Эпицентр

Прошел сразу на кухню – оттуда раздавались приглушенные голоса работяг. Его не ждали и при появлении Штейна резко замолчали. Тишина и непонятные короткие взгляды. Расшифровать их Костя не успел, да и неинтересно. Высокомерно оглядевшись, брезгливо поморщился – по сравнению с вечерним «не убрано», сегодня тут точно бардак. Грязные кружки, потеки от чая и кофе на столе, переполненная дымящимися окурками банка «Нескафе». У столика, кстати, нет ножек, он стоит на двух брусках, а вчера не заметил… Натоптано, воняет потом и грязной одеждой. Четыре небритые рожи и никакого уюта. Да и не было его, уюта-то, с усталости показалось. Померещилось. – Мужики, а где вашего бугра носит? Номер недоступен, здесь его не застать, – продолжая кривиться, Костя осторожно, не испачкаться бы, сделал несколько шагов к раковине. Хотелось пить, но… Черт, а где пластиковые стаканы? Помнил, они стояли на столике, а сейчас нет, только Санина, как он понял, белая кружка с клоуном. На его вопрос не ответили, молчали. И Штейн настойчиво повторил: – Так где? Трое не пошевелись, вообще, не проявили никакой реакции, лишь один рабочий слегка пожал плечами. Что, блядь, за тайны? Чувствуя, как подкатывает раздражение, Костя попытался успокоиться – может, они дебилы, и злиться на них грех? – А ваш… Шурик здесь? – тот же, что пожимал плечами, махнул куда-то в сторону комнат, остальные – ноль эмоций. Еще не улавливая смысла, но смутно ощущая – что-то неправильно, алогично и попахивает дерьмецом, аккуратными скупыми движениями, не спеша, протянул руку, взял кружку с клоуном, заглянул в нее – вроде чистая… И где-то на середине между «протянул» и «заглянул», не серыми клетками мозга, а инстинктом самосохранения, который мастерски помогал всю жизнь избегать разоблачения, понял, что происходит. И слова, прозвучавшие за спиной, подтвердили догадку: – Вы кружечку-то зря руками трогали... Шурику это не понравится, – голос молодой, со злой издевкой. Раз, два, три… счет до двенадцати не помог – ярость застелила пеленой глаза, от кислого привкуса во рту свело челюсть… Раз, два, три… От взрыва его спасли две вещи – до боли сжатые пальцы на вентиле с холодной водой и… высокомерие… Сорваться и потерять лицо перед быдлом? Понадобилось несколько секунд – открыть кран и налить воду в кружку – и Штейн, усмирив бешенство, спокойно – ему казалось, что спокойно – развернулся и, оглядев мужиков, без труда вычислил говорившего.Трое так и продолжали смотреть куда угодно, только не на Костю, а молодой лысоватый мудила нагло уставился в лицо, будто провоцируя: «Ну, давай, педрила, скажи что-нибудь! Или боишься?» Штейн, не отводя глаз, чуть ухмыльнулся, чувствуя, как подбородок непроизвольно выдвигается вперед. Без слов отвечая: «Тебя что ли?» Скорость обработки информации зашкаливала, восприятие, обостренное яростью, подавало в мозг всю картинку одним непрерывным сигналом: один нарывается, но трое других отводят взгляды, не делают лишних жестов, дымятся сигареты, пепел падает на пол. Они не хотят. Не хотят скандала, не хотят лишаться работы, они боятся за себя и злы на своего. Их позиция – игнорировать и факт, и самого Костю. А в драку не полезут, не поддержат… Можно рискнуть. Что там о кружке? Зря трогал? Сложилось – зоновские татухи на руках и это «не трогайте руками»… Блядь, как там, на зоне? Не касаться вещей пидорасов, иначе прилипнет? А Костя взял вещь и ее испортил. Что-то из этой пьесы. Ну-ну… Отпил пару глотков, щелкнул по наглому желтому керамическому носу, вытянул из общей пачки на столе дешевую «Яву», и, там же подхватив зажигалку, прикурил. Глубоко затянулся и выдохнул дым в лицо провокатору. – Я думаю, Шурик потерпит… и переживет. Вы все переживете, деваться вам некуда… – и небрежно швырнул зажигалку обратно. Она, пролетев по поверхности