Эпицентр

Но срослось, хоть и рискованно, могли не уложиться, всегда запас времени нужен на непредвиденные обстоятельства, а у заказчика какие-то свои заморочки, кровь из носу к первому апреля требовалось ремонт закончить, это отдельным условием стояло в договоре. Как сейчас тот день помню… Все остальное помню смутно, поистерлись воспоминания, другими обросли – чувствами, мыслями, событиями. Более яркими, сильными, а тот день как будто стоит перед глазами. Говенный был день, с самого утра – говенный. Что меня в родной дом понесло? Да что! Любовь к порядку и жадность, именно жадность – у отца стоял старый сейф, железный, неподъемный, где он его спиздил, так и осталось загадкой, но я ключи у него давно забрал и там все барахло ценное хранил. И инструменты. Мои личные, на первые заработанные приобретены. Не китайские, месяц эксплуатации и хана, а немецкие, фирменные – дрель, шуруповерт, болгарка, набор отверток. Если у Женьки оставить – и дня не пройдет, как личное станет общественным, он такой – распиздяй, к чужому имуществу не почтительный, а если у нас на складе положить, где общественное хранится – то уйдет в сторону барханов, и не заметишь, потом разбирайся-не разбирайся, кто и куда дел, так и не узнаешь. Вот и был у меня пунктик – как объект заканчивали, собирал в большую сумку и тащил в свой персональный сейф. Сейф тот хрен вскроешь, только автогеном, а на это папаша не пойдет, не настолько он сволочь. Около двери сразу понял, что меня внутри квартиры ждёт, вонь даже через дерматиновую обивку сочилась – перегара, тухлятины, табака, грязи. К бабке не ходи, что там, картину я представил и угадал. Зашел в коридор, темно, лампочка не горит, на кухне голоса невнятные. Заглянул, хотя что рассматривать? Все как всегда – бутылки пустые, липкий от грязи стол, объедки какие-то. Батин друган Анисимов, полусонный и пьяный в дупель, что-то отцу втирал, а тот уже спал, на стуле откинувшись, и слюна по подбородку стекала струйкой. Тошнотворно. Анисимов меня увидел, радостно расщерил зубы – я ж его с мала знаю, еще нормальным, он тальманом в порту работал, а сейчас… И все не подохнет никак, уже три раза кондрашка била, а живее всех живых. Раньше бы я начал права качать, гнать Анисимова, отца стыдить, словом и делом. Что уж скрывать, бывало пару раз – огребал он от меня, только бестолку все. И стыдно потом очень было, не дело это – отца родного в морду бить, даже из благих побуждений. В конце концов, его жизнь и его выбор. Он, по крайней мере, еще работает, пусть сутки через трое, но находит в себе силы не скатиться в помойку окончательно. А вот… А вот в зал лучше бы не заходил, свернул бы в кладовку, открыл сейф, сложил инструменты и ушел. Не видел бы… Но зашел и сразу пожалел, что вообще сюда приперся… Мать спала на неразобранном диване, голые ноги в синих разводах вен, задранный замусоленный халат, серые трусы. В комнате сумрачно, от удушливой смеси запахов – грязного тела и перегара резко свело желудок спазмом. Смесь запахов и смесь чувств – от желания прикрыть, поправить халат до желания поднять подушку, положить на лицо и надавить… На глазах выступили слезы – от жалости, от бешеной ненависти, от стыда, обжигающего стыда и тоски… Я не помню ее другой – молодой, веселой, с белозубой улыбкой и длинными, всегда заплетенными в тугую косу волосами. Я могу говорить себе – она была, была такой, когда-то была, но… все что я представляю при слове «мама» – синие вены на отекших ногах, грязные трусы и желтые прокуренные зубы… Ничего не делаю, халат так и остаётся задран, подушка – валяться у дивана, ухожу, зарекаясь, что никогда не приду больше, и знаю – приду, все равно приду, и буду каждый раз рваться между желанием – помочь, уговорить, заставить или просто придушить, чтобы не мучилась… Добить, как больную собаку, из милосердия… Ничего не изменится… и жаль отца, он еще смог бы выкарабкаться… Если бы бросил ее… но он не бросит, никогда. Так и подохнут вместе, сгорят на одном костре, щедро политом водкой. Вот такая любовь… Все мать виновата, она начала – веселиться, веселиться, гости, друзья, снова гости. Мне было десять, когда я первый раз ее увидел в постели с двумя отцовскими