный интерес. Молодой, слишком… Эта безумная, на грани апоплексии, физическая нагрузка сделала свое дело – Костя наконец-то прекратил прокручивать, мусолить, перебирать себя, факты, поступки и мотивы. Даже холод теперь приятно остужал, и все принятые ранее постулаты о волках и девизах казались далекими, глупыми, ненужными. И будет как будет, он пройдет этот путь, даже если придется расстаться с моралью и принципами, пусть условными, сомнительными, но его принципами. Купил Лерке огромный букет лилий. Салон машины наполнил одуряющий до головной боли, запах. Но Лерка любила и запах, и лилии. Ехал и думал: жизнь продолжается. Позвонил Еремин, Костя легко, с откровенным пренебрежением к Сашке, к информации, отшил его, сославшись на занятость. Еремин разозлился, Штейн слышал это по отрывистым фразам, по едким смешкам, по намекам, что Костя пожалеет. Да похуй. На Сашку с его животным магнетизмом, на информацию, которая лишь часть целого, а вся картина уже перед глазами и то, что в ней не хватает пары пазлов, общий вид не меняет. Стало весело. Круши… ломай… Жизнь продолжается. Дома, пока собирался – отмывался от запаха хлорки, брился, капал глаза «Визином», выкидывал из шкафа на кровать вещи, перебирая, что надеть – успокоился, смирился. Сковывающий холод уже не казался вечной мерзлотой, а чистым, блестящим миром, где все просто, выпукло, и цель ясна. Круши, бей, ломай, делай больно другим и себе. Позвонил Лешка, просил Костю заскакивать на квартиру, контролировать, как движутся работы, у него срочная командировка с Воронцовым в Сеул, завтра улетает. Косте так откровенно хотелось сказать: «Сорин, ты заебал, решай свои проблемы сам». Хотелось. Бей, ломай… Не сказал, Лешка ни в чем не виноват, нельзя лишать себя, может, последних, проверенных десятилетием связей. Он сволочь и эгоист. Согласился, почему нет? В конце концов, это его деньги Леха тратит на ремонт, окончательную смету подписывать ему. А когда Сорин отдаст долг - еще вопрос. Жизнь продолжается. Оделся почти как во сне – джинсы, узкие, потертые, еле налезшие на задницу, все те же ботинки со шнуровкой по голень, блядская белая рубашка, ее купил как-то в Праге в азарте шопинга и ни разу не надевал, слишком облегающая, слишком тонкая. В конце концов, он же пидор и хватит прятаться под броней из шерсти, льна и альпака. Очки – завеса, на хуй их. Линзы – пусть все видят лихорадочный блеск прозрачных глаз. Круши… Смотрел на себя в зеркало – узнавал и не узнавал одновременно. В этом новом Косте Штейне, было что-то безумное, сексуальное и опасно-злое. Даже отросшие волосы, с торчащими завитками на концах – собирался в салон на стрижку завтра – не портили картину. Внешний хаос – вот лучшая маскировка ледяного глянца внутри. Часы, портмоне, короткая куртка, сигареты, подарки, цветы. Он готов. Только к чему? Еще неделю назад бы сказал: покорять мир, но сейчас – крушить, ломать, бить… Да, и он напьется, в дымину, в хлам, жаль, что трахнуть некого будет - контингент не тот, вот только если Крайнова… Какой-то безудержный кураж охватил его. Пока ехал, врубив на полную громкость «Рамштайн», подпитывая этот злой кураж, где-то фоном, на самом дне, тенью, эхом, далеким набатом стучало: опасность… опасность… опасность… В Аликову забегаловку ввалился около восьми. Гости, человек двадцать, уже собрались, и, судя по лицам, с вожделением смотрящим на салаты и закуску, а с недовольством – на Костю, ждали только его, Штейна. Лерка, в узком красном платье, на высоких каблуках, бросилась к Костику как к спасителю, обняла, расцеловала. Уже болденькая, понял по запаху и блестящим глазам. Расцеловал в ответ, вручил подарки и не удивился, когда Лерке скромный браслет понравился больше абонемента в СПА, но пусть привыкает к хорошей жизни. Закинув ногу на стул, подруга заставила Костика застегнуть тонкую цепочку на щиколотке. Застегнул, не преминув скользнуть ладонью по лайкре, вверх до бедра. Кто-то засмеялся, и, кажется, это был Алик. Знает, хитрый узбек, точно знает и про голубизну, и про Олежку. Поэтому и смеется. Ну-ну, смейся… Лерка обняла еще раз, прижимаясь к щеке, и шепнула: – Слава богу, ты здесь. Я уже подумала, не приедешь. – Лер, с чего бы я не? – шепнул в ответ, мазнув губами по уху. – Из-за Крайнова, сука он. Хватило же мозгов… Только тут Костик оглядел сидящих за столом более внимательно. Алик, его брат, Леркины подружки с мужьями и без оных, Крайнов… да не один, а с девушкой. Опа, вот ты какая, Маша… – Не боись за меня, Лерик. Все в порядке. Костя потрепал ее по густой гриве волос, успокаивая, и почувствовал, что кураж стал еще злее, еще острее. Лера усадила Штейна рядом с собой, как раз напротив Крайнова с Машей. Словно по сигналу, узбек-нелегал, работающий тут, в шашлычке, поставил перед Костиком бутылку «Грин Лейбл», тяжелый стакан, и еще один – со льдом. О! Алик расщедрился для дорогого гостя. Сам пил коньяк, а остальные мужики - водку, а женщины вино и шампанское. Поймал завистливые взгляды, улыбнулся вызывающе. И его вид, с легкой безуминкой, пресекал любые попытки покуситься на дорогое пойло. Богу богово… Хором заставили, как опоздавшего, произносить тост. Костя даже отмазываться не стал, налил виски, кинул кусочек льда, подумал… и добавил еще один. Встал, чувствуя на себе всеобщее