столика, затормозила у импровизированной пепельницы. «Жаль, не страйк!» – подумал, отслеживая реакцию: стиснутые кулаки, бессильную злобу на роже и хлопок по плечу – сосед, самый пожилой из четверых, успокаивая и придерживая лысого мудака, наконец, соизволил посмотреть на Штейна, и во взгляде немая просьба: «Свали, мужик, мы сами разберемся…» Требовалось… требовалось, блядь, выплеснуть агрессию действием, не ударить, нет, сделать что-то шумное, показательное – например, подопнуть, проходя, деревянный брусок, удерживающий столешницу. Чтобы всё полетело и разлилось нахуй, опрокидываясь на колени сидящих, на затоптанный пол, чтобы разбились кружки… И пнул бы, если бы не одновременно презрительное и просящее выражение в глазах пожилого, и мысль… а если бруски прибиты? И он опять покоцает туфлю? Вышел в коридор. Фак, жаль, что двери нет, даже хлопнуть нечем от души. Злость бурлила в горле. Они узнали, нет сомнений. И на вопрос: «Откуда они узнали?» ответ нашелся сам собой… Саня… ебаный пацан! Костя привалился спиной на отштукатуренную стену, жадно затянулся. Отчетливо, как рядом, услышал мягкий голос: «Мужики, представляете, наш заказчик – пидорок, он мне вчера отдрочил! Прикиньте?» Наяву видел ухмылки, слышал пошлый и сальной смех, представляя весь последующий диалог. Ебаный пацан! Вдруг понял, что сейчас сбежит, возьмет и сбежит. Нахуй Лешку с его хатой и ремонтом, нахуй всё! Резко оттолкнулся от стены и… привалился опять. Что-то черное, ядовитое, разливаясь по венам, не позволило. Мстительная тварь – Еремина ему жалко, и быдлоту испугался! – когтями вцепилась в солнечное сплетение, не давая вдохнуть в полную силу, а ногам сделать и шага к выходу. Остужая, не гася, а именно остужая злость. Молодого урода он нашел в той самой комнате с любимым окном. Костин спальник, скрученный в валик, Костин матрас, сдутый и свернутый, лежали в самом углу вместе с остальным барахлом. Сам пацан сидел на низкой табуретке и, не замечая Штейна, не слыша его шагов, сосредоточенно ковырялся отверткой в разобранном инструменте – то ли в дрели, то ли в шлифмашинке. Покачивал башкой в такт ему одному слышной музыке – наушники плотно прикрывали уши, не пропуская посторонние шумы и разговоры. Проходя мимо, Костя резко сорвал наушники, и, бросив их на пол, не обращая внимания на возглас удивления, остановился у окна. От холодной злости хрустально звенело в голове, и звон, легкий, даже приятный, будто отделил звуковым барьером всё вокруг – вещи, свет, огни за окном, людей в квартире, стены, пацана – от Штейна. Разделил на две части: ту, где сам Костя, и ту, где весь остальной мир. «За» и «против». Только привычная и всегда спасающая ирония сумела пробиться сквозь ледяной звон мыслью: «О, сколько пафоса! Тебя что, первый раз предают? Да и какое это предательство?! Глупость одна, сам же ожидал, что могут послать и не смогут навредить, уровень не тот…» Вред… да похуй на вред, и… не больно, а… никак. Так и стоял, смотрел на город, на озеро и море, на косу между ними, где неслись, разбрызгивая грязь по обочинам, машины, на уродливые тополя, и казалось, что стекло на окне вибрирует в резонансе с хрустальным перезвоном в голове. Ждал, пока перезвон станет тише, злость осядет, и он сможет обернуться, достать деньги, отдать и уйти. Спокойно, сдержанно и хладнокровно. Отдать? Он же неприкасаемый или как там это называется… Швырнет их на паркет, в ноги, пусть потом поднимает, сучонок. Развернулся, еще не зная, что скажет, но уже зная, что сделает. А слова… слова найдутся, он умеет, виртуозно, прицельно, сказать так и то, что уничтожит и опустит… любого. Жестоко и беспощадно. Развернулся и напоролся на недоуменный взгляд сопляка. Он так и стоял, как вскочил, посредине комнаты. Штейн улыбнулся обманчиво мягко и ласково. Но… обмануть не