собутыльниками, или это были ее собутыльники, которые притворялись отцовскими… А он не видел или не хотел видеть. Тогда еще он пил в выходные день-два и шел на работу, пахал как лошадь, и, покупая с получки игрушечные лодочки, виновато заглядывал в глаза, будто извинялся, что ни катера, ни волшебных каникул в моей жизни не случилось. Я его не винил, видел, как ему трудно, легко у нас жила только мать. Она веселилась неделю, месяц… Без тормозов. Как же меня рвало от страха и отвращения, безудержно, выкручивая наизнанку, как я плакал, как злился. Ушел тогда из дома первый раз, хорошо, бабка Маша еще живая была, приютила. Мать за мной ходила каждый день, просила вернуться, грозила, за уши таскала, отец с бабкой ругался. Бабка заставила поклясться, наивная, что бросят пить, что гулянок больше не будет, и поверила обещаниям… Да все без толку, отец честно держался с полгода, а мать… они и между собой драться начали, до крови, до сломанных ребер и выбитых зубов, потом мирились, снова дрались. И отец сдался. Дальше становилось все хуже и хуже, ее с работы уволили, отца тоже, но он пытался бултыхаться, да не выплыл, она его за собой утянула… Бабка умерла, когда мне четырнадцать стукнуло, если бы не она, злая, крепкая, властная – что не слово, то оплеуха, – и меня бы утянула. Да бабка хорошо мне мозги вправила, когда проводом от кипятильника по спине, когда скупыми объятиями. Мне – тринадцать, а яблоко от яблони недалеко падает, и она, баба Маша, в свои восемьдесят меня из детской комнаты милиции не раз вытаскивала, когда нас пьяных то в школьной раздевалке, то в подвале каком заметали. С такими же как и я, из таких же семей – кому на улице лучше, чем дома. Лупила меня нещадно, а я… отцу мог отпор дать, а ей… за дело ведь, по справедливости лупила. А потом плакала, старая, высокая, седая до белого, и про деда рассказывала, как он с войны вернулся с осколком в голове, как не видел одним глазом, как рисовать в пятьдесят начал, картины его показывала – неумелые, какие-то… примитивные, маслом написанные, животных, портреты. «А это Любочка наша», – маленькую картинку показывала, где девочка лет шести в желтом платье была тщательно и непропорционально вырисована дедовой рукой. «Померла, я ж ее уже в сорок два родила, последыш, слабая уродилась. Отца твоего – в тридцать, до него еще Толик был, но он мало прожил, месяц всего…» и улыбалась, меня обнимая, шептала «Санька, Санечка, дурная ты кровь…» Не знаю, что меня поменяло – стыд перед бабкой, злость, упертость, но когда в нашей дворовой компашке – мы в подвале соседнего дома собирались, на обитых стекловатой трубах грелись, музыку слушали, водку или коктейли дешевые пили, девок щупали визгливых, – в первый раз винт по кругу пошел, меня как током прошибло, от страха, от понимания – еще шаг, один, маленький, и все. Все кончится. Наверное, злость удержала – на себя, что такой же – дурная кровь, что бабка, единственный близкий мне человек, напрасно со мной возилась, человеком сделать пыталась, на отца с матерью – что за собой в болото тянули, на друзей – что уроды. Так и не укололся, хотя на слабо брали, только правильно сделал – из того подвала не все живыми вышли. Мишка, сосед из двенадцатой квартиры, и задрот Славик, одноклассник мой, там в собственной блевотине и задохнулись. Мишку со Славкой похоронили, бабку Машу похоронили, я девять классов закончил, даже аттестат приличный получил – за полгода по многим предметам нагнал, особенно по математике и физике. План себе составил, и по плану дома, вечерами, закрывшись в комнате, чтобы ничего не слышать – пьяный ор, песни, потом вопли, и не видеть отекшие рожи, параграф за параграфом учил, задачу за задачей решал. Ко мне не лезли, боялись. Звереныш и звереныш, хоть и мелкий, а по-звериному яростный, да и друганы у меня водились матерые, один Сохатый чего стоил. Ровесник, а роста в нем было метр девяносто, башка круглая бритая, вся в шрамах, морда тупая, а друган настоящий. Батя, правда, в минуты просветления, со мной пытался отношения наладить. Я слушал его пустой бред, иногда кивал, соглашаясь, иногда нахуй посылал. Как-то я заморозился после смерти бабки, ничто меня не трогало, и так отмороженным