внимание – любопытство тех, кто не знал, поощрение тех, кто знал, бегающие глаза Димки, неуверенность Маши, и разразился речью. Копируя голос, интонации, жесты и повадки Трунова, выдал такое поздравление, что шеф бы позавидовал. Никто не понял, приняли за чистую монету и хлопали. Только Крайнов хохотал, да Лерка фыркала, пытаясь сдержать смех. В конце не удержался – поцеловал в губы, хотел легко, но получилось взасос. Лерка ответила, горячо, прижимаясь, обхватив руками за голову. Словно злой Костин кураж и ей передался, воздушно-капельным путем. – Эй, эй, хватит! – этого Алик не выдержал, привстал, по плечу Костю похлопал. Засмеялись друг другу в губы одновременно, Лерка шепнула: - Люблю тебя, Штейн. - И я тебя, - ответил… и не соврал ни капли, любил, пусть, эгоистично, пусть как друга, сестру - никуда не делось. Да будь в нем побольше би, и поменьше гея… Так, Штейн, правильный настрой. Вон Маша сидит, с недоумением взгляды переводит с Алика на Леру, с Лерки на Костю. Моралистка? Ну-ну. Жизнь продолжается. Внимание гостей наконец переключилось на еду и выпивку, и веселье пошло-поехало. Костя с удовольствием залпом намахнул сразу стакан виски. Холодный и обжигающий алкоголь прокатился по гортани, наполняя теплом желудок. Голодный желудок. Вспомнил, что не ел сегодня, когда минут через десять ощутил, как его повело. Да пофиг. В хлам так в хлам. Димка соизволил поздороваться и Машу представить. Штейн от Димки небрежно отмахнулся, а вот девушку рассматривал. Нагло, в упор. Маленькая стройная шатенка. Ничего примечательного, губы тонковаты и глаза круглые, карие. Лет эдак двадцати семи. Ага, самый возраст свое счастье за хуй ловить, даже если за ним, за счастьем, на край света лететь. – Дим, почему ты такую симпатичную девушку от нас прятал? – спросил дружелюбно. Маше приятно, а Крайнов явно подвох чует, смотрит настороженно. – Костя, так она только в четверг прилетела. – И что? – снова к Маше: – Возил вас Дима куда-нибудь отдыхать или взаперти сидите? – Я же работаю, когда мне возить… – А Маша говорить умеет? – это Лерка влезла. Точно! Поймала Костин кураж, сучить начала. Штейн аж зажмурился от удовольствия. Яды… мы превращаемся, в яды… я и ты…* вспомнилось вдруг. На Лерку посмотрел с притворной укоризной, та притворство уловила, поняла, что он какую-то игру ведет. Так и понеслось. Валерия Крайнова с Машей на игнор поставила, и все гости женского пола – бабы-суки – тоже. Димке проще, он с парой мужей знаком был, с ними и пил. А Костя все внимание на Маше сосредоточил. Участливо, дружелюбно расспрашивал о работе, о жизни, о Новороссийске. Был искренне заинтересован и в этом не притворялся – информация правит миром. Девушке вино подливать не забывал, и она расслабилась – отвечала откровенно, о Димке с восторгом отзывалась. Ну-ну… В яды… мы превращаемся… В общем, Маша оказалась неглупой и непростой. Часы Штейна, скромненькие Картье Сантос, сразу отметила, на Димкины Кассио глаза скосила и сама о работе Костю выпытывать стала, исподволь интересоваться, чем положение Костика от Димкиного отличается. Штейн ей в уши столько залил патоки, что приторно стало. И суть всю свел к тому, что Крайнов энтузиаст-бессеребренник. За идею пашет. Пел Димке дифирамбы, а самому смешно – верь, Маша, верь, потом столкновение с реальностью ощутимее будет. Димочка Крайнов – ленивый приспособленец, и не изменить его. Яды… Крайнов к разговору прислушивался и заметно волновался. Костя вроде ничего для Димки опасного не говорил, а неспокойно ему. И явно напрягало Костино равнодушие к собственной персоне. Не привык он, чтобы Штейн его побоку пускал. Костик налил еще бокал вина Маше, и понял, что сам уже четверть бутылки выпил. Заставил себя пожевать крабовый салат, еще виски глотнул, и курить отправился. Димка его взглядом провожал, наверное, решал – пойти или нет следом. Стоял у гардероба на входе в закусочную и снова холодно. Но это потому, что дверь на улицу нараспашку открыта. Объективно холодно. Ударная доза алкоголя плюс никотин сделали свое дело – в голове легкость, штормит. Но кураж никуда не делся. Яды… мы превращаемся… – Константин Сергеевич… – Леркин узбек подошел неслышно, да со свитой – мальчик-нелегал, как верный пес, закрыл все двери и встал на страже. Косте стало смешно – уж не разборки ли Алик затеять хочет? Но нет: – Ты знаешь, что Олег в понедельник улетает? – продолжил хозяин шашлычки. Костик пожал плечами, ему как-то все равно, уезжает и пусть. Минус один. Проехали, идем дальше… Яды… Алик говорил по-русски отлично, но был у него дефект речи, который делал слова и фразы неразборчивыми – глотал окончания, словно сжевывал их, и очень быстро тараторил. Уловить, что сказал, с первого раза почти невозможно. Костя за годы общения привык, притерся к этим рвано звучащим пулеметным очередям. Но не сегодня, выпивка снижала остроту восприятия, и приходилось напрягаться, чтобы понять смысл. – Ты ведь мог бы Федоровне помочь… – Каким образом, Алик? – Косте интересно, куда хитрый узбек клонит. Тот молчал, внимательно в лицо вглядывался. Но что увидит? Пусть Костя на себя обычного не очень похож, а тварь внутри хоть и льет отраву, но снаружи не видна. – Ты с Зингером давно знаком? – наконец решился спросить. Ответа ждал напряженно, но… Костя, спасибо виски