получилось – словно чувствуя опасность, пацан, став настороженным, цепко обследовал Костино лицо: губы, искривленные в псевдоулыбке, холодные глаза – тонкая оправа очков усиливала впечатление морозного равнодушия, и желваки, предательски выдающие укрощенное бешенство. Сначала настороженность, потом предупреждение, а потом агрессия – весь спектр эмоций отразился в темно-серых глазах. Он резко засунул руки в карманы джинсов, выдвинув вперед одно плечо. Поза нападения и… защиты. Яд, готовый сорваться с языка, так и остался кислой слюной во рту, и сказать ничего Штейн не успел, отвлекли чьи-то шаги, там, за гранью звукового барьера. В комнату заглянул лысый мудила, и, зыркнув на Костю, позвал Шурика. Тот недовольно откликнулся, и они о чем-то зашептались. Мудила – с глумливой усмешкой, постоянно посматривая в сторону Кости, а пацан… внезапно возникло чувство – сейчас пацан тому врежет со всей дури… Не врезал, оттолкнул, зло выдохнув: – Съебись, Пашка, иди, гони пургу в другом месте! Вдруг оно произошло – границы звука будто сжались вокруг Кости, не позволяя разобрать, что ответил работяга, а потом расширились до стен, срезонировали… и взорвались на мелкие осколки, осыпаясь хрустальным звонким дождем. И всё кончилось: сразу задышалось – оказывается, те метры-минуты, что отделяли кухню от этого момента, он дышал вполовину легких, пространство перестало искажаться – наконец, сошла пелена бешенства. Еле сдержался, чтобы не рассмеяться: «Надо же, как сплющило-то! Не похоже это на тебя, Константин Сергеевич, такая ярость и из-за ерунды!» Он вполне четко услышал, как громко хлопнула входная дверь, и наступившая тишина дала понять – они с Саней остались одни. Бросили парня его «коллеги» наедине с неприкасаемым. Интересно, почему? Со способностью ясно соображать вернулось и любопытство. Саня, подняв наушники, повертел их в руках, и, кинув обратно на пол, присел рядом на подоконник. У него нервно дергался уголок рта. – Ну, что… Саня… это ты им рассказал? – Штейн спросил легко и слегка иронично. Задал без истерики вопрос – уточнение. – Есть сигареты? – переживает? Возможно… Костя протянул ему пачку – свой любимый «Черный русский», парень на мгновение замешкался, а потом вытянул одну. Задержав взгляд на Костиных пальцах, без суеты прикурил. С удовольствием вдохнул дым – конечно, это тебе не гадкая «Прима», и, выпустив ровные правильные кольца, невпопад выдал: – У вас ноготь пожелтел! – сказал так, будто совершил великое открытие. Всё еще «вы»? Забавно. – Ты. У тебя, – насмешливо напомнил Штейн и непроизвольно посмотрел на правую руку – точно, на ногте указательного пальца отвратительное бурое пятно. Фак! Золотой фильтр «Собрания» и цена на этикетке – не гарантия от табачного налета, выдающего в Костике заядлого курильщика. – Курите… куришь много? – Саня явно старался увести разговор в другую сторону. Но не на того напал, он, Штейн, настойчивый. – И пью… и много чего делаю. Ты мне ответь, Саня, на вопрос. – А я – мало. То есть, редко пью… – парень задумался, а Костик усмехнулся – безусловно интересно, но не по теме. Ему что, применять пытку? Даже представил, какую, и тоже не по теме… Но внезапно пацан быстро заговорил: – Нет, не я. Я же не дебил. Это Женька… он, точно дебил, узнал от кого-то про Алексея. Ну… и про вас… тебя заодно решил. Хоть я и пытался до него достучаться, что это может быть лажа, но… он… Не могу понять, почему? Он даже не блатной. Так, мужик. Как и мы все тут. Только Пашка, он на зоне шестеркой сраной был… Мудак еще тот, – ага, Костя согласился с этим определением безоговорочно… – Ну сидел Женька, да, четыре года в ИК, даже не на строгаче, что ему сейчас? Мог сделать вид, что не знает, но ему это покоя не дает… Всё за правильную жизнь трещит. – Голубых ненавидит? – можно подумать, Костю это