и остался, когда мы с Сохатым после девятого поехали в Березовку, поселок в ста километрах от города, поступать в ПТУ, на механиков-наладчиков. И поступили. Нас с радостью приняли – в аттестатах не одни тройки, но и четверки-пятерки имелись. У Сохатого – с моей помощью. Поселок на отшибе, общага ПТУшная стояла в стороне, даже от поселка далеко. Поля кругом картофельные, лес и две дороги грунтовые – одна к Березовке, другая к трассе центральной. Иногда думаю, повезло мне и с друганом, и с общагой, и с преподами в ПТУ. Школа такая, не дай бог каждому, после нее СИЗО не раем, конечно, но и адом точно не показалось. Хотя у нас ничего страшного не происходило – учились, а учеба на службу армейскую походила, жрали, спали, дрались, в карты на сигареты резались. На дискотеку убегали в поселок. Ну чмырили слабаков, но так… лениво. Преподы бдительные попались и за дело радели. Много училось местных, с деревень отдаленных, детей оленеводов. Мы их телятами называли, но не трогали. С Сохатым и еще тремя пацанами в комнате жили. Двое – как раз телятами и были, коряки из поселка у самой Чукотки. Самое интересное, что нас, городских, русских, меньше там училось, а их, телят, намного больше. И они друг за дружку крепко держались, в стаи сбивались. Может поэтому и мирно учеба проходила – они, местные, совсем не агрессивные, покладистые по характеру. И еще один пацан с нами жил, полукровка. Андрюха Щеплин, Щепа, мать у него корячка, а отец – русский, но всю жизнь на севере провел, охотник в большом охотничьем хозяйстве. И Щепа этот… вот Сохатый друг, плечо за спиной, мы с ним потом и встряли, с Сохатым, только его посадили, а мне условный срок влепили… А Щепа: быстрый, мелкий, смуглый, глаза черные, а волосы в отца, Ивана Ивановича Щеплина, русые, мягкие. У коряков – черные, жесткие, как проволока, а у него – мягкие, пушистые. Вот тогда, когда у меня в голове два слова в одно предложение связались – «пацан красивый» – я и начал подозревать, что со мной не все в порядке. До этого думал, мать на меня так повлияла – то что я увидел в десять лет, в мозгу клеймом выжиглось, как выжигателем по деревяшке. И я никому не рассказывал, но рвало меня всегда после траха. Нравится девчонка, пока убалтываю – все хорошо идет. Хочется прижать, обнять, повалить. А как до процесса доходит… или нифига не получается, или… потом так мерзко, тошнит, знобит, желудок в кулак скручивает. Как будто отравился… Я и забил совсем на девчонок, чтобы не позориться. Ну там позаигрывать мог, а дальше – нахуй. Девчонки поселковые меня зазнайкой считали, а по мне лучше пусть зазнайкой, чем… А кем «чем» я и сам себе назвать боялся. Пока с Андрюхой не столкнулся. Нет, так до конца и не понял, просто как-то все вокруг красками заиграло, забурлило. Щепа классный был, веселый, щедрый – отец ему такие посылки присылал, рыбу всякую вяленную, соленую, оленину копченую, и колбасу из оленины – вкуснее не пробовал никогда, твердую, с крупными жиринками, темно-бордовую, почти черную. Он, Щепа, много рассказывал про жизнь на севере, такое иногда, что хочешь-не хочешь, а наших телят зауважаешь. И что все они, как и я, из замкнутого круга вырваться мечтали – народ там спивался со страшной силой, деревни вымирали. А Щепа не мечтал, он вернуться хотел, отцу помогать. Отцом гордился, мне даже совсем чуть-чуть, где-то на донышке, завидно было. Мы с Сохатым его под свое крыло взяли, потому что веселый-веселый Андрюха был, но и задиристый слишком – языком молол много и где не надо. Так два года и проучились – вместе на попутках в город мотались, вместе в поселке местных шугали, вместе и попали. Как раз из-за языка Щепы длинного. Глупо так… Правда, Щепу отец быстро обратно в Дальний увез, а кто его там искать будет? Никто. А мы с Сохатым остались… Недоучились, год оставался… А потом возвращаться в Березовку после семи месяцев на тюрьме и смысла не было… Пока ехал на маршрутке к барыге – Женька мне раз десять позвонил, ждал уже на квартире – ехал, и все эти воспоминания во мне переворачивались, крутились, словно воронка. Пашешь-пашешь, ни о чем не думая, до пота, до мозолей, забыв все, а потом что-то происходит, мелочь какая-то, или вот