и исковерканным словам, не сразу понял, что Зингер – имя. Память услужливо подсунула старую бабушкину швейную машинку, которую мама берегла как реликвию. И немецкую надпись на барабане «Zinger». – Мы же родственники… – почему так ответил? Ну, кураж, ну, не понял о чем узбек, ну, ассоциации. Не знал, что его ответ будет значить. Не пошутил даже, просто брякнул. А Леркин узбек отреагировал, что-то в его взгляде заискивающее и льстивое появилось. И облегчение, будто он догадался наконец что Костя Штейн из себя представляет. Все эти годы не догадывался, а тут – понял. А Костя не понял… что все это значит, уточнил: – Ты-то откуда узнал? – что ж, блефовать так блефовать. – Видел вас в казино в прошлую пятницу. …Темные провалы в бездну, синяя вязь на руках, фишки, зажатые в пальцах, зеро… таинственный незнакомец обрел имя. Или кличку. Голос Алика звучал задумчиво, медленно, так, что уже все понятно и слышимо: – Хитрая бестия ты, Константин Сергеевич. Думал, что сам по жизни идешь, а оказывается… – недоговорил, оборвал сам себя. Правильно, можно и лишнего наговорить. Помолчали. Костя просто не знал, что сказать – начнет оправдываться, что пошутил и не связан с таинственным Зингером ничем, так, случайная встреча – не поверит узбек, посчитает, что отмазывается. – Брат… – ого, уже братом стал, смешно, – тебе как тут отдыхается? Может, хочешь что? – Алик перевел на другую тему, крючочки с наживками закидывая. И ты, хитрая узбекская бестия… Можно воспользоваться, вон Алик на мальчика-нелегала с намеком смотрит. Ничего так мальчик, молодой, свежий… Круши, бей… – Хочу… вискаря еще притащи, – Костя решил не наглеть, да и зачем козыря в руки Леркиному узбеку давать? – Не вопрос, брат. Бля… родственничек нашелся. Но надо еще одну проблему решить, он же хочет напиться… – Алик, когда нажрусь, за руль меня не пускай. – Ладно. Хочешь, Алишер тебя отвезет? – узбек кивнул на мальчика, не оставляя попыток соблазнить Штейна свежим мясом. Костик поморщился. – Не, Алик, я тачкой рисковать не буду, твой мальчик кроме ишаков что видел? – Обижаешь, Константин Сергеевич, он из Ташкента, городской. Но если не доверяешь, я сам могу. Вот так, Костины акции заметно подскочили в цене. «Сам». Хотелось рассмеяться. Он, Штейн, случайно оказался замечен в порочащих связях, и совсем не в тех, в которых боялся быть замеченным. Вернулись в общий зал вместе. Гости уже танцевали под популярную нынче песенку «Снег, снег... падает на всех…». Даже Лерка дергалась в середине толпы, не попадая в такт. Только Маша в одиночестве сидела за опустевшим столом. А Димка где? В сортире, что ли? Костя накатил виски, особого желания есть уже не было, а будет еще плов. Или был? Черт, точно, он пропустил. Остывший, на больших блюдах, но выглядит аппетитно. Кивнул Алишеру, подзывая - теперь он за Штейном следовал как тень. И поссать провожать будет? Забавно. Алик, сукин сын. Мальчик услужливо подскочил, и Костя попросил горячего пловешника. Откинулся на стуле, вертел стакан в руке, сквозь янтарный напиток рассматривая танцующих гостей, Машу, стол. Все искажалось, ломалось, причудливо гнулось. Красиво и тепло, хотелось, чтобы так было внутри. Но было – уродливо и холодно. Алишер принес дымящуюся тарелку, да навалил с горкой, от души. Фак, правда, очень вкусно. Давно такого не пробовал, даже у Алика. Аппетит пришел, как по написанному, во время еды. Не заметил, как умял все. Кажется, у него даже живот появился, пуговица на узких джинсах давить начала. Расстегнул… Алишер наблюдал за ним с довольной улыбкой. – Ты готовил? – догадался Костя. Мальчик-нелегал кивнул. – Вкусно… – Хочешь, я тебя отвезу? – спросил Алишер по-русски, с жутким акцентом. Этот акцент все портил, нет, он, Костя, не расист, даже несмотря на корни и фамилию, просто… подчеркивал акцент чужеродность, бессмысленность. Хотя какой смысл в сексе? Кроме самого секса… – А ты сам? Хочешь? – не удержался, поинтересовался. Ему жертвы не нужны. Мальчик молчал пару секунд, раздумывая, смотрел черными, блестящими глазами. Что-то было в нем европейское, может, в разрезе глаз, может, в строении черепа. – Да, – ответил односложно и покраснел. Фак… Ну как отказаться? Костя махнул рукой, небрежно, даже царственно – иди, погуляй, я подумаю. Алишер понял, сообразительный, слегка поклонился, уходя. Блядь… чем не решение? Взять и завести себе такую… зверюшку… В этих переглядках с Алишером не заметил подошедшего Крайнова – он старательно что-то вытирал белой тряпкой с Машиной груди. И делал вид, что не прислушивается. Верю, Дима, верю… У Маши на блузке красовалось яркое, оранжевое пятно от шафрана. Костя инстинктивно на себя посмотрел, но нет – все в порядке, рубашка по-прежнему идеально чистая. Перехватил устремленные на него взгляды двух пар глаз – синих Димкиных и карих Машиных. Машин – расстроенный, ей явно неловко за это пятно. Димкин – куда-то в область груди и что там в его глазах, непонятно. Костя вновь на себя… Черт, рубашка тонкая и соски выделяются четко, причем один больше другого. Ну, да, есть у Кости такая физиологическая особенность. И тот, что больше, очень чувствителен и к прикосновениям, и перепадам температурным. Черт, фак, блядь… и к взглядам… Улыбнулся Димке, по-блядски улыбнулся. И очков нет, можно выразительно играть