удивит. – Типа по понятиям должен. Но… знаешь, он с Надькой своей разбежался, когда ее в душе с подружкой застукал. Всё время тогда повторял: «Лучше б с мужиком, лучше б с мужиком». Униженным себя считал. Наверное, и поэтому… Ладно, это его проблемы, но нахера он всем растрепал? Я же просил его не говорить. Зачем? Какой смысл? Доделаем работу и уйдем. А он, придурок, значит, рассказал… – Значит, рассказал, – эхом повторил Штейн, – а узнал-то он когда? – Почти сразу и узнал, день на третий. – То есть, когда я сюда приезжал и отчет с тебя брал, он от меня уже прятался? – забавно, а ведь Костя поверил в байку про больницу и ребенка. – Ну да, психовал, придурок. Нужно было отчитаться и работать, деньги всем нужны очень, у нас после барыгиной квартиры простой намечался, а Женька вообще отказаться хотел. Еле уговорил… пообещал, что на себя отчеты возьму. А ему и в радость, что не он… Черт, вот же страсти-то какие, и всё из-за того, что кто-то где-то сказал, что Лешка – гей. И смешно, и грустно. – Те приписки в ценнике – это не постоянная практика, а наказание такое? Саня усмехнулся, но не ответил. Скорее, всё таки обычный наеб лоха-заказчика, а наебать голубых вдвойне приятно. – Я Женьку сразу предупредил, что не стоит сумму завышать, спалимся. Вы… ты въедливой сволочью выглядишь. Так и вышло… – пацан рассмеялся, вспомнив ту ситуацию. – Знаешь, ждал, что ты орать начнешь, грозиться выгнать, а ты… классно! И с рулеткой, как представил… Он вновь рассмеялся, а Косте – не смешно. Он, конечно, поулыбался, но его охватило странное беспокойство. Странное, потому что не за себя любимого. Что ему-то мужичье? Так, даже не сложности, а мелкие неудобства – вякать не посмеют, а игнорирование Штейн спокойно себе переживет. За пацана неспокойно. – Сань, а про тебя? Тот повернулся и посмотрел прямо в глаза. Что-то похожее на страх промелькнуло тенью в самой глубине. – Что про меня? – а то не понятно, что… Зачем уточнять? – Про тебя знают? – подумалось, что если начнет сейчас пацан оправдываться а-ля Еремин, или заведет песню «я не я» и не было ничего, он развернется и уйдет, надоело. Слишком устал от своего и чужого притворства… Но услышанное сначала поставило в тупик, а потом защемило в груди от позабытой – давным-давно он последний раз ее испытывал – нежности: – Да нет, откуда? Я и сам не знал точно… Подозревал, конечно. Думал, урод и урод, переживу. Мне же ничего не хотелось, ну… так сильно, чтобы не есть и не спать… Ничего и никого. Знаешь, у меня на тюрьме какое погоняло было? Святоша… Потому что… – пацан с трудом подбирал слова, словно они не складывались, не вязались в предложения, – вот представь, когда нет сигарет… У нас мужики с ума сходили, тряслись, в подставы попадали, на долги, а я… нет и нет, пофигу. Или жрачка… из-за жрачки многие ломались, шли к кормушке или… два парня, нормальные вроде, девушки у них были на воле, только о еде и говорили, а потом… сами, добровольно ушли в 7-11, ну на хату к опущенным. Там-то жрачки и курева полно обычно. А я мог не жрать дня по два, сначала тяжело, а потом привыкаешь, нормально. И… там же одни разговоры про еблю да баб. А меня не трогало совсем. Вот и прозвали Святошей… Только повезло мне… Там же такие мастера, психологи... блин. Если бы наподольше задержался, всё равно бы подцепили за базар, под сомнение поставили. Под вопрос… потому что сам-то я давно догадывался, что дело совсем в другом… Костя молча прикурил сигарету. Так же молча передал ее Сане, тот затянулся, но не жадно, не нервно, а спокойно, задумчиво. И выглядел так, как будто всё для себя решил, сделал выводы, которые его уже не пугали. А Костю напугали, потому что быть свидетелем момента принятия себя – это словно взять на себя часть ответственности, стать причастным. Ненужное ощущение, лишнее… И