мать пьяную на грязном диване увидал, и завертелась-закружилась тоска. За окном – окно мутное, в серых разводах, сиденье неудобное, как будто в тазу сидишь, колени у ушей – тоже все серое, мутное… Как в тумане, и люди призрачные, неясные тени. И так сумрачно на душе, и кажется – все без толку… От судьбы не уйдешь, «Санька-Санечка, дурная кровь...», а Женька, суетливый, пустой, то ли живой, то ли давно мертвый – мое отражение в будущем, только у него Ванька хоть есть, а у меня – нет и вряд ли будет… С таким настроем на квартиру завалился, что слово кто вякнет за опоздание – сразу огребет. Но никто не вякнул, знали ведь – я упрусь, но свой фронт выполню. Наши давно вовсю работали – косячки подбирали, лоск-блеск наводили, последние штрихи, так сказать, перед окончанием. На мне ванная осталась, потому как я тщательный и терпеливый. Нужно плитку до идеального оттереть, затирку отмыть, разводы раствора – самое стрёмное, мой, три, мой, а все равно останутся. Хорошо, хоть кафель под светлый камень, бежево-серый, матовый, шершавый. Даже на вид – теплый. Классная ванна у барыги вышла, вся хата – какая-то смесь царских хором и офиса. Фиг поймешь – финтифлюшки позолоченные, колоны, арки на проемах с лепниной, вензеля – на глаз почему-то китайской мишурой казались, а ценник в счетах увидел – и охуел. Деньжищ барыга в материал немеряно вбухал, а не смотрелся ремонт, безвкусный. Хотя, может я что не понимал в дизайне, и так, у них, инопланетян, принято. Весь день провозился – работа муторная, мелкая. Кафель-то шершавый, вот в эти шершинки затирка забилась – сразу Юрик, наш мастер, убрать поленился – торопился, и мастика застыла, пришлось осторожно – не дай бог поцарапать плитку – ее вычищать. Женька на суете, кричал на мужиков, прыгал кузнечиком. Ему в обед хозяин хаты всю кровь выпил и нервы изрядно потрепал, но вроде устаканилось – завтра обещал расплатиться полностью, и от дополнительных расходов не отказался. Значит, не полный козлище. А мы в наваре остались – то, что по закупкам приписывали, не возвращать же. Бонус, так сказать, за вредность. Где-то в шесть Женька ко мне в ванну ворвался, я уже заканчивал – натирал до блеска все хромированные поверхности. – Сейчас парень подъедет, которого москвич посватал, будет ремонт смотреть… – Парень? – почему-то все инопланетяне для меня в один образ слились: толстые мужики под полтос – барыга за эти три месяца сильно примелькался. – По голосу, вроде молодой… – Женька подуспокоился, в руки себя взял. Он умел и вид на себя авторитетный напустить, и заказчика на бабки раскрутить, потому и бугор. Самое главное – договор заключить, пусть даже он и бумажка бестолковая, а фраеров от кидалова держал обычно. Женька за столько лет наловчился и тех, кто по-любому найдет причину не платить, на раз вычислял. – Ты это… Шурик, посмотри где-что может вылезти, пробегись… ну… подумай, на что первым делом смотрят такие… – договорить не успел, телефон запиликал: – Да, все правильно… – мне большой палец показал и им же в динамик потыкал, мол, звонит уже, – я встречу, пару минут, – и усеменил. Росту в Жендосе – метр с кепкой, но… мал клоп, да вонюч. Я посмеялся про себя и следом помчался. Пока он спускался с пятого этажа, успел по хате проскочить, но зря бугор волновался – если барыга почти не цеплялся, хотя с утра тут экскурсии устраивал, то что за пять минут рассмотришь? Встал у окна, наблюдая, распахнул раму пошире, хозяин запрещал курить в новоотремонтированной квартире, да пофиг на него – и прикурил. Любопытно, на чем возможный клиент приехал. За три месяца ремонта все тачки на стоянке у дома вычислены и изучены, незнакомую сразу заметил – черный джипик паркетный, бабский, похож на хонду. Хотя цвет и металлические пороги делали тачку агрессивнее что ли, была бы красной там или белой – точно бабская. И руль слева. Зато чистая – на улице месиво, тепло, все течет ручьями, а черные бока блестят нагло. Наблюдал, интересно же. Пассажирская дверь распахнулась, наш парень и вышел – разглядеть трудно, но высокий, худой. То ли плащик, то ли пальтишко распахнутое, под ним – костюм. Значит, деловой. Тут и Женька показался. Стоят под подъездом, о чем-то разговаривают.