бровями и хлопать ресницами. У Димки под темной щетиной предательский румянец расползается. Ты ж мой натурал… Весело, круши, бей… – Выпьем? – Костя приглашающе поднял стакан. Димка налил девушке вина, оглядел стол – водка стояла далеко, собрался уже пойти за бутылкой, но Штейн остановил – все равно два пузыря по 0,7 он не осилит. – Давай сюда, - налил Крайнову виски, кинул льда – Алишер подсуетился, притащив новый пузырь и лед. – Прозит! – салютнул. А кураж нес – пил мелкими глотками и смотрел на Димку, глаза в глаза, не отпуская, не давая уйти, словно гипнотизируя, обещая, предлагая… Время будто замерло, или летело со скоростью локомотива, сметая все на пути. И Крайнов не мог опустить взгляд, даже не моргал, пока Маша его не окликнула: – Дим, пошли потанцуем, - опустил, моргнул, ушел. Штейн допил, и тоже в танцующую толпу, врезаясь, расталкивая плечами, вклинился. Что за музыка звучала, не слышал, только сердце билось гулко, трещали льдины, тварь выползла, наполняя ядом вены. Бей, круши, делай больно… Лерка прижалась, высокая, ростом с Костю, и терлась, обнимая за бедра, чуть царапая острыми ногтями живот и спину, забираясь под рубашку. Может, со стороны эти движения казались чувственным заигрыванием, вызовом, сексом, но не были – они оба знали правду. В жизни с редким молчаливым трахом в миссионерской позе Лерке просто не хватало прикосновений – жарких, эротичных, тело к телу, когда можно шептать протяжное «да», просящее «еще». Без последствий, без страха быть непонятой, отвергнутой. И Костя не объект этой страсти, а скорее – предмет, подручное средство. Ему не сложно прижиматься в ответ, обвивать хрупкое тело, шептать «да, да… давай». Их игра, которая ничего для них не значит и значит многое. Доверие, близость, странная любовь… Снова в венах кровь, ползи обратно, сука… Темно, ритм, пот, взгляды-пули – темные, удивленные, злые, восхищенные, ревнивые… Похуй, танцуй для меня… Он, блядь, пьяный в хлам. И Лерка тоже. Понял, когда врубили свет под вопли: - Все к столу! - а они, покачиваясь, так и остались стоять посредине зала. – Мать…фак, да мы пьянющие. Лерка засмеялась, продолжая цепляться за Костю: – Так пойдем еще выпьем, майн либе Штейн. Бляааа, подруга, кажется, совсем в дымину, если про майн либе вспомнила. Костя и сам рассмеялся: – Логично, надо накатить. По пути к столу ухватил за рукав Алишера, который стоял в сторонке, как верный пес, приставленный хозяином охранять ценную вещь. Костю? Лерку? Обоих? Бухнулся между Валерией и силком усаженным рядом мальчиком-нелегалом. Лерка привалилась к боку, дыша Косте в шею, а мальчик сидел ровно, напряженно. Ему тут явно не место, это все понимают. Смотрят изумленно. Но Косте наплевать, ему подарили, что хочет, то и делает. Под столом провел рукой по ноге, от колена к паху, с удовольствием наблюдая, как трепещут ноздри, поджимаются губы. Скользнул по внутренней стороне бедра, к яйцам, сжал их через плотную ткань брюк. Мальчик свел ноги, судорожно выдохнув. Смотрел умоляющими, больными глазами - отпусти меня… Отпустил, ладно. Пока иди… Его сдуло, был и нет, пустой стул рядом. Смешно, бей, круши… Еще стакан, еще… О чем-то говорили, Костя к Маше опять пристал, честно и искренне предлагая помочь – Димке-то некогда - свозить на источники, показать одно место, которое она точно не видела, кажется, даже вертолетной прогулкой соблазнял. У нее глаза загорелись, но Димка молчал. А ей и хочется, и колется. Яды… Потом было – а помнишь, Кость, мы на Бали, а помнишь, Кость, мы на Севане, а помнишь, Кость, мы на карнавале в Рио ели стейки… Это Лерка, так вовремя у нее ностальгические воспоминания проснулись. Яды… мы превращаемся… Пошел курить, чувствуя, что его штормит. Пора валить. Или не пора… Димка следом зашел в предбанник, судя по виду – точно трезвее Кости. И злой. Очень. Разгадал игру? Резко толкнул в грудь, прижав к стене, Костя не сопротивлялся, выдохнул дым в лицо. И улыбался нагло, пьяно. – Ты что творишь, Штейн? – ого, в Димке огонь есть, удивил. Давай, Дим, гори, я хочу растаять… Фак… Вопросительно выгнул брови, невинность в глазах: – Что? – Ты нахуя этого узбека при всех лапал? Костя расхохотался, в голос, в лицо Крайнову. Он, блядь, игру с Машей не просек, а тисканье под столом увидел. Бей, круши… – Ревнуешь? Не ревнуй, мне его просто… подарили. Хорошая зверушка… – обхватил Крайнова за спину, притянул поближе. Димка выше сантиметров на пятнадцать, его пах Костику куда-то в живот вжимается. Вид агрессивный, но Штейну похуй, даже глядя снизу, все равно он сверху. И надо таки уровнять позиции – втиснул колено между Димкиных бедер и стукнул тяжелым ботинком по икрам, заставляя расставить ноги пошире. Тот инстинктивно присел, зашипев от боли. Вот теперь правильно – грудь к груди, соски к соскам, глаза в глаза. Блядь, ну какой он красивый, не был бы таким жалким… Отпустил спину, опустил руки – иди, если хочешь… не ушел, даже не отодвинулся. Костя убрал челку со лба Димки, провел пальцем по щеке, по верхней губе, зашептал, почти касаясь ртом: – Или ревнуй… Знаешь, что сделаю? Отвезу мальчика к себе… или он меня отвезет, что-то я пьяный… разложу на кровати, помнишь мою кровать? Он такой… темненький на светлом… гладкий… буду целовать спину, сверху, сначала плечи, потом лопатки, потом