неожиданно понял, что после Сашкиного удушающего монолога на кухне, ему безумно нравится настрой пацана. Без истерики, без терзаний. Подозревал, осознал, решил и принял. В этом присутствовало что-то смелое, прямое. Простое, безыскусное… – То есть, я могу быть уверенным, что ты не от меня эту заразу подцепил? – Костя попытался шуткой нивелировать остроту момента, снизить уровень собственной тревожности. Саня недоуменно уставился, и Штейн пояснил: – Нуууу, когда ручку мне передавал, бумажки подписывал? – Не, – дошло до пацана, и он грустно улыбнулся, – если бы так, то тогда раньше… когда мы в одном бассейне плавали. Отлип от подоконника, встал, рост у него, как у Димки, может, чуть ниже, и смотрел сверху вниз, рассматривал, как будто выискивая в Косте что-то важное. Штейн инстинктивно закрылся – Санина откровенность и его почти вывернула наизнанку, и трудно удержать на лице любимую маску. Слишком, для Кости – это слишком. Саня поднял руку, и она зависла в воздухе, будто хотел до Костиной щеки дотронуться и не решился. – Не могу тебя словить… ты как ртуть, всё время ускользаешь… Костик и сам себя не узнавал – внутри качели вверх-вниз: от равнодушия до желания укрыть, защитить, от злости до нежности, от «бессмысленно» до «необходимо». От уйти до остаться… Уйти… отодвинуть, оттолкнуть… Но внушай себе-не внушай, а самоконтроль пошел трещинами, когда Саня осторожно, самыми кончиками пальцев прикоснувшись, невесомо погладил Костю у края рта. – У тебя тут оспинка… видно, когда улыбаешься… – голос у него понизился на пол октавы, зазвучал по-новому, уверенно и… жарко. Фак! Костик перехватил запястье, с силой сжал – кисть широкая, ногти неухоженные, заусенцы, но… похуй! Притянул за клетчатую рубашку, смяв ее на груди, к себе и ниже, заставляя склонить голову. Выдохнул в губы: – Саня, ты понимаешь, что… ты делаешь? – тот молчал, смотрел и не моргал, открыто, шало и по-дурному. Бери. Не хочу? Оттолкнуть? Он, Штейн, будет идиотом, если откажется… Бери-не хочу… Бери! Губы к губам, горячие, сухие, выдох-вдох, тик-так. Одно «тик-так», и уже ни время на часах, ни мысли о Еремине, который вот-вот приедет к Костику и снова будет ждать под дверью, ни последствия этого – ничто не удержит от глупости… Не поцеловал – то есть, поцеловал, но в висок, втянул запах и, зачем-то шепнув: «Всё будет хорошо…», отстранился. Почему? Он потом себе объяснит, когда поймет сам, но так – правильно. Ушел – отдал деньги, взял бумажку с телефонами и адресом «Айсберга», забил пацану в трубку свой номер, попросил звонить в случае необходимости, напомнил о больнице, и, повторив несколько раз как ненормальный: «Всё будет хорошо…» – ушел. Снова видел каждое из чувств – растерянность, обиду, непонимание, которые, сменяя друг друга и перемешиваясь, отражались в ставших почти черными глазах пацана. И притворное спокойствие напоследок – верно, Саня, ты так смело себя предложил, а тебя оттолкнули… Держи покер-фейс. Костя, получи такой пинок по самолюбию, однозначно бы психовал и злился, но Саня – молодец, сказать «До свиданья» у него получилось вполне сдержанно и равнодушно. Рулил до дома, и сил поматерить себя не хватало, отходняком навалилась вялость. Почему отказался? Ну трахнул бы, как представлялось – на полу, раскатав тонкий, пахнущий потом мат, пройдя по тонкой грани между насилием и нежностью, быстро, сильно… Ведь хотел, не до безумия, но хотел… Только вот сегодня – не так как вчера, по-другому, что-то примешалось к простейшей физиологии, что-то из области книжного и сентиментального. Пришло на ум сравнение, чужое, его, Константина Сергеевича Штейна, материальному мышлению. Этот Саня… он как роза на помойке… и красиво, и страшно… и сорвать жалко. Просто интуиция в этот раз противоречила сама себе: и правильным казалось то, что ушел, и правильным