ниже… потом раскрою его и начну трахать, долго, очень, я же пьяный. Он будет плакать, умолять, стонать… и кончит, не прикасаясь к себе. Подо мной, для меня… Пока шептал, просунул руку под пояс, сжав Димкины ягодицы, и мял их, грубо, до боли. Тот дышал жарко, плавился и от прикосновений, и от слов. Поцеловал, втянув верхнюю губу, как всегда хотел, как мечтал… Только думал о другом – о двери. Целовал и думал, ну, давай, откройся, мне нужна публика… Открылась, он, Штейн, удачливый сукин сын, – вошла Лерка, а за ней Маша. Упс, а тут мы… Подруга засуетилась, стала Машу за дверь выталкивать. Как по сценарию – Леркина реакция делала картинку живой и настоящей. Маша, конечно, не ушла, смотрела испуганно, еще до конца не понимая, что видит. Димка-то спиной стоял, услышал, что вошел кто-то, но не отшатнулся, нет, был не в состоянии. Ватный мягкий податливый, отвечая на этот лживый, подлый поцелуй-удар, поцелуй-предательство. Бей, круши, ломай… – Дима? – голос звонкий, какой-то ломкий. Димка отпрянул резко, вырываясь из рук, рубашка торчит, лицо горит. Взгляд мечется от Кости к Маше и в нем ужас, такой неподдельный, такой осознанный. Немой крик: «Что я наделал?! Что?» Как приятно наблюдать, как рушится чей-то мир. Чужой, другой, не его… Бей, ломай… Костя, оттолкнув Крайнова, поправил рубашку, застегнул пуговицы – оказывается, и Димка не терялся, только он не чувствовал, другим занят был. Круши, ломай… Улыбнулся Маше, которая застыла как жена Лота, - улыбнулся мило и приветливо, словно ничего не произошло. – Покурим? – достал сигареты, обращаясь ко всем… Маша выскочила за дверь, Димка следом, пытаясь догнать. Осталась Лерка, стояла, смотрела, думала. Бухая ведь, но понимала, что-то творится с ним, так он себя никогда не вел. – Что происходит, Кость? Стыдно? Нихуя не стыдно, он себе тысячу оправданий найти сможет. Только нужны ли ему оправдания? Нет. Тварь выползла, в венах – яд и лед. Он отравлен. Пожал плечами, отвернулся, прикуривая. А Лерка… фак, ну не надо, Лер… обняла за плечи, целуя куда-то в шею. – Я пьяная, Кость, но завтра, поклянись, что расскажешь. Хорошо? – Пойдешь со мной? – Куда, Костя? – До конца. На вершину мира… – черт, как же он пьян. – Пойду… только если Алика можно с собой взять… – Любишь его? – Да. Нет… свое говно, Штейн, ближе к телу. Костя рассмеялся: – Возьму, куда без него. Отпустило. И его, и Лерку, рассхохотались оба . Ну, они же в хлам, в дым. Все, хватит! – Иди к гостям, Лер. – А ты? – Сейчас умоюсь, кофе выпью и домой. Скажи Алику, пусть он меня отвезет, мы договаривались. Шел к туалету через зал, другого пути не было. Краем глаза отследил Крайнова, тот в углу, у окна, что-то объяснял Маше, она кивала, соглашалась. Видимо, нашел правдоподобную ложь. Правильно, Дим, так и надо. Только ложечки нашлись, а осадочек никуда не денется. Яды… Стоя возле умывальника, смотрел в зеркало и не видел себя, глаза слезились – забыл про линзы, и умылся с мылом. Теперь одна линза съехала куда-то под веко. Черт. Пытался непослушными пальцами выловить ее, не получалось. Фак. Наконец ухватил, вытянул, выкинул. И вторую следом, нахуй ее. Буду слепым как крот. Кто-то зашел, Костя не повернулся, не интересно. Его обхватили, крепко прижимая к сильному, твердому телу, широкая ладонь на животе, где-то под пупком, вторая на груди. Димка? Пусть он… сказать, прости, Дим, ударь если хочешь. Остановиться, затолкать тварь обратно в ту яму, из которой вылезла… Нет, не он. Слишком властно, слишком по-хозяйски. – Попался, – низкий голос, от которого выгибает хребет. Еремин. Здесь? Бред… Нет, все реально – горячая рука на груди вполне осязаемо давит, другая на животе – осязаемо поглаживает, забираясь под расстегнутую пуговицу, жесткая пряжка ремня холодит где-то в районе поясницы. Извернулся, лицом к лицу. Крот не крот, а с такого расстояния видно и легкую небритость, и усмешку-оскал. – Какого… Еремин. Ты как тут? – Случайно. Тачка твоя с дороги видна, – Сашка рук не отпустил, притиснул к себе еще ближе. – Ой, брешешь, Еремин… Тачка за шашлычкой стоит… Оттолкнуть… послать к черту… Только Сашки здесь не хватает для полного комплекта. Костик и так выход из-за печки устроил, с песнями и плясками. – Руки… убери, – и с силой оттолкнул… Еремин-то на месте остался, а Костю повело… черт, чуть не упал. Сашка тут же подхватил под локоть, опять к себе притянул. Всего минута в крепких объятиях, а Костя пьяно расслабился. Сам повис, обхватив за шею. Чувствовал, как бьется Сашкино сердце, вопреки внешнему спокойствию – быстро, гулко. И запах его, морозный, свежий… втянул, утыкаясь куда-то под ухо. Смешно. И куда агрессивный, сучий кураж подевался? Как-то в миг захотелось укрыться за Сашкой от проблем, от всего мира, заткнуть мерзкую тварь… губами… языком… членом… Но нет! Пусть и пьяный, а понимал, самое безопасное решение – уехать с Аликом, спокойно уснуть в машине и проснуться уже у дома. Уехать… только кто ж его отпустит? Ереминские ладони вовсю шарят по спине, пояснице, тискают бедра, задницу. Грубо, напористо и однозначно – уже не пряжка ремня упирается в живот, а вполне ощутимый стояк. Он что, его тут в сортире убогом и трахнуть собирается? Нахуй! Схватил за запястья, попытался разомкнуть, скинуть с себя эти горячие жадные руки. Но… тягаться с Сашкой он даже трезвый-то не смог бы, а уж когда качает и шатает, да еще ноги плохо держат… Злость, нормальная, здоровая, подкатила к самому горлу: – Блядь, Еремин, отпусти! – Нет, – выдохнул, нагло улыбаясь, Сашка, – я тебя не отпущу, ты попался. Хватит, набегался. – Это ты так решил? Хрен тебе, Сашенька, – Штейн замер, застыл - тискай не тискай, а реакции нет. Лишь мышцы напряжены до предела, он все еще пытается оттолкнуть Еремина. Поймал взгляд… Он-то пил, почти литр виски выжрал, а Еремин? Его глаза кажутся зеркальным отражением – злые, пьяные, шальные, только не прозрачные, а желтые, волчьи. Самое время испугаться… Но остаточный кураж, ярость и яд в венах не дают, не страшно и все. Он, кажется, даже протрезвел. Как-то все стало видеться ясно, и зрение будто обрело резкость – от минус шести к твердому нулю. Молча, напряженно наблюдал, как постепенно уходит шалая злость из Сашкиных глаз. Секунда, другая… Что ты сделаешь, Саша? Костя все же переиграл Еремина в этой партии – тот отвел взгляд, отпустил, отступил в сторону. Путь свободен, он свободен. Костя двинулся к двери, боясь засмеяться – даже матерому Еремину не тягаться с его яростной упертостью … Не ушел, не успел – Сашка удержал за руку. – Костя… – и словно отвечая на витающий в хлорной вони туалета немой вопрос: «что ты сделаешь?», сделал – расцепил сжатые в кулак пальцы, поцеловал в ладонь, в самую середину. Губы – прохладные, он только с улицы, и Костику стало… легче дышаться, что ли. Простой жест, почти невинный, заставил заигравшуюся тварь скользнуть обратно под толщу льда. – Отвези меня домой, – слова сами вырвались, минуя мозг, пренебрегая постоянным рефреном, звучавшим в подсознании: «опасность… опасность… опасность…». Почему нет? Не неведома зверюшка – Аликова наживка, не Димочка, который, раздразнивая сволочную натуру, вытаскивал на свет божий Костино неравнодушие. Даже такое, отравленное, подлое, но неравнодушие… А Еремин – чужой, ненужный, пусть и цепляющий что-то в Штейне, но это что-то где-то ниже пояса и на уровне инстинктов, не затрагивало ни душу, ни сердце. Одноразовый вариант. Вышли из туалета, Сашка так и продолжал держать его за руку, а под дверью караулил Алишер с большой кружкой. Хороший мальчик, заботливый Леркин узбек... очень забавно. Не забыть бы выяснить, кто такой этот Зингер, благодаря которому Костя Штейн записан в ферзи. На ходу глотал горячий кофе, пока Еремин стремительно буксировал его к выходу. Боялся, что Штейн передумает? Не передумает. Вновь через зал – декорации все те же: Димка с Машей у окна, Лерка в окружении подруг, музыка, громкий гул голосов. Только без линз все расплывалось – лиц не видать. Успел кивнуть Лерке, прощаясь. Остальных к черту, много чести. И вообще, как-то он подозрительно быстро отрезвел. Столько выпить и еще более-менее быть в сознании. Так, пошатывался слегка, спать хотелось, а вот пьянющим, как полчаса назад, себя не чувствовал. Еремин, что ли, на него так подействовал? Мелькнула ироничная мыслишка, что подставиться Сашке проще было бы на совсем пьяную голову… хотя тогда какой кайф? Будем получать от жизни по-полной. Она, жизнь, продолжается. В машине было тепло, Алик уже давно ее завел и прогрел. Костя с удовольствием устроился на пассажирском сидении. Иногда так приятно дать порулить кому-нибудь другому. Во всех смыслах… Сашка с интересом подергал переключателем скоростей, ему непривычно, что ручка не между креслами, а возле руля. Да и сам руль с левой стороны, что для их региона редкость. Все тачки праворукие, из Японии привезенные. Это у Штейна – новенькая, европейской сборки. Еремин вел осторожно – на дороге гололед, присыпанный свежим рыхлым снегом. Сквозь прикрытые веки Костя наблюдал за Сашкой – тот пару раз по привычке пытался нащупать переключатель скоростей между сидениями, но рука хваталась за пустоту. А потом нашел чем ее занять, опустил ладонь на Костино колено и там оставил. Такой успокаивающий жест, и, в то же время, как бы утверждающий право на него, на Костю. Не оставляющий сомнений в Ереминских намерениях. В голове тот голос, что нудно причитал: «опасность», теперь гнусно хихикнул: «вот и на твою хитрую жопу нашелся болт с винтом». И все же… Убаюкивающий мерный ход Хонды, тихая музыка – уже не «Рамштайн» орет как в пути на «базу катеров», а мелодично наигрывает аккорды «Пикник», и Костя расслабился, да и кураж остыл, утих, высосав все силы. …немного огня… середина пути… немного огня тебя может спасти… блестки обмана… Это только игра, ммм… что в ней грех? Держите, держите меня… чтобы я… не лопнул от смеха… … немного огня… Проснулся и не сразу понял, где он и с кем. Сквозь тяжелую, мутную дремоту, ощутил, что кто-то трясет за плечо. С трудом открыл глаза – на каждом веке по гире и резь такая, будто песка насыпали. Фак… Кто? Черт, Еремин. Нужна была минута, пока события вечера восстановились в последовательном порядке. Но не четко, а как смазанный, размытый сон. Лерка. Димка… Яды… Сашка. – Костя, давай, проснись. Приехали. Голос Еремина, хрипловатый, низкий, рука на плече, морозный ночной воздух. Точно не сон, а правда жизни. Ебаный кураж нес, нес и вынес сюда, в эту точку. Послать Сашку или пусть будет как будет? Тот будто уловил Костино сомнение и не оставил ни единого шанса передумать – вытянул