то, что нужно было остаться. Все эти эмоции… абсолютно лишние, не вовремя, не к месту, изматывали, опустошали. И… дарили надежду, что значение на табло «минус два» отмотается, и счет останется прежним. Дома, а Еремин, слава богу, еще не приехал, Костя, бесцельно побродив из комнаты в комнату, добрался до кухни. Там заглянул в холодильник – что-то осталось из еды с прошлого Сашкиного прихода. Но есть… фак, желудок болел, и надо бы, но заставить себя не смог. Пускай будет еще хуже, но он налил вина и увалился на ковер в зале. Даже свет не включил, и лишь отблески за окном не позволяли промахнуться стаканом мимо столика. Лежал и думал: всегда нравилось минимальное количество мебели и монохром, а сейчас – слишком пусто как-то, и неуютно, а потом осознал – родное убежище превратилось в руины. И на этих руинах он, Костя, отпивая маленькими глотками терпкое вино, ждет Еремина. Без страха и без отчаяния. Сашка Еремин… смешно, но он буквально на глазах превращался в привычку. Нет, не так. Скорее Еремин – это закладка на странице, отделяющая одну главу от другой. Штейн чувствовал: запахами, звуками, тяжестью где-то под ребрами, как животное – не понимал, ощущал – лист уже переворачивается, но закладка-помеха не дает, держит жизнь в сегодня. Костя посмотрел на время в телефоне – начало одиннадцатого. Лешка… фак, что же он не звонит? Получилось у него порыться в бумагах Воронцова или нет? И к черту пацана, на Соринскую хату Штейн больше не поедет. Ни к чему провоцировать ни себя, ни обстоятельства… что бы не вопила – интуиция или тварь – об упущенных шансах… к черту! Да и не в Сане дело – вдруг в момент дошло, что объективно мог сегодня огрести. Будь там, на квартире, еще парочка таких «Пашек», легко бы Костя не отделался. Ты, Штейн, совсем потерял связь с реальностью. То ли от призрачной веры в собственную защищенность, то ли слишком заигрался. И самое забавное – как раз Еремин, твой не-друг, стоящий за спиной, и подкреплял своим положением обманное чувство неуязвимости… Парадокс… Как же всё намешано. Сашка – пунктуальный, приперся, как говорил – в одиннадцать, когда вино в бутылке закончилось, и легкий алкогольный градус, струясь по венам, сгладил все острые углы мыслей, притупил эмоции. Штейн, открыв ему дверь, опять растянулся на ковре – в стакане еще плескалось, и сигарета дымилась в пепельнице… Лежать на животе было комфортно, и Ерёмин не маячил перед глазами. – Кость, может, прекратишь курить в квартире? – Сашка врубил свет, яркие восемь софитов враз прогнали тени из углов и скачущие мысли из головы. – Саш, может, ты меня отпустишь? – спросил, вторя отсутствию интонаций в Ереминском голосе. Не ответив, Сашка опустился рядом. А Штейн, демонстративно прикурив очередную сигарету, перевернулся на спину и, поставив стакан на грудь, так же демонстративно выдохнул дым. И он, дым, заструившись вверх к потолку серой лентой, вдруг представился – Костя пьяно хохотнул – гордо реющим флагом на руинах… «Врагу не сдается…» Или не-другу… Или уже сдался… Очки съехали на самый кончик носа, но даже руку поднять, поправить – сил не осталось. – Что-то случилось? – Еремин вытащил стакан из пальцев, допил последний глоток вина… Они точно – два еврея, снова играют в пинг-понг вопросами. – Нет… ничего… устал, просто устал… Сашка, склонившись над Костей, секунду помедлил и стянул очки. Посмотрел в глаза – показалось – сейчас ответит на вопрос об «отпустишь», пусть кратко: нет или да, но ответит… Не ответил, поцеловал. И на губах терпкий вкус мерло. Штейн, первый раз за всё это время с Сашкой, не испытывал ничего – ни легкого стыда за отклик собственного тела, ни раздражения: от Ереминской поспешности, от его липкой нежности. Ничего. Равнодушие, не обжигающе холодное, а такое – словно в шепоте той самой пресловутой интуиции: «Всё будет хорошо…» появилась еще одна ритмичная дробь: «Скоро финиш». Сосредоточенное равнодушие. Единственное, что царапнуло – горячие Сашкины губы на виске и его жесткие пальцы, перебирающие волосы на затылке, но царапнуло так – чиркнуло просто, а в голове лишь напряженное ожидание и вопрос: «Почему не звонит Сорин?» Лешка позвонил, когда Костя, ворочаясь – никак не привыкнуть к чужаку в кровати, пытался заснуть. Вроде и высосан досуха, до дна, а сна ни в одном глазу. Марш из Миссии зазвучал как раз в момент, когда Штейн, высвободившись из объятий Еремина, перекатился на свою половину и размышлял – не добавить ли еще? Вина, а лучше – виски… Схватил трубку с первой же трели, и, не надеясь на крепкий Сашкин сон, поспешил на лоджию, по ходу прихватив с кухни бутылку «Чиваса». Для смелости. – Леш, да, слушаю, – черт, приходилось говорить, приглушая голос. Паранойя… – Штейн, ну… спасибо тебе. Я, блядь, столько страху натерпелся по твоей милости! – Лешка тоже почти шептал, еще и шипел при этом как рассерженный змей. – Не томи, Леш. Нашел? – наверное, у Сорина ситуация приблизительно похожая – где-то рядом Воронцов, вот и шепчет. – Да, нашел. Короче, Кость, нашел платежку – перевод в… сейчас… CИM-банк, Женева, счет кодированный, из Сингапурского Барклайс Банка, сумма пять лимонов долларов. Но как она тебе поможет, не знаю, её ничем к Трунову твоему не пришить. И еще нашел ваш бизнес-план на будущий год, толстая такая сшитая пачка… – Леха, посмотреть можешь? Там, на плане, чьи подписи? Лешка зашуршал листами, а Костя задумался: даже если платежку не пришить к шефу, сам факт владения подобной информацией придает вес любым словам – не пустой блеф, намек – пусть не флеш-роял, но на руках у Штейна хотя бы стрит, а если точнее – прямой выход на покупателя. Ожидая, пока Сорин просмотрит бумаги, Костик отпил виски из горла - идти за стаканом далеко и лень. Пощелкал зажигалкой, но прикуривать не стал – от никотина тошнило. – Кость, слушай… – Лешка наконец закончил шелестеть, – подписи твоя и вашего главного бухгалтера в расчетах и таблицах, а позади бумажка приклеена – прошито, пронумеровано… печать и подпись Трунова. Хорошо это или плохо? – Нормально. Главное – понятно, что эта за хрень… – скорее всего, тот бизнес-план, что Костик для кредита ваял, такой же левый, как и документы к тендеру. – Больше нет ничего? – Есть еще что-то вроде аналитической справки, прошлогодний аудит и прочие уставные. Кстати, на справке твоя каракуля стоит, – Леха совсем сбавил обороты звука и слышно его еле-еле. – Сорин, прошу, пришли мне эту платежку … – Костя задумался: аудит, уставные, план – всё ерунда, а вот с аналитикой сложнее – … и справку. – Да ты охуел, Штейн! Как я тебе пришлю? – возмущение чуть-чуть прибавило Лешкиному голосу громкости, но будто с помехами от шипения. – Как-как, по факсу или отсканируй и на мыло, ты же в отеле. Что там, бизнес-центра нет? – главное, убедить Сорина, не нажимая, уговорить, но предчувствие не обманывало – придется прибегать к подлому давлению. Костя внутренне скривился, преодолевая последний рубеж – собственные принципы. – Центр есть, но как я, блядь, документы из номера утащу? – Воронцов спит? – Сорин промолчал, но, наверное, да, иначе зачем шипеть? – Так и вынеси, какие проблемы? – А если проснется? У нас время еще десять вечера, просто мы на банкете были, выпили. Нахуй, Штейн, я не буду так рисковать… – Леш… я тебя очень прошу, рискни, откопируй хотя бы, а пришлешь попозже, когда шанс появится, – не давить, не давить, просить – Костя повторял про себя речитативом, словно сдерживая рвущуюся наружу тварь, мысли-действия которой обрекали его на… следующий отрицательный счет на табло. Сорин молчал, в трубке не слышно даже его дыхания, видимо, думал, но мысли не озвучивал. И это плохо.