из теплого салона машины и привалил, разморенного, сонного, вялого, к боку Хонды. Поцеловал, не нежно, нет, и не страстно, а будто пытался заткнуть этим поцелуем рот, не дав ничего сказать. Штейн представил свой душок – перегар, вонь табака. Но Еремину все равно, настойчивый он сукин сын. Ну и ладно. Костя хмыкнул в Сашкины губы и слегка прикусил наглый Ереминский язык. – Пошли. Сам потянул Еремина к подъезду, как-то не удивляясь тому, что ментяра знает дом, подъезд. Может, и номер квартиры. Пока поднимались, Сашка все время прикасался, гладил, легко, почти невесомо. Как будто боялся прервать физический контакт. Даже когда Штейн искал ключи в кармане, когда открывал дверь, снимал с охраны – скользил ладонью по кожаному рукаву куртки, от локтя до плеча. Костя чувствовал его горячее дыхание где-то на загривке. – Проходи, – Штейн пропустил Сашку в квартиру, мельком увидев, как приоткрылась дверь напротив – соседка любопытничает. Пофигу на нее… Сашка разделся быстро, на нем черный джемпер и джинсы. И только тут, стоя в собственной прихожей, Штейн наконец в полной мере оценил Ереминские габариты. Он давил ростом, массой, властной аурой. Как-то вмиг вновь прорезался голос в голове: «опасность… опасность… опасность…» Но Саша не делал ничего угрожающего, наоборот, когда Костя покачнулся, развязывая шнуровку на высоких ботинках, поддержал, и неожиданно опустился на колени – начал сам развязывать. Штейн уперся взглядом в светлый ежик на макушке… черт, фак… – Саш, я же не беременная баба, сам могу, – такая забота не нужна Косте, неловко, и раздражает. Но Сашка отмахнулся: – Стой уже, а то до утра будешь распутывать. Ну, если нравится ему рыцаря разыгрывать, пускай. Костя смирился, прислонился к шкафу, наблюдая, как Сашка ловко справляется с хитрой шнуровкой. Лапищи у него здоровые. Даже возникло желание свою руку приложить, сравнить. Какое-то глупое, детское желание… Наконец с ботинками покончено, Костя снял куртку, убрал все свое и Сашкино барахло в шкаф – вот она, сила привычки к порядку. Прошли в гостиную, Сашка с любопытством оглядывался. Ему интересно как Костя живет. А Штейн уже расстегивал рубашку, джинсы – как-то срочно захотелось в душ. Даже не в смысле будущего секса, а взбодриться, очухаться, да и смыть с себя запахи шашлычки. Поймал взгляд Еремина, одобрительный и довольный. А что тянуть? Хотя, еще кофе не помешает, пара чашек кофе… – Я в душ сгоняю, свари кофе. Сашка кивнул. – Только скажи, где у тебя что искать. – Левый верхний шкаф, там кофе и джезва. С плитой разберешься? – крикнул Костя из ванной, с трудом стягивая узкие джинсы. – Разберусь. Сахар класть? – Да. Когда вылез из душа, чувствовал себя вполне сносно. И свежо – зубная паста сбила алкогольно-табачный налет. И чисто – мылся и думал, что вот он и готов быть выебанным. Хотя, зря так наелся, ну не планировал же вкусить радости анального секса в нижней позиции. Да и Еремину, если уж так мечтает засунуть свой член в Костину задницу, излишне брезгливым быть не стоит… Как и бояться замараться… Черт, все-таки, ты мерзкий, Штейн. Натянул старые джинсы, надел очки - боже, какое счастье все видеть четко. Вот и видел, пока пил кофе – кстати, вкусный, крепкий, Сашка даже корицу добавил – темный Ереминский взгляд, который жадно скользил по голому торсу. Видел, как Еремин заводится, как начинают трепетать ноздри от участившегося дыхания, а губы непроизвольно растягиваться в хищной полуулыбке. И сам завелся, что таить, возбуждало Сашкино неприкрытое напряженное желание. Поднималось, ломая льдины, то самое чувство, что возникло при первой встрече – острая, пьянящая жажда поиграть с исходящей от Еремина опасностью, даже не пройти по тонкой грани, а переступить ее. Прогнуться, поддаться, подчиниться… Но Сашка удивил. Не было ни ожидаемого напора, ни ожидаемой грубости. Разложив Костю на кровати, неспеша, медленно, нежно исследовал губами, осторожно касался дрожащими пальцами. Бля, да у него дрожали руки! Купаясь в этой нежности и сдерживаемой страсти, Костик мечтал заткнуть ебаный внутренний голос, который почему-то именно в этот момент громко завопил: «Опасность!». Фак… Сашка… Он целовал Костю в глаза, в брови, скользил по ключицам, чуть царапая соски. Не наваливался, не вдавливал весом в матрас. Нет. Осторожно, будто боясь раздавить, словно под ним не здоровый, крепкий мужик, а хрупкий стеклянный сосуд. Но почему-то не раздевался – Костя голый, распластанный, а Еремин одетый. Костик сам потянулся, к черту одежду. Хочу увидеть тебя… Сашка мощный, литые плечи, на груди немного волос, кожа светлая, светлее Костиной. И татуировки – та самая, армейская, и еще одна, от лопатки до предплечья – черные, извивающиеся кельтские узоры. Красиво. И страшно. Неожиданно. Пока стягивал с Сашки джемпер, футболку, тот не переставая целовал шею, грудь, везде, куда мог дотянуться. Костя чувствовал его дрожь, он словно пытался контролировать зверя в себе. И лишь когда рука Штейна, нырнув в расстегнутые джинсы, обхватила толстый, твердый член, не выдержал – повалил, накрыл собой. Правильно, так и надо. Нахуй ту нежность, проще, Саша, будь животным… И все же… Еремин животным не стал. Продолжал выцеловывать, слегка прикусывать зубами кожу на животе, терся щекой о мохнатость в паху, не касаясь истекающего члена, игнорируя его. Вдыхал запах, словно пил, впитывал в себя. Костю нехило завело, хотелось вцепиться в короткие Сашкины волосы, ткнуться головкой в губы, натянуть его рот на себя. Хотелось… фак… перевернуть… эта нежность будила в Штейне желание власти, привычка доминировать никуда не делась. Будто эти невесомые, скользящие ласки, этот трепет, ломали Костин настрой – подчиниться, прогнуться, поддаться. Это только игра… а так – вынуждали отдаться полностью, не быть взятым, а добровольно подарить себя. Фак… Ереминский язык уже на внутренней стороне бедер, где-то в складке, он вылизывает, чуть сжимая губами тонкую кожу, ниже к коленям… Под коленями, закинув ногу на плечо, по голени, к лодыжкам. Бля… он обсасывает каждый палец на каждой ступне. Костя слышит стон, шепот. Сашка шепчет имя, его имя, склоняя от Кости до Костеньки. Ужас. Но все равно, что-то рвется, рушатся барьеры, эта ебаная нежность… убивает напрочь. И хочется большего… Костя обхватывает ногами Сашку за поясницу, вынуждая придвинуться ближе, так, чтобы было можно дотянуться до Ереминского члена. Секунду рассматривает – он чуть короче Костиного, но толще, головка крупная и влажная, тянется струйкой эякулянт… Подбирает ее пальцем, размазывает по стволу. Сашка хрипло стонет, сжимая Костины бедра, и он наконец физически ощущает силу, мощь. Пытается приподнять себя, хочется быть ближе, еще ближе… Фак… мышцы сопротивляются, забыл про свой сумасшедший заплыв в бассейне. Вот она – расплата, очень не вовремя наступила. И все же поднимается, почти садится, вот так – лицом к лицу, пахом в пах. Еремин тут же обнимает за спину, придвигая к себе. Костя ловит его темный голодный взгляд… И этот взгляд противоречит ласковой тягучей нежности. Есть там зверь, есть… вижу его… Обхватывает оба члена, зажимая в полукольцо из пальцев. Как горячо, фак… и очень чувствительно. Сначала медленно, потом быстрее, резче. Умело отдрачивает оба ствола. Дыхание, рваное, шумное, срывается.. губы в губы… ловит Сашкин рык, сдерживаемый, на выдохе… Впивается поцелуем, но Сашка, сукин сын, выталкивает Костин язык, перехватывает инициативу – сам терзает, сминает, бьется в небо, глубже, в горло, будто трахает в едином ритме с рывками на членах. Ереминские ладони сверху накрывают Костину руку, и непонятно, что он хочет – или ускорить, или затормозить… С силой сжимает, останавливает движение, замирает… и кончает, выстреливая на руку, живот, грудь. Много, долго – плоть под рукой пульсирует, выплескивая все новые и новые порции густой спермы. – Костя… Костенька… – полушепот-полустон куда-то за ухо. Чужой оргазм подстегивает, но не так быстро… ему недостаточно… и еще мысль – вот кончит сейчас и как потом подставляться Еремину? Тяжко будет. Или ждать второго захода? Но Сашка принимает решение за него – аккуратно, осторожно подталкивает, вынуждая лечь на спину, перехватывает запястье, целует в ладонь… опять эта ебаная нежность… ведет Костиной рукой по груди и животу, собирая светлые капли, опускает на торчащий к пупку член, заставляя обхватить, накрывает своей лапой. Из-под Ереминской ручищи Костина и не видна – синхронное движение вверх-вниз, сначала плавное, медленное, потом все быстрее, резче. Сашка смотрит завороженно, как ладони скользят, как Штейна выгибает, как он выплескивается… Фак… Костя откинулся на подушки, дыхание – словно после забега, сердце бухает. Хороший оргазм, но… какой-то не полный, не правильный… Что-то неправильно в Сашке, что-то неправильно в сексе… Как-то все усложнилось, и было бы проще, если бы Еремин его просто трахнул. В башке муть, а в теле вялость. Второй раунд? Нее… обломно… Сашка задумчиво водит пальцами по груди, размазывая, смешивая сперму. И выглядит сытым, удовлетворенным, будто зверь внутри усмирен, успокоен. Влажными, скользкими подушечками теребит соски, целует в висок, в скулу… и накрывает Костика одеялом. А помыться? Хотя… обломно. – Спи, – Еремин придвинулся, обнял. Штейн закутался поплотнее, пытаясь одеялом отгородиться от Сашки – отвык от посторонних в своей постели. И не удержался, спросил: – Саш, а как ты все-таки нашел меня? Только не ври про машину, нифига она с дороги не видна была… Сашка рассмеялся, весело, непринужденно: – Так ты сам сказал – едешь к подруге на день рождения. Не трудно вычислить, к какой и куда. Она у тебя одна, подруга-то. – Блядь, Еремин, ты за мной следил! И не отмазывайся. Сашка вновь рассмеялся, но не ответил, перевел разговор: – И… Костик, не думай, что завтра от меня отделаешься. Я тебя не отпущу. Ну-ну, хотелось сказать: – Ой, не будь, Сашенька, столь самоуверен. Но не сказал… эта ебаная нежность не оставила Штейну возможности поступить как планировал – выставить Еремина с утра и навсегда. И вообще, главное, что за все это время с Сашкой он ни разу не вспомнил ни про холод, ни про льющую отраву тварь, ни про завод с Труновым, даже про Димку позабыл напрочь. Костя повернулся, внимательно вглядываясь в Сашкино лицо. Вроде все знакомо: губы, ямочки, короткий нос и желтые волчьи глаза. Но не оставляло давящее чувство – что-то не так, что-то не то, здесь, в его постели, кто-то не тот… Фак… Тебе, блядь, Штейн, не угодишь! И заткнись, голос, заткнись… уже засыпая, понял – все равно на самом донышке билось: опасность! Опасность!